бдавала меня против моей, да и против своей воли. Эх, хорошо  еще,  что
я устал как собака.
     Он поворачивается на  живот,  сжимает  кулаки  и  засыпает,  уткнувшись
носом в землю, измученный воспоминаниями о любви и тлене.


XVIII

СПИЧКИ

     Пять часов вечера. Три человека копошатся на дне черной траншеи.
     Они черные, страшные, зловещие в этом углублении, у  потухшего  костра.
От дождя и небрежности  солдат  огонь  погас,  и  трое  поваров  смотрят  на
головешки, погребенные под пеплом,  на  остатки  холодеющего  костра,  пламя
которого умерло, исчезло.
     Вольпат, шатаясь, подходит к этой  кучке  людей  и  сбрасывает  с  плеч
какую-то черную ношу.
     - Я потихоньку вытащил это из стены землянки.
     - Значит, дрова есть, - говорит Блер. - Но надо их зажечь. А то как  же
сварить мясо?
     - Хороший кусок, - стонет другой черный человек. -  Грудинка.  По  мне,
это лучший кусок говядины: грудинка!
     - Огня! - требует Вольпат. - Нет больше спичек, нет больше ничего!
     - Да, нужен огонь!  -  ворчит  Пупарден;  он  нерешительно  топчется  и
покачивается в этой темной яме, как огромный медведь в клетке.
     - Что и говорить, нужен! - подтверждает  Пепен,  вылезая  из  землянки,
словно трубочист из камина.
     Он высится в сумраке темной громадой.
     - Будьте благонадежны, я уж достану,  -  гневно  и  решительно  говорит
Блер.
     Он стал поваром совсем недавно и старается преодолеть все трудности.
     Сейчас он повторил слова Мартина  Сезара,  который  всегда  умел  найти
огонь. Блер во всем подражает  великому  легендарному  повару,  как  офицеры
пытаются подражать Наполеону.
     - Если понадобится, я  сорву  всю  обшивку  с  офицерской  землянки.  Я
отберу спички у самого полковника. Я пойду...
     - Пойдем за огнем!
     Пупарден шагает впереди. Его темное  лицо  похоже  на  дно  закопченной
кастрюли. Холод лютый; Пупарден плотно закутался. На  нем  шуба,  частью  из
козьего меха, частью из овчины, полубурая,  полубелая,  и  в  этой  лохматой
оболочке с двумя геометрически очерченными  полосами  он  похож  на  некоего
апокалипсического зверя.
     На Пепене вязаная шапка, до  того  почерневшая  и  засаленная,  что  ее
можно принять за шапку из черного атласа. Вольпат в своих  шерстяных  шлемах
и  фуфайках  кажется  движущимся  стволом  дерева:  в  плотной  коре   этого
двуногого бревна квадратный вырез, и в нем виднеется желтое лицо.
     - Пойдем к десятой роте! У них там всегда есть все, что нужно.  Это  на
Пилонской дороге, за Новым ходом.
     Четыре страшных чудовища пускаются в путь; они движутся  подобно  туче;
траншея извивается перед ними, как кривая, немощеная, темная и  небезопасная
улица. В этом  месте  она  необитаема;  она  служит  ходом  сообщения  между
первыми и вторыми линиями окопов.
     В пыльных сумерках повара встречают двух  марокканцев.  У  одного  лицо
цвета черного сапога, у другого - цвета желтого башмака. В  сердцах  поваров
появляется проблеск надежды.
     - Спички есть, ребята?
     - Макаш!  -  отвечает  черный  и  смеется,  оскалив   длинные,   словно
фарфоровые, зубы.
     Желтый подходит и спрашивает у белых:
     - Табак? Шуйя табак?
     Он  протягивает  руку,  словно  сделанную  из  мореного  дуба;  у  него
лиловатые ногти, зеленовато-желтый рукав.
     Пепен рычит, шарит  по  своим  карманам,  вытаскивает  щепотку  табаку,
смешанного с пылью, и дает его марокканцу.
     Немного дальше повара натыкаются на часового; он дремлет  в  полумраке,
среди обвалов. Еще не совсем проснувшись, он говорит.
     - Направо, потом опять направо,  а  потом  все  прямо.  Не  сбейтесь  с
дороги!
     Они идут дальше. Долго идут.
     - Мы, наверно, далеко, - говорит Вольпат после получасовой  бесполезной
ходьбы по безлюдной траншее.
     - Погляди-ка, здесь крутой спуск, правда? - замечает Блер.
     - Не  беспокойся,  старая  крыса,  -  подсмеивается  Пепен.  -  А  если
трусишь, поворачивай оглобли...
