я,  как
пьяные, или ползут, как черви; они  хотят  укрыться  здесь,  в  углублениях,
куда мы уже забились, и мы засыпаем вповалку в этой братской могиле.


x x x

     Мы  просыпаемся.  Переглядываемся.   Мы   с   Паради   вспоминаем.   Мы
возвращаемся к  жизни,  к  дневному  свету,  к  кошмару.  Перед  нами  опять
пустынная равнина с мелкими  затопленными  бугорками,  местами  заржавленная
равнина  цвета  стали;  здесь  блестят  полосы  воды  и  лужи,  и  на   всем
пространстве, как нечистоты, валяются тела; они еще дышат или истлевают.
     Паради говорит мне:
     - Это и есть война!


     - Да, это и есть война, - глухо  повторяет  он.  -  Именно  это,  а  не
что-нибудь другое.
     Я понимаю, что он хочет сказать: "Война -  это  не  атака,  похожая  на
парад, не сражение с развевающимися знаменами, даже не  рукопашная  схватка,
в   которой   неистовствуют   и   кричат;   война    -    это    чудовищная,
сверхъестественная усталость, вода по пояс, и грязь, и вши, и мерзость.  Это
заплесневелые лица, изодранные  в  клочья  тела  и  трупы,  всплывающие  над
прожорливой землей и даже не похожие  больше  на  трупы.  Да,  война  -  это
бесконечное однообразие бед, прерываемое потрясающими драмами,  а  не  штык,
сверкающий, как серебро, не петушиная песня рожка на солнце!"
     Для Паради это ясно; он вспоминает нашу прогулку в городе и ворчит:
     - Помнишь ту бабенку в кафе? Она болтала об  атаках,  пускала  слюни  и
говорила: "Ах, это, наверно, очень красиво..."
     Стрелок, который лежит на животе в гнусной грязи,  распластавшись,  как
плащ, поднимает голову и восклицает:
     - "Красиво"! Да, черта с два! Нечего сказать! Может быть,  корова  тоже
говорит "красиво", когда на бойни в Ла-Виллет гонят стадо быков.
     Он сплевывает грязью; рот у него выпачкан, лицо мертвенное.
     - Пусть говорят: "Так надо!" -  бормочет  он  прерывистым,  надорванным
голосом. - Ладно. Но "красиво"! Черта с  два!  -  Он  отмахивается  от  этой
мысли. И бешено восклицает: - Потому и говорят, что им на нас начхать!
     Он опять сплевывает, но, обессилев, падает  в  свою  грязевую  ванну  и
кладет голову на собственный плевок.


