г  и праздновалась его  свадьба, но его просто
распирало от  самодовольства, поэтому я позаимствовал фотоаппарат и объявил,
что надо сделать несколько художественных снимков для свадебного альбома.  Я
плясал  вокруг новобрачных,  и  снимал  из  положения  лежа,  и  поворачивал
объектив на 45  градусов, и  подходил так близко, что все  поры видны, но на
самом  деле цель  у  меня была одна: запечатлеть на пленке  Стюартов двойной
подбородок.  А человеку всего  тридцать два  года. Ну, может  быть,  двойной
подбородок  -- слишком  сильно сказано;  просто  обвисшие свиные брылья.  Но
фотообъектив в руках артиста способен придать им выпуклость и лоск.
     15
     Стюарт... Нет, погодите. Вы ведь с ним уже говорили,  верно?  Говорили,
говорили,  я  вижу.  Я почувствовал по легкому  сомнению во  взгляде,  когда
упомянул двойной  подбородок.  То есть  вы  не заметили?  Ну, может  быть, в
полумраке, и освещение сзади... Да он еще,  наверно, выдвинул нижнюю челюсть
для  эффекта. По  моему мнению, такой  подщечный мешок  меньше бросался бы в
глаза,  если бы  стрижка была подлиннее,  но  он  никогда не дает жизненного
пространства своей жесткой мышиной шевелюре. И это при  круглой физиономии и
глазках-пуговках, добродушно выглядывающих из далеко не модных очков. Я хочу
сказать, он симпатяга малый, но нуждается в обработке, вы согласны?
     Как вы сказали? Он был без очков? Не может быть.  Я знаком с  ним еще с
тех  времен,  когда он  был  учителю по колено, и он всегда...  ну, не знаю,
разве что  он тайно  перешел  на линзы  и  проверял  их  на вас. Ну  хорошо.
Возможно.  Все возможно. Допускаю, что он хотел придать  своему  лицу  более
агрессивное выражение, чтобы у себя в офисе в Сити, где он глазеет на нервно
дрожащий экранчик  и тявкает в мобильни-чек  насчет нового транша ускоренных
фьючерсов,  или как это  все  у  них называется, чтобы  в  этой своей  норке
выглядеть  хоть самую малость мужественнее,  чем мы наблюдаем его в реальной
жизни.  Но  в  магазинах "Оптика", особенно  торгующих оправами  в старинном
вкусе, он исправно поддерживает коммерцию с тех еще времен, когда мы учились
в школе.
     А  что вы ухмыляетесь? Мы вместе учились...  А-а, понимаю. Стюарт напел
вам про то,  что я изменил имя, верно? Это у него  пунктик. Сам-то он Стюарт
Хьюз,  такое  гладкое,  скучное  имя,  гарантированная  успешная  карьера  в
торговле мягкой мебелью,  где не требуется  никакой квалификации,  а  только
безупречные имя и фамилия, сэр,  -- он готов на них  откликаться до гробовой
доски.  А  Оливера когда-то звали  Найджел. Меа  culpa, mea  maxima  culpa*.
Вернее, не
     * Латинская формула покаяния: "моя вина, моя величайшая вина*.
     16
     моя. Вернее,  спасибо,  мама. Как  бы  то  ни  было,  невозможно же  на
протяжении  целой  жизни  оставаться Найджелом, правда?  Даже на  протяжении
целой  книги  невозможно.  Некоторые имена очень скоро  теряют  пригодность.
Например, вас назвали Робин. Вполне подходящее имя  лет  эдак  до девяти. Но
потом возникает необходимость что-то с ним сделать, вы согласны? Сменить его
с соблюдением  всех формальностей  на Самсона,  или там Голиафа, или  еще на
что-нибудь. А бывает и наоборот. Например,  Уолтер.  Нельзя быть  Уолтером в
детской коляске. На мой взгляд,  имя Уолтер вообще можно носить только после
75 лет.  Так  что если вас хотят  окрестить Уолтером,  надо, чтобы перед ним
стояло два других имени, одно на то время, пока вы в коляске, и одно на весь
долгий срок, пока не доживете до Уолтера. Например, можно вас записать Робин
Бартоломью Уолтер. Выглядит довольно нелепо, но может, и ничего.
     Словом,  я поменял Найджела на Оливера. Оливер всегда было моим  вторым
именем. Оливер Найджел Рассел -- смотрите-ка, произношу и даже не краснею. Я
уехал  в университет под именем Найджел, а приехал  после  первого  семестра
Оливером. А что особенного? Все равно  как уйти  в армию, а на побывку домой
явиться при усах.  Не более  чем знак инициации. Но старина Стюарт почему-то
никак не может с этим смириться.
     Вот Джилиан-- хорошее имя. Подходит ей. И менять не надо.