     Они идут  дальше.  Спускается  ночь...  Все  еще  пустынная  траншея  -
страшная, бесконечная пустыня - приняла  обветшалый,  странный  вид.  Насыпи
разрушены; от обвалов дно превратилось в "американские горы".
     По мере того как четверо охотников за огнем углубляются  во  мрак  этой
чудовищной дороги, их охватывает смутное беспокойство.
     Пепен  теперь  идет  впереди;  он  останавливается  и  движением   руки
останавливает товарищей.
     - Кто-то идет!.. - шепчут они.
     В глубине души им страшно. Напрасно они вышли из прикрытия  все  вместе
и так  долго  отсутствуют.  Они  провинились.  И  неизвестно,  чем  это  еще
кончится.
     - Влезем сюда! Скорей! Скорей! - говорит Пепен.
     Он показывает на прямоугольное  отверстие  на  уровне  земли.  Они  его
ощупывают. Прямоугольная тень оказывается входом  в  прикрытие.  Они  входят
туда один за другим; последний нетерпеливо  подталкивает  остальных,  и  все
прячутся в непроницаемом мраке узкой норы.
     Шаги и голоса раздаются все отчетливей.
     Из кучки четырех солдат, забившихся в эту дыру,  высунулись  руки,  они
шарят по земле. Вдруг Пепен бормочет сдавленным голосом:
     - Что там такое?
     - Что? - спрашивают остальные.
     - Обоймы! - вполголоса отвечает Пепен. - Немецкие обоймы! Мы  попали  к
бошам!
     - Удирай!
     Трое бросаются к выходу.
     - Осторожней, дьяволы! Не двигайтесь! Идут!..
     Быстрые шаги. Идет только один человек.
     Повара не двигаются, не дышат. Их глаза на  уровне  земли,  они  видят,
как справа шевелится мрак, потом тень отделяется, приближается,  проходит...
Она принимает более четкие  очертания.  На  голове  у  нее  каска,  покрытая
чехлом, под которым можно угадать острие. Слышны только шаги.
     Едва немец прошел, как четыре повара единым прыжком,  не  сговариваясь,
кидаются вперед, толкают друг друга, бегут как сумасшедшие  и  набрасываются
на него.
     - Камрад!.. Месье!.. - кричит он.
     Вдруг сверкнул нож. Немец падает,  словно  погружаясь  в  землю.  Пепен
хватает каску и не выпускает ее из рук.
     - Надо стрекача задавать! - ворчит Пупарден.
     - Обыскать боша!
     Они приподнимают, переворачивают и опять приподнимают  рыхлое,  теплое,
влажное тело. Вдруг немец кашляет.
     - Он еще жив!
     - Нет, подох. Это из него воздух выходит.
     Они выворачивают карманы убитого. Слышится прерывистое дыхание  четырех
черных людей, согнувшихся над трупом.
     - Каска - мне! - заявляет Пепен. - Это я пустил  ему  кровь.  Не  отдам
каску.
     У мертвеца отбирают бумажник с еще теплыми бумагами,  бинокль,  кошелек
и краги.
     - Спички! - восклицает Блер, потрясая коробком. - Есть!
     - А-а, скотина! - тихонько вскрикивает Вольпат.
     - А теперь - драла!
     Они швыряют труп в угол и убегают во всю прыть, охваченные паникой,  не
думая о шуме, который они производят.
     - Сюда!.. Сюда!.. Ребята, поднажмем!
     Они молча мчатся по лабиринту небывало пустынных бесконечных проходов.
     - У меня в груди сперло, - хрипит Блер, - мне каюк!..
     Он шатается и останавливается.
     - Ну, понатужься, старая калоша, - кричит Пепен, задыхаясь.
     Он хватает его за рукав и тащит за собой, как упрямую лошадь.
     - Пришли! - говорит Пупарден.
     - Да, я узнаю это дерево!
     - Это Пилонская дорога!
     - А-а-а! - стонет Блер, прерывисто дыша и  сотрясаясь,  как  мотор.  Он
бросается вперед из последних сил и садится на землю.
     - Стой! - кричит часовой. - Да откуда вы? - бормочет он, узнав их.
     Они хохочут, прыгают, как паяцы; их потные, забрызганные кровью лица  и
руки кажутся  еще  черней;  в  руках  Пепена  поблескивает  каска  немецкого
офицера.
     - Вот так история! - изумленно бормочет часовой. - В чем дело?
     Они ликуют и беснуются.
