ягу - в карман. Он встает, уходит.
     Я иду за ним. По дороге он  прихватывает  каску,  которая  валяется  на
земляной ступеньке. Пройдя шагов десять, он  останавливается,  смотрит  себе
под ноги, как в те минуты, когда он взволнован, и тихонько говорит:
     - Я знаю, где Мениль Андре. Хочешь на него поглядеть? Иди сюда!
     Он снимает полицейскую шапку, складывает ее, сует  в  карман,  надевает
каску. Идет дальше. Я молча следую за ним.
     Мы проходим метров пятьдесят до нашей общей землянки  и  перекрытия  из
мешков; проползая под  ним,  мы  всегда  опасаемся,  что  эта  грязная  арка
вот-вот  обрушится  и  переломает  нам  ребра.  За  перекрытием,  в   стенке
траншеи - углубление и ступенька, сделанная из плетня, облепленного  глиной.
Паради влезает на нее и знаком зовет меня на эту узкую  скользкую  площадку.
Когда-то здесь была бойница для часового; она разрушена; ее  проделали  ниже
и  снабдили  двумя  щитами.  Приходится  согнуться,  чтобы  не  высовывалась
голова.
     Все еще шепотом Паради говорит:
     - Это я приделал два щита: я кое-что задумал, мне хотелось  посмотреть.
Погляди в эту дырку!
     - Я ничего не вижу. Что-то ее заслоняет. Что это там за тряпье?
     - Это он, - отвечает Паради.
     Да, это был труп, труп человека, сидящего в  яме,  ужасающе  близко  от
нас.
     Я прижался лицом к стальной пластинке, приник глазом к  дыре  и  увидел
труп целиком. Он сидел совсем близко; голова свесилась вниз; руки лежали  на
коленях, пальцы скрючились. Его можно было узнать, хотя  глаза  помутнели  и
выкатились  из  орбит,  хотя  облепленная  грязью  борода  затвердела,   рот
перекосился и виден  был  оскал  зубов.  Казалось,  мертвец  гримасничает  и
улыбается своему ружью, стоящему перед ним в грязи. Его руки были  вытянуты,
совсем посинели сверху и побагровели снизу от влажного отсвета ада.
     Это был он, Андре  Мениль,  вымоченный  дождем,  облепленный  грязью  и
покрытый пеной, замаранный, страшно бледный; уже четыре дня он сидел  совсем
рядом с нашей насыпью, в воронке от снаряда.
     Между этим мертвецом, покинутым в своем сверхчеловеческом  одиночестве,
и живыми людьми, населявшими землянку, была только тонкая стенка  из  земли;
я заметил, что место, куда я кладу голову, приходится как  раз  против  ямы,
где втиснуто это страшное тело.
     Я отхожу от глазка.
     Мы с Паради переглядываемся.
     - Не надо пока говорить Жозефу, - шепчет он.
     - Конечно, нет. Но сейчас...
     - Я сказал капитану: "Надо бы у мертвого вынуть из кармана  документы!"
Капитан тоже сказал: "Не говорите пока брату!"
     Пронеслось легкое дуновение ветра.
     - Пахнет!
     - Еще бы!
     Мы потягиваем носом; запах входит в наше сознание, вызывает тошноту.
     - Значит, - говорит Паради,  -  из  всех  шести  братьев  остался  один
Жозеф. Вот что я тебе скажу: мне сдается, что и он не жилец на  этом  свете,
недолго протянет. Этот парень не будет себя беречь,  сам  постарается,  чтоб
его укокошили. Хорошо, если ему с неба свалится удачная рана,  а  не  то  он
пропал. Шесть братьев - это уж слишком! Правда?
     Он прибавляет:
     - Прямо диву даешься, что он так близко от нас!
     - Его рука лежит как раз против того места, куда я кладу голову.
     - Да, - говорит Паради, - правая рука, а на ней часы.