x x x

     Преследуемый своими  мыслями,  Паради  окидывает  взглядом  неописуемую
картину местности и, не отрываясь от нее, говорит:
     - Это и есть война!.. И так везде! Кто мы  такие  и  что  здесь  такое?
Ничего. Все, что мы видим, это только одна точка. Помни, что  сегодня  утром
в мире  на  протяжении  трех  тысяч  километров  происходят  такие  же,  или
приблизительно такие же, несчастья или еще похуже!
     - И, кроме того, - говорит товарищ (он лежит рядом с нами, а мы его  не
узнаем даже по голосу), - завтра начнется то же  самое.  Ведь  все  это  уже
началось сызнова позавчера и несколько дней тому назад!
     Стрелок с усилием, как будто разрывая грязь, отдирается от  земли,  где
под ним образовалось углубление, похожее на мокрый гроб, и  садится  в  этой
яме.  Он  моргает,  встряхивает  головой,  чтоб  очистить  лицо  от   комьев
прилипшей грязи, и говорит:
     - На этот раз мы еще выживем! И кто знает, завтра,  может  быть,  тоже!
Кто знает!
     Паради, покрытый тяжелыми пластами черной  и  желтой  грязи,  старается
выразить мысль о том, что  войну  трудно  даже  представить  и  измерить  во
времени и пространстве.
     - Когда говорят о войне вообще, - размышляет он вслух, - как  будто  не
говорят ничего. Слова застревают в горле.  Мы  здесь  смотрим  на  это,  как
слепые...
     Немного дальше гудит бас:
     - Да, все это невозможно себе представить.
     При этих словах кто-то внезапно разражается смехом:
     - Да и как это представить себе, не побывав здесь?
     - Для этого надо рехнуться! - говорит стрелок.
     Что-то лежит; Паради нагибается.
     - Спишь?
     - Нет, но никуда не двинусь, - сдавленным, испуганным голосом  отвечает
комок,  покрытый  илистым  чехлом,   таким   бугорчатым,   как   будто   его
истоптали. - Вот что я тебе скажу: у меня, наверно, пробит  живот.  Но  я  в
этом не уверен, а посмотреть боюсь.
     - Давай поглядим...
     - Нет, пока не надо, - отвечает раненый. - Я еще немножко полежу.
     Другие слабо шевелятся, шлепают, ползут на локтях;  сбрасывают  с  себя
адский липкий, давящий покров. Понемногу у этих мучеников оцепенение  холода
проходит, хотя дневной свет больше не разгорается над  болотом,  куда  ведет
равнина. Опустошение становится все безотрадней.
     Раздается голос, печальный, как похоронный звон:
     - Сколько ни рассказывай потом, все равно не поверят. Не по  злобе,  не
для того, чтобы поиздеваться над тобой, а так, просто  не  смогут  поверить.
Если будешь еще жив, и сможешь ввернуть словечко,  и  когда-нибудь  скажешь:
"Мы ходили на  ночные  работы,  нас  обстреливали,  мы  чуть  не  утонули  в
болоте", - тебе ответят: "А-а", - и, может быть, прибавят: "Небось  невесело
было, туго вам пришлось!" Вот и все. Никто не узнает. Знать будем мы одни.
     - Нет, мы сами забудем, даже мы сами! - восклицает кто-то.
     - Конечно, забудем... Мы, брат, уже забываем!
     - Мы всего натерпелись!
     - И каждая новая беда переполняет чашу. Мы не так устроены,  чтобы  все
это вместить... Это растекается во все стороны: мы слишком малы.
     - Конечно, все забывается! Не только все великие  и  неисчислимые  беды
за все время, что это  продолжается:  переходы,  когда  стонет  земля,  ноги
стерты в кровь, кости болят, а ноша как будто  растет  до  небес,  или  дни,
когда от усталости забываешь даже свое имя, когда  приходится  топтаться  на
месте, когда приходится стоять, не двигаясь, и уже не  держишься  на  ногах;
непосильный труд, бесконечные ночи, когда борешься  со  сном,  подстерегаешь
врага (а он везде) или когда ложишься спать, а вместо подушки навоз  и  вши.
Забываешь даже "чемоданы", пулеметы, мины, удушливые газы и  контратаки.  Мы
видим все, как оно есть, только в те минуты, когда это  происходит.  Но  все
это забывается, уходит неизвестно как, неизвестно куда,  и  остаются  только
имена, только названия, как в военной сводке.
     - Это  правильно,  -  говорит  человек  в  ошейнике,   не   поворачивая
головы. - Когда я был в отпуску, я заметил, что забыл немало вещей  из  моей
прежней жизни. Несколько  своих  писем  я  перечитал,  как  новую  книгу.  И
все-таки, несмотря на это, я забыл, как мучился на войне. Люди  и  думают-то
немного, но больше всего забывают. Они ведь машины забвения. Вот  что  такое
люди.
     - Значит, никто, даже мы сами этого не запомним! Значит, все  это  горе
окончательно забудется!
     Ко всем  их  страданиям  прибавляется  еще  весть  об  этом  неизбежном
великом бедствии; люди сгибаются еще  ниже  и  приникают  к  жалкому  клочку
земли, уцелевшему от потопа.
     - Эх! Если б об этом помнили!
     - Если бы об этом помнили, - говорит другой, -  войны  больше  не  было
бы!
     Третий, в заключение, произносит прекрасные слова:
     - Да, если б об этом помнили, война не была б так бесполезна.
     Но вдруг кто-то привстает, стряхивает с обеих рук грязь и, черный,  как
большая увязшая летучая мышь, глухо кричит:
     - После этой войны больше не должно быть войн!