     Все говорят сразу. Наспех, кое-как рассказывают  драму,  после  которой
еще не успели прийти в себя. Дело  в  том,  что,  расставшись  с  полусонным
часовым, они заблудились  и  попали  в  Международный  ход,  часть  которого
принадлежит нам, а  часть  -  немцам.  Между  обеими  частями  нет  никакого
заграждения. Только что-то вроде нейтральной зоны, на обоих  концах  которой
стоят часовые. Наверно, немецкий часовой не стоял на посту,  или  спрятался,
заметив четыре тени, или отступил и не успел вызвать подкрепления.  А  может
быть, немецкий офицер случайно зашел слишком далеко  в  нейтральную  зону...
Словом, так и нельзя разобраться в том, что произошло.
     - Смешней всего, - говорит Пепен, - что мы это знали и не  остереглись,
когда пошли...
     - Мы ведь искали огня! - говорит Вольпат.
     - И достали! - кричит Пепен. - Ты не потерял спички, старый хрыч?
     - Будьте благонадежны! -  отвечает  Блер.  -  Немецкие  спички  получше
наших. Без них у нас  бы  не  было  огня!  Потерять  спички?  Посмел  бы  их
кто-нибудь у меня отнять!
     - Мы опаздываем. Вода в котле небось замерзла. Навострим лыжи и  махнем
к себе. А потом расскажем товарищам, какую штуку мы сыграли с бошами...


XIX

БОМБАРДИРОВКА

     Мы в открытом поле, среди необозримых туманов.
     Над нами темно-синее небо. К концу ночи прошел снег; он  осыпает  плечи
и забивается в складки рукавов. Мы идем по четыре. Все  надели  капюшоны.  В
полумраке мы кажемся каким-то племенем,  переселяющимся  из  одной  северной
страны в другую северную страну.
     Мы прошли через разрушенный Аблен-Сен-Назер, мельком  видели  беловатые
груды домов и темную паутину ободранных  крыш.  Деревня  очень  длинная;  мы
вошли в нее ночью, а когда выходили, ее  последние  домишки  уже  белели  от
предутреннего инея. Через решетку в каком-то подвале, на берегу  волн  этого
окаменелого океана, мы заметили  огонь,  поддерживаемый  сторожами  мертвого
города. Мы шлепали по болотистым полям,  блуждали  по  безлюдной  местности,
где ноги вязли в грязи, потом ступили на  более  или  менее  твердую  почву;
вышли на дорогу, ведущую из  Каранси  в  Суше.  Высокие  придорожные  тополя
разбиты,  стволы  расщеплены;  в  одном  месте  тянется  колоннада  огромных
сломанных деревьев. Дальше в  темноте,  с  обеих  сторон,  нас  сопровождают
карликовые призраки деревьев, они расколоты надвое,  похожи  на  пальмы  или
растерзаны,  превращены  в  деревянную  корпию,  в  пучки  волокон;   другие
согнулись и словно стоят  на  коленях.  Кое-где  путь  преграждают  глубокие
рытвины. Вместо дороги - лужа; идешь на каблуках, расплескивая воду  ногами,
как веслами. Местами проложены доски.  Там,  где  они  лежат  косо,  по  ним
скользишь. Иногда столько воды, что они плавают и под  тяжестью  человека  с
хлюпаньем тонут, а человек спотыкается  или  падает  и  бешено  ругается.  -
Теперь, наверно, часов пять  утра.  Снег  перестал;  обнаженная,  испуганная
пустыня проясняется, но мы еще окружены широким кольцом туманов и мрака.
     Мы идем, мы идем дальше. Доходим до места, где можно  различить  темный
пригорок; внизу копошатся люди.
     - Подходите по  двое!  -  командует  начальник  отряда.  -  Каждые  два
человека будут нести по очереди балку или плетень!
     В каждой паре один солдат берет у другого винтовку. А тот  поворачивает
и с трудом вытаскивает из кучи  длинную,  грязную,  скользкую  балку,  весом
чуть не в сорок кило, или плетень из покрытых листьями  веток,  величиной  с
дверь;  их  можно  нести  на  спине,  только  согнувшись,  подняв   руки   и
придерживая за края.
     Мы  идем   дальше.   Мы   рассыпались   по   сероватой   дороге,   идем
медленно-медленно,   тяжело-тяжело   ступаем,   глухо   кряхтим,    ругаемся
сдавленным от усилий  голосом.  Пройдя  сотню  метров,  каждые  два  солдата
обмениваются ношей: тот, кто нес два ружья, теперь несет балку или  плетень,
и, пройдя две сотни метров, все, кроме унтеров, обливаются потом, хотя  дует
резкий предрассветный ветер.