     Часы!.. Я припоминаю... Мне почудилось? Приснилось?  Мне  кажется,  да,
теперь я почти уверен, что три дня назад, в ту ночь, когда мы так устали,  я
перед сном слышал что-то  вроде  тиканья  часов  и  даже  подумал:  где  они
тикают?
     - Да, может, его часы ты и слышал  сквозь  стенку,  -  говорит  Паради,
которому  я  это  рассказываю.  -  Часы  идут  себе,  даже   когда   человек
остановился навсегда. Чего там, этой штуке до нас  нет  дела;  она  спокойно
переживает человека и работает, сколько ей полагается.
     Я спросил:
     - У него кровь на руках; а куда он ранен?
     - Не знаю. Наверно, в живот; мне показалось, у него там  кровь.  Или  в
голову? Ты не заметил пятнышка на щеке?
     Я припоминаю зеленоватое обезображенное лицо мертвеца.
     - Да, правда, у него что-то на щеке, вот здесь. Да,  может  быть,  пуля
попала сюда.
     - Тише! - вдруг перебивает меня Паради. - Вот он! Не  надо  было  здесь
оставаться.
     Но все-таки мы не уходим, мы стоим в нерешительности,  а  прямо  к  нам
идет Жозеф Мениль. Он никогда еще не казался нам таким  слабым.  Уже  издали
видно, как он  бледен,  осунулся,  сгорбился;  он  идет  медленно,  усталый,
измученный неотвязной мыслью.
     - Что у вас на лице? - спрашивает он меня.
     Он видел, как я показывал Паради, куда попала пуля.
     Я притворяюсь, что не понимаю, и отвечаю уклончиво.
     - А-а! - рассеянно произносит он.
     В эту минуту я с  волнением  вспоминаю...  Трупный  запах!  Он  слышен;
ошибиться нельзя: там труп; может быть, Жозеф поймет...
     Мне кажется, что он вдруг почувствовал жалкий призыв мертвеца.
     Но Жозеф молчит, одиноко идет дальше, исчезает за поворотом.
     - Вчера, - говорит мне Паради, - он пришел сюда с миской, полной  рису;
он больше не хотел есть. Как нарочно (вот  балда!)  остановился  здесь  -  и
хлоп!.. Хочет выбросить остатки рису за насыпь,  как  раз  туда,  где  сидит
мертвый брат. Ну, этого я уж не выдержал: как  схвачу  его  за  рукав  в  ту
минуту, когда он швырнул  рис...  И  рис  вывалился  в  траншею.  Жозеф  как
обернется ко мне, весь красный, разозлился, как крикнет:  "Ты  это  что?  Да
ты, часом, не  рехнулся?"  Я  стою  дурак  дураком,  что-то  пробормотал,  -
кажется, что я сделал это нечаянно. Он пожал плечами и  посмотрел  на  меня,
как задорный петушок. И пошел дальше. Пробурчал что-то  и  сказал  Монтрелю:
"Видал? Бывают же такие олухи!" Знаешь,  паренек  ведь  горячий!  Как  я  ни
повторял: "Ну, ладно,  ладно!"  -  он  все  ворчал;  да  и  я  не  был  рад,
понимаешь: ведь я как будто вышел виноватым, а на деле был прав.
     Мы молча уходим.
     Мы  возвращаемся  в  землянку,  где  собрались  остальные.  Это  бывший
офицерский блиндаж; поэтому здесь просторно.
     Мы входим; Паради прислушивается.
     - Наши батареи уже час, как нажаривают, правда?
     Я понимаю, что он хочет сказать, и неопределенно отвечаю:
     - Увидим, старина, увидим!..
     В землянке, перед тремя  слушателями,  Тирет  рассказывает  казарменные
истории. В углу храпит Мартро; он лежит у входа,  и  приходится  переступать
через его короткие ноги, как будто вобранные в туловище.  Вокруг  сложенного
одеяла на коленях стоят солдаты; они играют в "манилью".
     - Мне сдавать!
