исповеди он сидел  в  канцелярии
мэрии, между печью и старыми пыльными папками, и только писал бумаги.
     В ту минуту, когда мы выходим из  лесу  и,  скользя,  увязая  в  грязи,
вступаем в зону ходов сообщения, впереди  показываются  две  тени.  Подходят
два солдата:  видны  округлые  очертания  вещевых  мешков  и  стволы  ружей.
Двойной колыхающийся призрак обозначается явственней.
     - Это они!
     У одной тени большая белая перевязанная голова.
     - Раненый! Да это Вольпат!
     Мы  бежим  к  товарищам.  Наши  сапоги,  хлюпая,  увязают  в  грязи;  в
подсумках от тряски позвякивают патроны.
     Тени останавливаются и ждут нас.
     - Наконец-то! - кричит Вольпат.
     - Ты ранен, друг?
     - Что? - спрашивает он.
     Сквозь плотную повязку он ничего  не  слышит.  Приходится  кричать.  Мы
подходим, кричим. Тогда он отвечает:
     - Это ничего!.. Мы  возвращаемся  из  той  дыры,  куда  пятый  батальон
посадил нас в четверг.
     - Вы с тех пор и оставались там? - орет Фарфаде.
     Его визгливый, почти женский голос хорошо доходит даже до  перевязанных
ушей Вольпата.
     - Ну да, - отвечает Фуйяд. - Черт бы их побрал! Ты думаешь, мы  улетели
на крылышках или - еще чище - ушли на своих на двоих без приказания?
     Оба  садятся  на  землю.  Лицо  Вольпата  выделяется   желтовато-черным
пятном; голова, обмотанная холщовыми  тряпками,  завязанными  на  макушке  в
большой узел, кажется кучей грязного белья.
     - Бедняги! Про вас забыли!
     - Да! - восклицает Фуйяд. - Забыли. Четыре дня и  четыре  ночи  в  яме,
под градом пуль! И, кроме того, воняло дерьмом.
     - Еще бы! - говорит Вольпат. - Это тебе не обычный пост: пошел в  смену
и вернулся. Этот пост - попросту воронка, похожая на всякую  другую  воронку
от  снаряда.  В   четверг   нам   сказали:   "Стойте   здесь   и   стреляйте
безостановочно!" Вот что нам сказали. На следующий  день  к  нам  сунул  нос
парень-связист из пятого батальона. "Что вы здесь  делаете?"  -  спрашивает.
"Да вот стреляем; нам приказало стрелять,  мы  и  стреляем.  Раз  приказано,
значит, так  и  нужно;  мы  ждем,  чтобы  нам  приказали  делать  что-нибудь
другое". Парень смылся; у него был не очень-то храбрый вид, он никак не  мог
привыкнуть к пальбе. Он говорил: "Это двести двадцать!"
     - У нас на двоих, - говорит Фуйяд, - был один ржаной хлеб,  ведро  вина
(его нам дали в восемнадцатой роте) и  целый  ящик  патронов.  Мы  палили  и
попивали винцо. Из осторожности мы приберегли несколько  патронов  и  краюху
хлеба; но вина не оставили ни капли.
     - И плохо сделали, - говорит Вольпат, - пить хочется.  Ребята,  есть  у
вас чем промочить глотку?
     - У меня осталось с четвертинку, - отвечает Фарфаде.
     - Дай ему! - говорит Фуйяд, указывая на Вольпата.  -  Ведь  он  потерял
много крови. А мне только пить хочется.
     Вольпата трясет, и среди тряпок, намотанных  на  голову,  его  раскосые
глаза лихорадочно блестят.
     - Э-эх, хорошо! - выпив, говорит он.