     Вдруг там, в пустынных местах, куда мы идем,  вспыхивает  и  расцветает
звезда: это  ракета.  Она  освещает  небосвод  молочным  сиянием,  затмевает
созвездия и летит вниз, пленительная, как фея.
     Там, впереди, какой-то беглый свет: вспышка, грохот.
     Это - снаряд.
     В небе от  взрыва  на  миг  появляется  отблеск,  и  приблизительно  на
расстоянии километра, с востока на запад, мы ясно различаем возвышенность.
     Она принадлежит нам - вся видимая  отсюда  часть  до  вершины,  занятой
нашими войсками. На другом склоне, в ста метрах от наших передовых  позиций,
находятся передовые позиции немцев.
     Снаряд упал на вершину, в наши линии. Это стреляет неприятель.
     Второй снаряд. Третий, четвертый. На  вершине  холма  возникают  столбы
лиловатого света, тускло озаряющего весь горизонт.
     И  вот  уже  весь  холм  сверкает  ослепительными  звездами;   внезапно
вырастает лес фосфоресцирующих  султанов,  и  над  бездной  ночи  вспыхивает
сине-белый волшебный свет.
     Те из нас, кто изо  всех  сил  старается  удержать  на  спине  тяжелую,
грязную, скользкую ношу и удержаться на скользкой земле, не видят  ничего  и
молчат. Другие дрожат от холода, лязгают  зубами,  фыркают,  сопят,  утирают
нос мокрым платком и проклинают  размытую  дорогу,  но  все-таки  смотрят  и
поясняют это зрелище.
     - Совсем как фейерверк! - говорят они.
     И вот, дополняя  эту  феерическую  зловещую  декорацию,  перед  которой
ползет, копошится и шлепает по  грязи  черный-пречерный  отряд,  -  взлетает
красная звезда, за ней -  зеленая,  потом,  гораздо  медленней,  целый  сноп
красных звезд.
     Солдаты, которые не  несут  тяжести,  смотрят  и  невольно  с  каким-то
простодушным восхищением бормочут:
     - Гляди... красная!.. Гляди... зеленая!..
     Это подают сигналы немцы, да и наши: вызывают артиллерию.
     Дорога заворачивает и ведет в гору. Наконец светает.  Все  предстает  в
грязном обличье. По обеим  сторонам  дороги,  словно  покрытой  светло-серым
грунтом и  белыми  хлопьями,  грустно  открывается  действительный  мир.  Мы
оставляем позади себя развалины Суше,  где  дома  превратились  в  площадки,
засыпанные строительными  материалами,  а  деревья  -  в  изодранные  кусты,
устилающие землю. Мы идем влево  и  проникаем  в  зияющую  дыру.  Здесь  ход
сообщения.
     Мы сваливаем ношу на огороженное место,  предназначенное  для  нее;  мы
вспотели и продрогли; исцарапанные руки сводит судорога; мы располагаемся  в
этой траншее и принимаемся ждать.
     Мы зарылись в яму по  самый  подбородок,  уперлись  грудью  в  земляную
стену, которая служит нам прикрытием, и  следим  за  развертывающейся  перед
нами  ослепительной  драмой.  Бомбардировка  усиливается.  На  возвышенности
светящиеся столбы, при  белесом  свете  зари,  превратились  в  парашюты,  в
бледных медуз, отмеченных огненной точкой, а по мере того как светлеет  -  в
султаны из дымчатых перьев, в  страусовые  перья,  белые  и  серые,  которые
возникают над туманной зловещей высотой 119, в пяти-  или  шестистах  метрах
от нас; потом и  они  медленно  исчезают.  Это  поистине  огненный  столп  и
облачный столп Библии; они взвиваются вместе и одновременно  гремят.  В  эту
минуту на склоне холма мы видим несколько человек,  которые  бегут  укрыться
под землей. Один за другим они исчезают; их поглощают муравьиные норы.
     Теперь ясней  различаешь  форму  прилетающих  "гостинцев";  при  каждом
залпе в воздухе появляются изжелта-белые хлопья с черным ободком; на  высоте
метров в шестьдесят они раздваиваются, клубятся, и при взрыве  слышен  свист
пачки пуль, падающих из этих желтых хлопьев.
     Стреляют беглым огнем по шести раз подряд: бац,  бац,  бац,  бац,  бац,
бац! Это семидесятисемимиллиметровые орудия.
     Шрапнель семидесятисемимиллиметровок все презирают; тем  не  менее  три
дня тому назад Блебуа был убит именно такой шрапнелью. Но вообще  она  почти
всегда разрывается слишком высоко.
     Хотя мы это знаем, Барк объясняет:
     - "Ночной горшок" достаточно предохраняет башку от  свинцовых  шариков.