     - Сорок, сорок два! Сорок восемь! Сорок девять! Ладно!
     - Везет же этому голубчику! Прямо не  верится!  Видно,  наставила  тебе
жена рога! Не хочу больше играть с тобой. Ты меня сегодня  грабишь  и  вчера
тоже обобрал!
     - А ты почему не сбросил лишние карты? Растяпа!
     - У меня был только король, король без маленькой.
     - У него была "коронка" на пиках.
     - Да ведь это редко бывает, слюнтяй!
     - Ну и ну! - закусывая, бормочет кто-то в углу. - Этот  камамбер  стоит
двадцать пять су, а какая пакость: сверху вонючая замазка,  а  внутри  сухая
известка!
     Между тем Тирет рассказывает, сколько обид ему пришлось вынести за  три
недели учебного сбора от батальонного командира.
     - Этот жирный боров был подлейшей сволочью на  земле.  Всем  нам  круто
приходилось, когда мы попадались ему на глаза в канцелярии;  сидит,  бывало,
развалясь на стуле, а стула под ним и не видно: толстенное брюхо,  большущее
кепи, сверху донизу обшитое галунами, как бочка - обручами.  Ох,  и  лют  он
был с нашим братом - солдатом! Его фамилия - Леб: одно слово - бош!
     - Да я его знаю! - воскликнул Паради.  -  Когда  началась  война,  его,
конечно, признали негодным к действительной службе. Пока я проходил  учебный
сбор, он уже успел окопаться  и  на  каждом  шагу  ловил  нашего  брата:  за
незастегнутую пуговицу - сутки ареста, да еще начнет тебя  отчитывать  перед
всем народом, если  на  тебе  хоть  что-нибудь  надето  не  по  уставу.  Все
смеются; он думает - над тобой, а ты знаешь - над ним, но от этого  тебе  не
легче. На гауптвахту, и все тут!
     - У него была жена, - продолжал Тирет. - Старуха...
     - Я ее тоже помню, - воскликнул Паради, - ну и стерва!
     - Бывает, люди водят за собой шавку, а он повсюду таскал за  собой  эту
гадину; она была желтая,  как  шафран,  тощая,  как  драная  кошка,  и  рожа
злющая. Это она и натравливала старого хрыча на нас; без нее он  был  скорей
глупый, чем злой, а как только она приходила, он становился хуже  зверя.  Ну
и попадало ж нам!..
     Вдруг  Мартро,   спавший   у   входа,   со   стоном   просыпается.   Он
приподнимается, садится на солому, как заключенный; на стене  шевелится  его
бородатая тень. В полутьме он вращает круглыми глазами.  Он  еще  не  совсем
проснулся.
     Наконец он проводит рукой по глазам и, словно  это  имеет  отношение  к
его сну, вспоминает ночь, когда нас отправляли в окопы; осипшим  голосом  он
говорит:
     - Вот кавардак подняли в ту ночь! Что за ночь! Все  эти  отряды,  роты,
целые полки орали, и пели, и шли в  гору!  Было  не  очень  темно.  Глядишь:
идут,  идут  солдаты,  поднимаются,  поднимаются,  как  вода   в   море,   и
размахивают руками, а кругом артиллерийские обозы и  санитарные  автомобили!
Никогда еще я не видел столько обозов ночью, никогда!..
     Он ударяет себя кулаком в грудь, усаживается поудобнее и умолкает.
     Выражая общую неотвязную мысль, Блер восклицает:
     - Четыре часа! Теперь уж слишком поздно: сегодня  наши  уже  ничего  не
затеют!
     В углу один игрок орет на другого:
     - Ну, в чем дело? Играешь или нет, образина?
     А Тирет продолжает рассказывать о майоре:
     - Раз дали нам на обед суп из тухлого сала. Мерзотина!  Тогда  какой-то
солдатик захотел поговорить с капитаном; подносит ему миску к носу...
     - Сапог! - сердито кричит кто-то из другого угла.  -  Почему  ж  ты  не
пошел с козыря?..