     - А ведь мы словили двух бошей, - прибавляет  он,  выливая  (как  этого
требует вежливость) последние капли вина из фляги Фарфаде. - Они  ползли  по
равнине и сослепу попали в нашу дыру, как кроты в ловушку.  Дурачье!  Мы  их
сцапали. Ну, вот. Мы стреляли тридцать шесть часов подряд,  так  что  у  нас
больше не оставалось запаса. Тогда мы зарядили  наши  "хлопушки"  последними
патронами и стали ждать, не отходя от этих  увальней-бошей.  Парень-связист,
верно, забыл сказать в своей части, что мы сидим в этой яме. А вы у  себя  в
шестом батальоне забыли вытребовать нас обратно; восемнадцатая рота про  нас
тоже забыла. Мы ведь были не  на  обычном  посту,  где  смена  происходит  в
определенное время, как в карауле; я уж думал, что нам придется торчать  там
до самого возвращения полка. В  конце  концов  нас  открыли  санитаришки  из
двести четвертого полка: они рыскали по равнине, подбирали  раненых.  Они  о
нас сообщили. Тогда нам было приказано убираться немедленно. Мы  снарядились
и посмеивались: хорошее "немедленно", нечего  сказать!  Мы  развязали  бошам
ноги, повели их, сдали в двести четвертый полк и вот пришли сюда. По  дороге
мы даже подобрали сержанта:  он  укрылся  в  яме  и  боялся  выйти.  Мы  его
выругали; это его подбодрило; он нас поблагодарил; его зовут Сасердот.
     - А твоя рана, браток?
     - Да я ранен в уши.  Недалеко  взорвался  "чемодан".  Как  бахнет!  Моя
голова, можно сказать, проскочила между осколками, но чуть-чуть, а вот  ушам
досталось.
     - Если бы ты видел, - говорит Фуйяд, - оба  уха  висят,  как  лохмотья,
прямо глядеть противно. У нас было с собой два бинта, а  "помощники  смерти"
дали нам еще один. Он и обмотал башку тремя.
     - Ну, давайте ваши пожитки! Идем!
     Мы с Фарфаде делим между собой ношу Вольпата. Фуйяд, мрачный от  жажды,
ворчит и упрямо не хочет отдавать винтовку и снаряжение.
     Мы медленно трогаемся в путь. Всегда  забавно  идти  не  в  строю;  это
случается так редко, что удивляешься, и приятно.  Нас  всех  бодрит  дыхание
свободы. Мы идем по полю, словно ради удовольствия.
     - Прогуливаемся! - гордо заявляет Вольпат.
     Мы подходим к повороту на гребне  откоса.  Вольпат  предается  радужным
надеждам.
     - Да, старина, в конце концов у меня  хорошая  рана.  Меня  эвакуируют.
Непременно!
     Он моргает глазами; они поблескивают среди  накрученных  белых  бинтов,
красноватых с обеих сторон.
     Внизу, в деревне, часы бьют десять.
     - Плевать мне на время! - говорит Вольпат. - Больше мне  до  него  дела
нет.
     Он начинает болтать. Его слегка  лихорадит;  он  говорит  оживленней  и
быстрей, с удовольствием ступая замедленным шагом.
     - Мне, как пить дать, привяжут к шинели красный ярлык и пошлют  в  тыл.
Меня поведет вежливый господин и скажет: "Пожалуйте сюда,  теперь  поверните
сюда... Так... Бедняга!.." Потом полевой лазарет, санитарный поезд;  дамочки
из Красного Креста всю дорогу будут за мной ухаживать, как за Жюлем  Крапле;
потом лазарет в глубоком тылу. Койки с  белыми  простынями;  посреди  палаты
гудит печь; люди, обязанные заниматься  нами;  казенные  шлепанцы  и  ночной
столик: мебель! А в больших госпиталях!  Вот  где  хорошо  кормят!  Там  мне
будут подавать вкусные обеды; там я буду принимать  ванны,  брать  все,  что
дают. И сласти! Не  придется  из-за  них  драться  до  крови.  Ни  черта  не
придется делать: положу руки поверх одеяла, и они будут лежать, как  дорогие
вещи, как игрушки! А ногам под одеялом будет тепло-тепло; они будут  греться
сверху донизу, накаляться добела, а пальцы расцветут, как букеты фиалок...