     В этом углу нас, еще слабых, беспомощных, ветры хлещут  и  треплют  так
сильно, что поверхность почвы сотрясается, словно обломок  среди  потопа,  и
этот крик человека, как будто желающего улететь, вызывает такие же крики:
     - После этой войны больше не должно быть войн!
     Мрачные, гневные возгласы этих людей, прикованных к  земле,  вросших  в
землю, раздаются все громче и разносятся ветром:
     - Довольно войн! Довольно войн!
     - Да, довольно!
     - Воевать глупо! Глупо! - бормочут они. - Да и что  это  все  означает,
все это, все это, о чем нельзя даже рассказать?
     Они ворчат, рычат, как звери,  столпившись  на  клочке  земли,  который
хочет  отнять  у  них  стихия.  На  их  лицах  висят  изодранные  маски.  Их
возмущение так велико, что они задыхаются.
     - Мы созданы, чтобы жить, а не околевать здесь!
     - Люди созданы, чтобы быть  мужьями,  отцами,  людьми,  а  не  зверьми,
которые друг друга ненавидят, травят, режут!
     - И везде, везде - звери, дикие звери,  загнанные,  загубленные  звери.
Погляди, погляди!
     ...Я никогда не забуду этих беспредельных  полей;  грязная  вода  смыла
все краски, срыла все выступы,  смешала  все  очертания;  изъеденные  жидкой
грязью, они расползаются и растекаются во все стороны, заливая  искромсанные
сооружения из кольев,  проволок,  балок,  и  среди  этих  мрачных  стиксовых
просторов сила рассудка, логики и простоты вдруг потрясла  этих  людей,  как
безумие.
     Их явно волнует и мучает мысль: попробовать зажить настоящей жизнью  на
земле и стать  счастливыми.  Это  не  только  право,  но  и  обязанность,  и
конечная цель, и добродетель; ведь общественная  жизнь  создана  только  для
того, чтобы облегчать каждому личную внутреннюю жизнь.
     - Шить!
     - Нам!.. Тебе!.. Мне!.. Всем!..
     - Довольно войн! Эх!.. Воевать глупо!.. Больше того... Хуже...
     Эта смутная мысль, этот отрывистый  ропот  порождает  отклик...  Кто-то
поднимает голову, увенчанную грязью, и, открыв рот на  самом  уровне  земли,
произносит:
     - Сражаются две армии: это кончает самоубийством единая великая армия!


x x x

     - Да и  кто  мы  такие  вот  уже  два  года?  Несчастные,  невообразимо
несчастные люди, да еще и дикари, бандиты, мерзавцы, скоты!
     - Хуже! - бормочет солдат, не находя другого выражения.
     - Да, согласен!
     В это скорбное утро люди,  измученные  усталостью,  иссеченные  дождем,
потрясенные целой ночью грохота, уцелев от извержения вулкана и  наводнения,
начинают постигать,  до  какой  степени  война  и  физически  и  нравственно
отвратительна; она не только насилует здравый смысл, опошляет великие  идеи,
толкает на всяческие преступления, но  и  развивает  все  дурные  инстинкты:
себялюбие доходит  до  жестокости,  жестокость  -  до  садизма,  потребность
наслаждаться граничит с безумием.
     Они представляют себе все это, как  недавно  смутно  представляли  свои
бедствия. Их гнев рвется наружу; они пробуют выразить его  словами,  стонут,
орут. Они  как  бы  силятся  освободиться  от  заблуждения,  от  невежества,
которое пятнает их душу, как грязь - тело, и хотят наконец  узнать,  за  что
эта кара.
     - Так как же? - восклицает кто-то.
     - Как же? - повторяет другой еще настойчивей.
     Ветер  потрясает  затопленные  пространства   и   человеческие   глыбы,
простертые или коленопреклоненные, неподвижные, словно камни и плиты.
     - Войн больше не будет,  когда  не  будет  больше  Германии!  -  кричит
какой-то солдат.
     - Нет, не так надо сказать! - восклицает другой. - Это еще не все.
     Завывание ветра почти  заглушает  эти  слова,  тогда  солдат  поднимает
голову и повторяет их.
     - Германия и милитаризм одно и то же! - яростно отчеканивает другой.  -
Это немцы захотели воевать и подготовили войну. Германия - это милитаризм.
     - Милитаризм... - повторяет другой.
     - А что это такое? - спрашивают его.
     - Это... это значит быть разбойниками.
     - Да. Ты вот говоришь, что  сегодня  милитаризм  зовется  Германией.  А
завтра как его будут звать?
     - Не знаю, -  отвечает  кто-то  низким  голосом,  звучащим,  как  голос
пророка.
     - Надо... Надо...
     - Надо драться! - хрипло бурчит  какая-то  глыба,  которая  со  времени
нашего пробуждения каменела  во  всепожирающей  грязи.  -  Надо!  (Это  тело
грузно переворачивается.) Надо отдать все, что у нас есть, наши  силы,  нашу
шкуру, наше сердце, всю нашу жизнь, все радости, что нам  еще  остались!  За
это каторжное существование надо  еще  хвататься  обеими  руками.  Надо  все
вынести, даже  несправедливость,  которая  царит  кругом,  и  позор,  и  всю
мерзость,  надо  целиком  отдаться  войне,  чтобы  победить!  Но  если  надо
принести такую жертву, - в отчаянии прибавляет  человек-глыба,  повернувшись
еще раз, - то  потому,  что  мы  воюем  ради  всеобщего  блага,  а  не  ради
какой-нибудь страны, против заблуждения, а не против какой-нибудь страны.
     - Нет, - возражает первый собеседник, - надо убить войну во чреве  всех
стран!
     - А все-таки, - бурчит стрелок, сидя на корточках, -  некоторые  воюют,
и у них в голове другая мысль. Я видел молодых, им  плевать  было  на  идеи.
Для них главное - национальный вопрос,  а  не  что-нибудь  другое;  для  них
война - вопрос родины: каждый хочет возвеличить свою родину за  счет  других
стран. Эти парни воевали, и хорошо воевали.
     - Эти парни молоды. Они молоды! Их надо простить.
     - Можно хорошо работать и не знать хорошенько, что делаешь.
     - А правда, люди - сумасшедшие! Это всегда нужно помнить!
     - Шовинисты - это вши... - ворчит какая-то тень.
     Они повторяют несколько раз, словно продвигаясь ощупью:
     - Надо убить войну! Да, войну! Ее самое!
     Тот, кто вобрал голову в плечи и не поворачивался, упорствует:
     - Все это одни разговоры. Не все ли равно, что думать!  Надо  победить,
вот и все!
     Но другие уже начали доискиваться истины. Они хотят  узнать,  заглянуть
за пределы настоящего времени. Они трепещут, стараясь  зажечь  в  себе  свет
мудрости и воли.
     В их голове роятся разрозненные мысли, с их  уст  срываются  нескладные
речи:
     - Конечно... Да... Но надо  понять  самую  суть...  Да,  брат,  никогда
нельзя терять из виду цель.
     - Цель? А разве победить в этой войне  -  не  цель?  -  упрямо  говорит
человек-тумба.
     Двое в один голос отвечают ему:
     - Нет!