Они ранят тебя в плечо и бросают оземь, но  не  убивают.  Конечно,  не  надо
все-таки зевать. Не вздумай задрать хобот или высунуть  руку,  чтоб  узнать,
идет ли дождь. А вот наша семидесятипятимиллиметровка...
     - У бошей есть не только  семидесятисемимиллиметровки,  -  перебил  его
Мениль Андре. - Есть и разные другие штуки. Вот!.. Погляди-ка!..
     Раздается  пронзительный  свист,  дребезжание,  скрежет.  И  вдали   на
склонах, где наши сидят в прикрытиях, скопляются тучи  различных  очертаний.
К гигантским огненным  и  туманным  перьям  примешиваются  огромные  гроздья
пара,  хохолки,  прямые  волокна,  метелки  из  дыма,  которые   свисают   и
расширяются; все это - белое  или  серо-зеленое,  цвета  угля  или  меди,  с
золотистыми отсветами или чернильными пятнами.
     Два  последних  взрыва  раздались  совсем  близко;  они  образуют   над
притоптанной  землей  огромные   шары   бурой   и   черной   пыли,   которые
раскрываются, закончив работу, неторопливо улетают по воле  ветра,  принимая
облик сказочных драконов.
     Ряды наших голов на уровне земли  поворачиваются;  из  глубины  рва  мы
следим  за  этим  зрелищем,  развертывающимся  в  пространствах,  населенных
светящимися жестокими видениями, среди полей, раздавленных гремящим небом.
     - Это стопятидесятимиллиметровые.
     - Даже двухсотдесятимиллиметровые, голова телячья!
     - Есть еще снаряды фугасного действия! Эх, скоты! Погляди-ка на этот!
     Снаряд взорвался на земле и взметнул темным  веером  землю  и  обломки.
Казалось, сквозь  трещины  расколовшейся  земли  извергся  страшный  вулкан,
скрытый в недрах мира.
     Вокруг нас дьявольский шум. У  меня  небывалое  ощущение  беспрерывного
нарастания, бесконечного умножения всемирного  гнева.  Буря  глухих  ударов,
хриплых, яростных воплей, пронзительных звериных  криков  неистовствует  над
землей, сплошь покрытой клочьями дыма;  мы  зарылись  по  самую  шею;  земля
несется и качается от вихря снарядов.
     - Эй! Каково! -  орет  Барк.  -  А  говорили,  что  у  них  нет  больше
снарядов!
     - Ну да... Знаем мы эти россказни! И еще газетную брехню.
     Среди всех этих шумов слышится мерное тиканье. Из всех шумов  на  войне
этот звук трещотки-пулемета больше всего хватает за душу.
     - "Кофейная мельница". Это наша: треск ровный,  а  у  бошей  промежутки
между двумя выстрелами неровные: так... так-так-так... так-так... так!
     - Маху дал, брат! Это не "швейная  машина"  строчит,  это  мотоциклетка
катит по дороге к тридцать первому прикрытию.
     - Нет, это там, наверху, какой-то парень носится на  своей  "метле",  -
хихикая, говорит Пепен и, задрав голову, ищет в небе самолет.
     Возникает спор. В самом деле, трудно разобрать.  Среди  этих  грохотов,
несмотря на привычку, теряешься. На  днях  в  лесу  целый  взвод  принял  на
минуту за хриплый рев снарядов крик мула, который заорал поблизости.
     - Ну и "колбас" в воздухе сегодня! - замечает Ламюз.
     Мы поднимаем головы и считаем.
     - Восемь "колбас" у нас и восемь у  бошей,  -  говорит  Кокон  (он  уже
успел подсчитать).
     Действительно, на горизонте, на равном расстоянии друг от друга,  перед
линией  неприятельских  привязных   аэростатов,   которые   издали   кажутся
маленькими, парят восемь длинных, легких и зорких "глаз" армии,  соединенных
живыми нитями с главным командованием.
     - Они видят нас, а мы видим их. Как же укрыться от этих идолов?


     - Вот наш ответ!
     Действительно, вдруг за нашей спиной  раздается  отчетливый,  яростный,
оглушительный грохот семидесятипятимиллиметровых орудий.
     Этот гром нас бодрит, опьяняет. Мы  кричим  при  каждом  залпе,  мы  не
слышим  друг  друга;  доносится  только   необычайно   пронзительный   голос
горластого Барка среди  этого  невероятного  барабанного  боя,  каждый  удар
которого - пушечный выстрел.
     Потом мы поворачиваем голову, вытягиваем шею и на вершине  холма  видим
силуэты черных адских деревьев, вросших страшными корнями в неви