     Вольпат останавливается, роется в карманах,  вынимает  свои  знаменитые
суассонские ножницы и что-то еще.
     - Погляди! Видел?
     Это фотография  его  жены  и  двух  сыновей;  он  мне  ее  уже  не  раз
показывал. Я смотрю и одобряю.
     - Меня отправят подлечиться, - говорит Вольпат, - и пока мои уши  будут
прирастать, жена и малыши будут глядеть на меня, а я - на них.  И  пока  уши
будут  расти,  как  салат,  -  война  подойдет  к   концу...   Ну,   русские
поднажмут... Мало ли что может быть...
     Он убаюкивает себя этим мурлыканьем, тешит счастливыми  предсказаниями,
думает вслух, уже как бы отделившись от нас и празднуя свое особое счастье.
     - Разбойник! - кричит Фуйяд. - Ну и повезло ж тебе, чертов разбойник.
     Да и как ему не завидовать? Он уедет на целый месяц, а то и на  два,  а
то и на три месяца,  и  на  это  время,  вместо  того  чтобы  бедствовать  и
подвергаться опасности, превратится в рантье!
     - Сначала, - говорит Фарфаде, - мне было чудно, когда кто-нибудь  хотел
получить "выгодную рану". А  теперь,  что  бы  там  ни  говорили,  теперь  я
понимаю, что только на это и может надеяться бедный солдат, если он  еще  не
рехнулся.


x x x

     Мы подходим к деревне. Идем вдоль леса.
     Вдруг на опушке, в полутени,  появляется  женская  фигура.  Игра  лучей
обвела ее светом.  Деревья  составляют  фон  из  лиловых  штрихов.  Стройная
женщина! Ее голова сияет светом белокурых волос; на бледном лице  выделяются
огромные ночные глаза. Это ослепительное существо  смотрит  на  нас,  дрожа;
вдруг оно исчезает. Словно факел погас.
     Это появление и исчезновение так взволновало Вольпата,  что  он  теряет
нить разговора.
     - Прямо лань, а не женщина!
     - Нет, - не расслышав, говорит Фуйяд. - Ее зовут Эдокси. Я ее  знаю:  я
ее уже видел. Беженка. Не знаю,  откуда  она.  Живет  в  какой-то  семье,  в
Гамблене.
     - Она худенькая, но красивая,  -  замечает  Вольпат.  -  Хорошо  бы  ее
приголубить!.. Лакомый кусочек,  настоящий  цыпленочек!..  Ну  и  глазищи  у
нее!..
     - Затейница! - сказал Фуйяд. -  На  месте  не  устоит!  Узнаешь  ее  по
всклокоченным белокурым волосам. Видишь ее здесь. И вдруг - хлоп! - нет  ее.
И, знаешь, не боится ничего. Иногда она добирается почти  до  первой  линии.
Ее даже видали в поле, впереди окопов. Занятная!
     - Гляди, вот она опять! Она  не  теряет  нас  из  виду.  Неужто  мы  ее
интересуем?
     В эту минуту силуэт,  очерченный  линиями  света,  украсил  уже  другой
конец опушки.
     - Ну, мне на женщин наплевать! - объявляет  Вольпат,  опять  предаваясь
мечтаниям о своей эвакуации.
     - Во всяком случае, в нашем взводе один парень здорово в нее  втюрился.
Да вот и он; легок на помине!..
     Справа из зарослей высунулась голова Ламюза, похожая  на  морду  рыжего
кабана.
     Он шел по следам этой женщины. Заметил ее, остановился  как  вкопанный,
уже готов был броситься к ней. Но наткнулся на нас.
     Узнав Вольпата и  Фуйяда,  толстяк  Ламюз  радостно  вскрикнул.  В  эту
минуту он забыл все и думал только о том, как бы  поскорей  взять  у  нас  и
понести мешки, ружья и сумки.