     - Тьфу! -  говорит  капитан.  -  Убрать  это  от  меня!  Действительно,
смердит.
     - Да ведь не мой ход  был,  -  недовольно  возражает  кто-то  дрожащим,
неуверенным голосом.
     - И   вот,   значит,   капитан   докладывает   батальонному.   Приходит
батальонный, размахивает рапортом и орет:  "Где  этот  суп,  из-за  которого
подняли бунт? Принести мне его! Я  попробую!"  Ему  приносят  суп  в  чистой
миске. Он нюхает. "Ну и что ж? Пахнет великолепно. Где вам еще дадут  такого
прекрасного супу?.."
     - Не твой ход?! Ведь он сдавал. Сапог! Беда с тобой, да и только!
     - И вот в пять часов выходим из казармы, а эти два чучела,  батальонный
с  женой,  останавливаются  прямо  перед  солдатами  и  стараются   выискать
какие-нибудь  непорядки  в  нашей  амуниции.   Батальонный   кричит:   "А-а,
голубчики, вы хотели надо мной посмеяться и пожаловались на отличный суп,  а
я съел его с удовольствием, пальчики облизывал, и майорша тоже. Погодите,  я
уж с вами расправлюсь... Эй вы,  там,  длинноволосый!  Артист!  Пожалуйте-ка
сюда!" И пока эта скотина нас  распекала,  его  кляча  стояла,  точно  аршин
проглотила, тощая, длинная, как жердь, и кивала головой: да, да.
     - ...Как сказать: ведь у него не было "коронки", это дело особое...
     - Вдруг она побелела как полотно, схватилась за пузо,  вся  затряслась,
уронила зонтик и вдруг среди площади, при всем народе, как начнет блевать!
     - Эй, тише! - внезапно  кричит  Паради.  -  В  траншее  что-то  кричат.
Слышите? Как будто: "Тревога!"
     - Тревога? Да ты рехнулся?
     Не успели это сказать, как в  низком  отверстии,  у  входа,  показалась
тень и крикнула:
     - Двадцать вторая рота! В ружье!
     Молчание. Потом несколько возгласов.
     - Я так и знал, - сквозь зубы бормочет Паради и  на  коленях  ползет  к
отверстию норы, где мы лежали.
     Разговоры прекращаются. Мы онемели. Быстро  приподнимаемся.  Шевелимся,
согнувшись или стоя на коленях; застегиваем пояса; тени рук мечутся  во  все
стороны; мы суем вещи в карманы. И  выходим  все  вместе,  волоча  за  ремни
ранцы, одеяла, сумки.
     На воздухе нас  оглушает  шум.  Трескотня  перестрелки  усилилась;  она
раздается слева, справа, впереди. Наши батареи безостановочно гремят.
     - Как ты думаешь, они наступают? - нерешительно спрашивает кто-то.
     - А я почем знаю! - раздраженно отвечает другой.
     Мы стиснули зубы. Все хранят про себя свои догадки. Спешат,  торопятся,
сталкиваются, ворчат, но ничего не говорят.
     Раздается команда:
     - Ранцы надеть!
     - Приказ отменяется!.. - вдруг кричит офицер и со  всех  ног  бежит  по
траншее, расталкивая солдат локтями.
     Конец этой фразы не слышен.
     Отмена приказа! По всем рядам пробегает трепет, у всех сердце  сжалось;
все поднимают голову, все замирают в тоскливом ожидании.
     Но нет: отменяется только распоряжение  касательно  ранцев.  Ранцев  не
брать; скатать одеяло и привесить к поясу лопату!
     Мы  отвязываем,  выдергиваем,  скатываем  одеяла.  По-прежнему  молчим;
каждый пристально смотрит, крепко сжимает губы.
     Капралы  и  сержанты  лихорадочно  снуют  взад   и   вперед,   подгоняя
торопящихся солдат.