x x x

     В  эту  минуту  слышится  глухой  шум.  Вокруг  раздаются   крики;   мы
вздрагиваем.
     Целая глыба  земли  оторвалась  от  пригорка,  к  которому  мы  кое-как
прислонились. И среди нас появился труп. Он сидит, вытянув ноги.
     От обвала вода, скопившаяся на  верхушке  бугра,  прорвалась,  потоками
полилась на труп и на наших глазах омыла его.
     Мы кричим:
     - У него совсем черное лицо!
     - Что это за лицо? - задыхаясь, спрашивает кто-то.
     Живые собираются в кружок, как жабы. Эту  голову,  выступающую,  словно
барельеф, на стене, обнаженной обвалом, невозможно разглядеть.
     - Лицо? Да ведь это не лицо!
     Вместо лица - волосы.
     Вдруг мы замечаем, что этот как будто сидящий  труп  лежит  на  животе,
согнут и вывернут.
     Молча, в ужасе мы глядим на эту вертикальную спину  вывихнутого  трупа,
торчащую вместо груди, на повисшие, закинутые назад руки и  вытянутые  ноги,
упирающиеся в мокрую землю кончиками пальцев.
     Наш   спор,   прерванный   появлением   этого    страшного    мертвеца,
возобновляется. Кто-то яростно кричит, как будто труп его слушает:
     - Нет! Надо одолеть не бошей, а войну!
     - Что ж, ты не понимаешь, что надо раз  навсегда  покончить  с  войной?
Если это откладывать, все,  что  мы  сделали,  пойдет  прахом.  Ни  к  чему.
Пройдут еще два или три года, или  еще  больше,  а  мы  все  будем  мучиться
понапрасну.