     - Давайте все это мне! Я отдохнул. Ну, давайте!
     Он хотел нести все. Мы с Фарфаде охотно избавились от багажа  Вольпата,
а Фуйяд, выбившись из сил, согласился отдать ему свои сумки и ружье.
     Ламюз превратился в ходячий склад. Под огромной ношей  он  почти  исчез
и, согнувшись, подвигался мелкими шажками.
     Но чувствовалось, что им владеет одна мысль: он поглядывал  в  сторону,
он искал женщину, к которой чуть не бросился.
     Останавливаясь, чтобы поправить багаж, передохнуть и  отереть  пот,  он
каждый раз украдкой озирался и посматривал на опушку леса. Но больше  он  не
видел этой женщины.
     А я увидел ее опять! И на этот раз мне показалось, что  ее  интересовал
кто-то из нас.
     Она мелькала там,  налево,  в  зеленой  чаще.  Держась  за  ветку,  она
нагибалась; ее ночные глаза сверкали; бледное лицо, ярко освещенное с  одной
стороны, сияло, как полумесяц. Она улыбалась.
     Проследив направление ее взгляда, я  обернулся  и  увидел  Фарфаде;  он
тоже улыбался.
     Потом она исчезла в листве, унося с собой эту ответную улыбку...
     Так мне открылась тайна близости этой гибкой, хрупкой, ни  на  кого  не
похожей цыганки  и  выделявшегося  среди  нас  тонкого,  стройного  Фарфаде.
Ясно...
     Ламюз не видел ничего: он был  ослеплен  и  перегружен  ношей,  которую
взял у Фарфаде и  у  меня;  он  старался  сохранить  равновесие,  ничего  не
уронить, внимательно глядел себе под ноги и с трудом переступал.
     У него был несчастный  вид.  Вот  он  стонет,  задыхается,  его  гнетет
печальная забота. В его хриплом прерывистом дыхании чудится биение  и  ропот
сердца.  Глядя  на  перевязанного  Вольпата  и  на  сильного,  полнокровного
толстяка Ламюза, таящего вечно не удовлетворенный порыв, я вижу, что из  них
опасней ранен не тот, кого считают раненым.
     Наконец мы спускаемся к деревне.
     - Сейчас попьем, - говорит Фуйяд.
     - Меня скоро эвакуируют, - говорит Вольпат.
     Ламюз кряхтит.
     Товарищи вскрикивают, подбегают и собираются на маленькой площади,  где
высится церковь с двумя башенками, настолько поврежденная снарядом,  что  ее
трудно узнать.


V

СТОЯНКА

     Белесая дорога в ночном лесу странно перерезана и загромождена  тенями.
Словно по волшебству, лес вышел  из  своих  пределов  и  катится  в  глубины
мрака. Это полк идет на новую стоянку.
     Впотьмах тяжелые ряды теней, нагруженных с головы до  ног,  теснятся  и
сталкиваются; каждая волна, на которую напирают  сзади,  натыкается  на  ту,
что катится впереди. По бокам отдельно движутся более  стройные  призраки  -
начальники.  Над  этой  плотной  толпой,  сдавленной  откосами,  поднимается
глухой гул - восклицания, обрывки беседы, слова  команды,  кашель  и  песни.
Этот шум сопровождается топотом ног, лязгом штыков, манерок и  металлических
бидонов, рокотом и грохотом шестидесяти фургонов  обоза  первого  разряда  и
обоза второго разряда, которые следуют за обоими батальонами. Вся эта  толпа
шагает,  вытягивается  вверх  по  дороге,  и  под   высоким   куполом   ночи
задыхаешься от запаха, похожего на запах львов в клетке.