     - Ну, живей! Ну, ну, чего возитесь? Говорят вам, живей!
     Отряд солдат с изображением скрещенных топориков  на  рукаве  пробивает
себе дорогу и быстро роет выемки в стене траншеи. Заканчивая  приготовления,
мы искоса поглядываем на них.
     - Что они роют?
     - Выход.
     Мы готовы. Солдаты строятся все так же молча; они стоят  со  скатанными
через  плечо  одеялами,  подтянув  ремешки  касок,  опираясь  на  ружья.   Я
вглядываюсь в их напряженные, побледневшие, осунувшиеся лица.
     Это не солдаты; это люди. Не искатели приключений, не воины,  созданные
для резни, не мясники, не скот. Это  земледельцы  или  рабочие,  их  узнаешь
даже в форменной одежде.  Это  штатские,  оторванные  от  своего  дела.  Они
готовы. Они ждут сигнала смерти и  убийства;  но,  вглядываясь  в  их  лица,
между вертикальными полосами штыков, видишь, что это простые люди.
     Каждый  из  них  знает,  что,  прежде  чем  встретить  солдат,   одетых
по-другому, он должен будет сейчас  подставить  голову,  грудь,  живот,  все
свое беззащитное тело под  пули  наведенных  на  него  ружей,  под  снаряды,
гранаты  и,  главное,  под  планомерно  действующий,  стреляющий  почти  без
промаха пулемет, под все орудия, которые теперь притаились и грозно  молчат.
Эти люди не беззаботны, не равнодушны к  своей  жизни,  как  разбойники,  не
ослеплены гневом, как дикари. Вопреки пропаганде, которой  их  обрабатывают,
они не возбуждены. Они выше слепых порывов. Они не  опьянены  ни  физически,
ни умственно. В полном сознании, в полном обладании силой и  здоровьем,  они
собрались  здесь,  чтобы  лишний  раз   совершить   безрассудный   поступок,
навязанный  им  безумием  человеческого  рода.  Все  их  раздумье,  страх  и
прощание с жизнью чувствуются  в  этой  тишине,  в  неподвижности,  в  маске
сверхчеловеческого  спокойствия,  прикрывающей  их  лица.  Это  не  тот  род
героев, которых себе представляешь; но люди,  не  видевшие  их,  никогда  не
смогут понять значения их жертвы.
     Они ждут. Минуты ожидания кажутся вечностью. Время от времени то  один,
то другой в ряду  чуть  вздрагивает,  когда  пуля,  задев  переднюю  насыпь,
впивается в рыхлую землю задней насыпи.
     Меркнущий день озаряет мрачным  светом  эту  могучую  нетронутую  толпу
живых, из которых только часть доживет до ночи. Идет дождь:  воспоминание  о
дожде примешивается к  моим  воспоминаниям  о  всех  трагедиях  этой  войны.
Надвигается вечер; он готовится расставить  этим  людям  большую,  как  мир,
западню.


x x x

     Из  уст  в  уста  передаются  новые  приказы.  Нам  раздают  гранаты  с
железными кольцами. "Каждому взять по две гранаты!"
     Проходит майор; он в  походной  форме,  подтянут,  держится  проще.  Он
говорит:
     - Добрые вести, ребята! Боши удирают! Вы будете молодцами, правда?
     Известия вихрем облетают наши ряды:
     - Впереди нас идут марокканцы и двадцать первая  рота.  Атака  началась
на правом фланге.
     Капралов зовут к капитану. Они возвращаются  с  охапками  металлических
предметов. Бертран меня  ощупывает.  Он  что-то  прицепил  к  пуговице  моей
шинели. Это кухонный нож.
     - Гляди, что я тебе привесил на шинель! - говорит  он.  Он  смотрит  на
меня, уходит, ищет других людей.
     - А мне? - спрашивает Пепен.
     - Нет,  -  отвечает  Бертран.  -  Брать  добровольцев  для  этого  дела
запрещено.