x x x

     - Эх, брат, если все, что мы вынесли, еще не конец этой  великой  беды,
лучше умереть. Я дорожу жизнью: у меня жена,  дети,  дом,  у  меня  виды  на
будущее после войны... И все-таки уж лучше умереть.
     - Я умру сейчас, - как  эхо,  отзывается  сосед  Паради  (он,  наверно,
взглянул на свою рану), - мне жалко умирать, ребят жалко!
     - А мне, - шепчет другой, - не  жалко  умирать:  я  умираю  ради  своих
детей. Я умру; значит, я знаю, что говорю,  и  я  говорю:  "Им  не  придется
воевать!"
     - А я, может быть, не умру, - говорит третий, весь трепеща от  надежды,
которую не может скрыть даже перед обреченными, - но я  буду  мучиться.  Так
вот, я говорю: "Тем хуже"; я даже говорю: "Тем лучше"; я готов страдать  еще
больше, если буду знать, что это на что-нибудь пригодится! -  Значит,  после
войны придется еще воевать?
     - Да, может быть...
     - А ты хочешь еще драться?
     - Да, потому что я больше не хочу войны, - ворчит кто-то.
     - И придется драться, может быть, не с иностранцами.
     - Да, может быть...
     Налетает порыв ветра сильней других; мы закрываем глаза  и  задыхаемся.
Но шквал уносится, подхватывая,  как  добычу,  и  подбрасывая  комья  грязи,
взбаламучивая  воду  в  траншеях,  зияющих,  как  могила  целой  армии.   Мы
продолжаем:
     - В конце концов, в чем величие войны?
     - В величии народов.
     - Но ведь народы - это мы!
     Солдат, сказавший это, вопросительно смотрит на меня.
     - Да, - отвечаю я, -  да,  друг,  правильно!  Сражаются  только  нашими
руками. Материал войны - это  мы.  Война  состоит  только  из  плоти  и  душ
простых солдат. Это мы образуем целые равнины мертвецов и  реки  крови,  все
мы, и каждый из нас незаметен:  ведь  нас  великое  множество.  Опустошенные
города, разрушенные деревни, вся эта пустыня - мы. Да, все  это  мы,  только
мы!
     - Война - это  народы;  без  них  не  было  бы  ничего,  ничего,  кроме
какой-нибудь  перебранки  на  расстоянии.  Но  решают  войну  не  народы,  а
хозяева, которые ими правят.
     - Теперь народы борются за то, чтоб избавиться от этих хозяев!
     - Значит, мы работаем и на пруссаков тоже?
     - Да, надо  надеяться,  что  и  на  них,  -  отвечает  кто-то  из  этих
несчастных солдат.
     - Ну, нет, черта с два! - заскрежетав зубами, восклицает стрелок.
     Он покачивает головой и замолкает.
     - Позаботимся о себе! Не надо  совать  нос  в  чужие  дела,  -  сердито
бурчит упрямец.
     - Нет, надо... Ведь те, кого ты называешь "чужими", совсем не чужие,  а
такие же люди, как и мы!
     - Почему это всегда мы работаем на всех и за всех?
     - Да так, - отвечает кто-то и повторяет: - Тем хуже или тем лучше!
     - Народы  -  ничто,  а  они  должны  стать  всем,  -  говорит   солдат,
вопросительно  глядевший  на  меня;  он  произнес,  не   подозревая   этого,
историческую фразу, которой больше ста лет, но придал  наконец  этим  словам
великий всемирный смысл.
     И  человек,  спасшийся  от  бури,  встает  на  четвереньках  в   грязи,
поднимает голову; лицо у него обезображено, как  у  прокаженного.  Он  жадно
вглядывается в беспредельные дали.
     Он глядит, глядит. Он старается открыть врата неба.


x x x

     - Народы должны столковаться через головы тех, кто  так  или  иначе  их
угнетает. Одно великое множество должно столковаться с другим.
     - Все люди должны наконец стать равными.
     Эти слова приходят к нам на помощь.
     - Равными... Да...  Да...  Существуют  великие  начала  справедливости,
истины. В них веришь, обращаешься к ним, как к свету.  И  главное  начало  -
равенство.
     - Есть еще свобода и братство.
     - Но главное - это равенство!
     Я  говорю  им,  что  братство  -  мечта,  смутное   чувство,   лишенное
содержания; человеку не свойственно ненавидеть  незнакомца,  но  так  же  не
свойственно его любить. На братстве ничего не построишь.  На  свободе  тоже;
она слишком относительна в обществе,  где  все  неизбежно  зависят  друг  от
друга.
     Но равенство всегда остается самим собой. Свобода и братство  -  только
слова, а равенство  -  это  нечто  существенное.  Равенство  -  это  великая
формула людей.
     Эти люди из народа провидят еще неведомую им  Революцию,  превосходящую
все прежние;  они  сами  являются  ее  источником:  слово  уже  поднимается,
поднимается к их горлу, и они повторяют:
     - Равенство!..
     Они как будто по слогам произносят  это  слово:  они  ясно  читают  его
везде, и любой предрассудок,  преимущество  и  несправедливость  рушатся  от
одного соприкосновения с ним. Это ответ на все, это - величественное  слово.
Они повторяют его на все лады и  находят  его  совершенным.  И  даже  взрывы
снарядов сверкают для них ослепительным светом.
     - Это было бы прекрасно! - восклицает один.
     - Это слишком прекрасно и потому несбыт