     Шагая в строю, не видишь  ничего,  но  когда  в  давке  натыкаешься  на
соседа, - различаешь жестяную  миску,  голубоватую  стальную  каску,  черный
ствол ружья. Иногда, при свете ослепительных искр, выбитых огнивом, или  при
свете  красного  пламени,  вспыхивающего  на   крошечной   головке   спички,
замечаешь за близкими четкими очертаниями рук и лиц  неровные  ряды  плеч  и
касок; колыхаясь, как волны,  они  идут  на  приступ  непроницаемого  мрака.
Потом все гаснет, и, пока шагают ноги, глаза каждого пешехода не  отрываются
от того предполагаемого места, где  должна  торчать  спина  идущего  впереди
солдата.
     После нескольких остановок  тяжело  опускаешься  на  мешок  у  пирамиды
ружей,  которые  составляешь  по  свистку  с  лихорадочной  поспешностью   и
удручающей медлительностью, не видя ничего в  чернильных  потемках;  но  вот
брезжит заря, ширится, овладевает пространством. Стены мрака рушатся.  Опять
мы присутствуем при величественном зрелище: над нашей вечно  бродячей  ордой
поднимается день.
     Из этой походной  ночи  выходишь,  словно  по  концентрическим  кругам:
сначала менее густая тень, потом - полутень,  потом  -  тусклый  свет.  Ноги
одеревенели, спины ноют, плечи болят. Лица остаются серо-черными,  словно  с
трудом вырываешься из ночи; теперь никогда уже не удается отделаться от  нее
окончательно.
     На этот раз большое стадо идет на отдых. Где нам придется  прожить  эту
неделю? Думают (но никто не  знает  точно),  что  в  Гошен-л'Аббе.  Об  этой
деревне рассказывают чудеса.
     - Говорят, там не житье, а рай!
     При бледном свете в рядах товарищей начинаешь различать фигуры и  лица;
люди опустили голову, зевают во весь рот. Раздаются возгласы:
     - Никогда еще не было такой стоянки!  Там  штаб  бригады!  Там  полевой
суд! Там у торговцев можно найти все.
     - Раз есть штаб бригады, значит, дело пойдет!
     - А как ты думаешь, найдется там для нас обеденный стол?
     - Все что хочешь, говорят тебе!
     Какой-то пророк зловеще покачивает головой.
     - Какая это будет стоянка, я  не  знаю:  я  там  никогда  не  бывал,  -
говорит он. - Знаю только, что она будет не лучше других.
     Но ему не верят: мы выходим из шумной  лихорадочной  ночи;  леденея  от
холода, мы подвигаемся на восток, к неизвестной деревне,  которая  явит  нам
дневной свет, и всем кажется, что мы  приближаемся  к  какой-то  обетованной
земле.


x x x

     На рассвете мы  подходим  к  домам,  которые  еще  дремлют  у  подножия
откоса, за плотной завесой серых туманов.
     - Пришли!
     У-у-ух! Мы отмахали за ночь двадцать восемь километров...
     Но что это?.. Мы не останавливаемся. Проходим мимо домов, и  постепенно
их опять окутывает мгла и саван тайны.
     - Значит, придется шагать еще долго. Это - там, там!
     Мы  шагаем,  как  автоматы;  мы  охвачены  каким-то  оцепенением,  ноги
каменеют, суставы скрипят, хрустят, мы готовы кричать от боли.
     День запаздывает. Вся земля покрыта пеленой туманов. Холод  такой,  что
на остановках измученные люди не решаются присесть и ходят  взад  и  вперед,
словно призраки, в сырой темноте. Колючий зимний ветер хлещет нас  по  лицу,
подхватывает, уносит слова и вздохи.
     Наконец солнце пробивает пар, нависший над  нами  и  пронизывающий  нас
сыростью. Среди низких туч открывается волшебная поляна.
     Солдаты  потягиваются,  на  этот  раз   действительно   просыпаются   и
приподнимают голову к серебряному свету первых лучей.
     Очень скоро солнце начинает припекать, и становится слишком жарко.