     Мы  ждем  в  глубинах  дождевого  пространства,  сотрясаемого  залпами,
лишенного других границ, кроме линий свирепой канонады. Бертран роздал  ножи
и возвращается. Несколько солдат садится на землю; некоторые позевывают.
     Вот пробирается самокатчик Бийет; он  держит  на  руке  резиновый  плащ
офицера и явно отворачивается от нас.
     - Ты что ж? Не идешь с нами? - кричит ему Кокон.
     - Нет, - отвечает Бийет. - Я в  семнадцатой  роте,  пятый  батальон  не
идет в атаку.
     - А-а! Везет этому пятому батальону. Он никогда так  не  работает,  как
мы!..
     Бийет уже далеко; все смотрят ему вслед и недовольно хмурятся.
     К  Бертрану  подбегает  какой-то  солдат  и  что-то   шепчет.   Бертран
оборачивается к нам и говорит:
     - Пошли! Наш черед!
     Все вместе мы трогаемся в  путь.  Ставим  ноги  на  ступеньки,  вырытые
саперами; локоть к локтю вылезаем из траншеи и взбираемся на бруствер.


x x x

     Бертран стоит на скате. Он окидывает нас  беглым  взглядом.  Мы  все  в
сборе. Он командует:
     - Вперед!
     Голоса звучат странно. Мы выступили очень быстро, неожиданно.  Все  это
как сон. В воздухе не слышно свиста. Среди рева пушек  явственно  различаешь
необычайное затишье в ружейной пальбе...
     Мы, как автоматы, спускаемся  по  скользкому  неровному  скату,  иногда
опираясь на ружье с примкнутым штыком. Глаз невольно  замечает  какую-нибудь
подробность:  развороченные  участки  земли,  редкие  колья   с   оборванной
проволокой, обломки в ямах. Трудно поверить,  что  мы  днем  стоим  на  этом
скате;  несколько  уцелевших  солдат  еще  помнят,  как  они  со  всяческими
предосторожностями проникали  сюда  в  темноте,  а  другие  только  украдкой
посматривали в эту сторону сквозь бойницы. Нет, нас не  обстреливают.  Целый
батальон вышел из-под земли, и это, кажется, осталось незамеченным!  Затишье
таит все нарастающую угрозу. Бледный свет ослепляет нас.


     Весь откос покрылся людьми; они спускаются одновременно с нами.  Справа
вырисовывается рота, которая направляется в овраг  через  ход  97,  когда-то
вырытый немцами и теперь почти разрушенный.
     Мы выходим за наши проволочные заграждения. Нас  еще  не  обстреливают.
Неловкие  солдаты  спотыкаются,  падают  и  поднимаются.   По   ту   сторону
заграждений мы перестраиваемся и спускаемся немного быстрей.  Наше  движение
невольно ускоряется. Вдруг до нас долетают  несколько  пуль.  Бертран  велит
приберечь гранаты, ждать до последней минуты.
     Но звук его голоса  заглушается:  внезапно  над  нами,  во  всю  ширину
спуска, вспыхивают  зловещие  огни,  раздирая  и  оглушая  воздух  страшными
взрывами. По всей линии, слева  направо,  небо  мечет  снаряды,  а  земля  -
взрывы. Ужасающая завеса отделяет нас от мира, отделяет нас от прошлого,  от
будущего. Мы останавливаемся  как  вкопанные,  ошалев  от  внезапной  грозы,
разразившейся со всех сторон; в едином порыве вся  наша  толпа  стремительно
бросается вперед. Мы шатаемся, хватаемся друг за друга  среди  высоких  волн
дыма. С грохотом проносятся циклоны обращенной  в  прах  земли;  в  глубине,
куда мы несемся все вместе, разверзаются  кратеры,  одни  рядом  с  другими,
одни в других. Мы больше не видим, куда попадают залпы.  Срываются  с  цепей
такие чудовищные, оглушительные вихри, что мы чувствуем  себя