     Солдаты в строю уже  задыхаются,  потеют  и  ворчат  еще  сильней,  чем
недавно, когда они лязгали зубами от холода и когда  туман  проводил  словно
мокрой губкой по лицам и рукам.
     Местность, по которой мы проходим в это  раскаленное  утро,  -  меловая
страна.
     - Сволочи! Они вымостили дорогу известняком!
     Дорога ослепляет нас  белизной;  теперь  над  нашим  шествием  нависает
большая туча сухой извести и пыли.
     Лица багровеют и лоснятся; у  некоторых  они  налиты  кровью  я  словно
вымазаны вазелином; щеки  и  лбы  покрываются  корой,  которая  прилипает  и
крошится. Ноги теряют даже приблизительную форму ног,  будто  их  окунули  в
кадку штукатура. Сумки и ружья обсыпаны пылью, и  вся  наша  орда  оставляет
справа и слева на протяжении всего пути молочно-белый  след  на  придорожных
травах.
     И вдруг, в довершение всего, окрик:
     - Правей! Обоз!
     Мы бросаемся вправо; дело не обходится без толкотни.
     По дороге с адским грохотом мчится  целый  обоз  грузовиков  -  длинная
вереница квадратных болидов. Проклятие! Они  мерно  поднимают  столбы  белой
пыли, словно ватой окутывают всю землю и осыпают нас.
     И вот мы одеты  в  светло-серый  покров;  на  лицах  белесые  маски  со
сгустками на бровях, усах, бороде  и  в  морщинах.  Мы  похожи  на  странных
стариков.
     - Вот состаримся, будем такими уродами, как сейчас, - говорит Тирет.
     - У тебя даже плевки белые, - замечает Бике.
     Когда мы каменеем на остановке,  нас  можно  принять  за  ряды  статуй;
сквозь гипс чуть пробиваются грязные остатки человеческого облика.
     Мы трогаемся в путь. Молчим. Мучаемся. Каждый  шаг  становится  пыткой.
Лица  искажаются  гримасами,  которые  застывают  под  белой  коростой.   От
бесконечных усилий мы скрючились;  мы  изнемогаем  от  мрачной  усталости  и
отвращения.
     Наконец мы  замечаем  желанный  оазис:  за  холмом,  на  другом  холме,
повыше, черепичные кровли среди листвы, светло-зеленой, как салат.
     Там - деревня; она уже видна, но мы еще не пришли.  Наш  полк  медленно
взбирается к ней, а она как будто отступает.
     В конце концов, к двенадцати часам дня, мы  приходим  на  стоянку,  уже
казавшуюся невероятной и сказочной.


     Держа ружье на плечо, мерным шагом полк вступает в  Гошен-л'Аббе  и  до
краев заполняет  улицу.  Ведь  большинство  деревень  в  Па-де-Кале  состоит
только из одной улицы. Но  какой  улицы!  Часто  она  тянется  на  несколько
километров. Здесь единственная большая улица разветвляется  перед  мэрией  и
образует две другие: деревня расположена в виде буквы Y, неровно  обведенной
низкими домами.
     Самокатчики, офицеры,  ординарцы  отделяются  от  длинного  движущегося
хвоста. По мере того как мы  продвигаемся,  люди  кучками  ныряют  в  ворота
сараев: ведь свободные  жилые  дома  предназначены  для  господ  офицеров  и
канцелярий. Наш  взвод  сначала  ведут  на  один  конец  деревни,  потом  на
другой,  -  туда,  откуда  мы  явились  (между  квартирмейстерами  произошло
недоразумение).
     Это хождение взад и вперед отнимает  время;  взвод,  который  гоняют  с
севера на юг и с  юга  на  север,  страшно  устал  и  раздражен  бесполезным
шаганием; он проявляет лихорадочное нетерпение. Главное - как  можно  скорее
освободиться и устроиться  на  стоянке,  если  мы  хотим  осуществить  давно
лелеемый  замысел:  снять  у  какого-нибудь  местного  жителя  помещение  со
столом, за которым можно было б