     И  Оливер  подходит мне, как  вам кажется?  Неплохо сочетается  с моими
жгуче-черными  волосами, обаятельными желтыми зубами и тонкой талией, с моей
неизменной  заносчивостью  и  полотняным  костюмом,   на  котором   осталось
невыводимое пятно от красного вина. Согласуется с тем,  что  у меня на счете
не осталось  ни  гроша,  и с тем, что я разбираюсь в живописи. И что кому-то
хотелось   бы   съездить    мне   сапогом    по    морде.   Например,   тому
питекантропу-управляющему, к которому я заявился в конце первого
     17
     семестра. Такие типы, как он, чуть услышат, что учетная  ставка в банке
поднялась  на  десятую  долю  процента,  и  у  них  эрекция.  Так  вот, этот
питекантроп,  этот... Уолтер завел меня в свой неприличный закуток, уведомил
меня, что мое желание заменить в  чековой  книжке  "Н.О. Рассел* на  "Оливер
Рассела он не рассматривает как вопрос первостепенной  важности для политики
банка на восьмидесятые годы, а затем напомнил, что в случае непоступления на
мой счет  суммы, достаточной,  чтобы  закрасить  черную  дыру овердрафта,  я
вообще  не получу новой чековой книжки, назовись  я  хоть  Санта  Клаусом. В
ответ я с ходу перестроился,  умело подпустил подхалимажа, потом покрутил  у
него перед носом моим прославленным обаянием, и старый Уолт охнуть не успел,
как очутился у моих ног на коленях,  заклиная  о пощаде. И я, так уж и быть,
позволил ему подписать разрешение на перемену имени.
     Знакомые,  которые звали  меня Найджел, все  куда-то подевались.  Кроме
Стюарта,  конечно.  Попросите Стюарта,  он  вам расскажет про  нашу школьную
жизнь. Я, разумеется, не оскорблял мою память требованием хранить весь  этот
банальный хлам. А Стюарт, бывало,  от нечего делать принимался перечислять в
алфавитном порядке:  "Адаме,  Айткен,  Аптед, Белл,  Беллами..." (Фамилии  я
сейчас, естественно, выдумал.)
     -- Что это? -- спрашивал я. -- Твоя новая мантра?
     Он  хлопал  глазами.  Наверно,  думал, что  мантра--  это  такая модель
автомобиля. "Олдсмобил Мантра*.
     -- Да нет.  Ты разве не помнишь? Это наш пятый "А". Старый Бифф Воукинс
был у нас классным руководителем.
     Но я не помню.  Не желаю  помнить. Воспоминание -- это волевой акт. Так
же, как  и забвение. Мне кажется, я начисто  искоренил из памяти мои  первые
восемнадцать  лет,  сделал из них  безвредное пюре  для детского питания.  А
каково  было  бы существовать под  тяжестью всего  этого? Первый  велосипед,
первые слезы, старый мишка с отку-
     18
     еанным  ухом.  Это мало  того что неэстетично,  но  еще и  вредно. Если
слишком  хорошо  помнить свое прошлое, начнешь еше, пожалуй, винить  его  за
настоящее. Смотрите,  что со мной делали,  вот  почему  я  такой, это не моя
вина.  Позвольте поправить  вас:  вина-то, вернее  всего,  как  раз ваша.  И
увольте меня от подробностей.
     Говорят, чем  старее  становишься, тем  отчетливее  вспоминаешь  раннее
детство.  Одна  из  ловушек,  поджидающих   впереди,  --   месть  старческим
слабоумием. Кстати, я излагал вам мою теорию  жизни? Жизнь подобна вторжению
в Россию.  Начало  похода  --  блиц, блестят  кивера,  пляшут  плюмажи,  как
переполошившийся  курятник;  лихой рывок  вперед,  воспетый  в красноречивых
донесениях, противник отступает; а затем долгий, унылый, изматывающий поход,
сокращаются  рационы,  и  в лицо  летят первые  снежинки. Противник  сжигает
Москву, и вы начинаете отход под  натиском генерала Января, у которого ногти
-- ледяные сосульки. Горестная  ретирада.  Казачьи  набеги. И кончается тем,
что  вы падаете,  убитый из пушки мальчишкой-канониром  при  переправе через
польскую речку, которой даже вообще нет на карте у вашего генерала.
     Я не желаю стареть. Увольте меня от этого. Можете? Увы, даже вам это не
под силу. Ну,  так возьмите вот  сигарету. Берите, берите,  закуривайте.  Не
хотите, не надо, воля ваша. Дело вкуса.
     2. Не одолжишь ли соверен?
     СТЮАРТ: В  каком-то  смысле можно только  удивляться,  что  "Эдвардиан"
по-прежнему выходит, меня это скорее радует. Удивительно и что наша школа до
сих пор существует. Когда в стране разделывались с классическими шко-
     19
     лами  и вместо них  устраивали единые  средние, и местные  школы второй
ступени, и приготовительные колледжи, и всех  смешивали со всеми, в то время
как-то не нашлось, с кем  слить школу Святого Эдварда, и нас не тронули. Так
наша  школа сохранилась,  и  вместе с ней  сохранился и  журнал выпускников.
Первые годы после школы он меня не особенно занимал, но теперь, когда прошло
-- сколько? --  наверно, лет пятнадцать, я встречаю много интересного  среди
того,  что  там   пишут.   Увидишь  знакомую   фамилию,  и  приходят  разные
воспоминания. Надо  же, говоришь себе,  вот уж никогда  не думал,  что Бейли
будет управлять всеми операциями в Юго-Восточной Азии. Помню, его  один  раз
спросили,  какая  главная культура экспортируется из Таиланда, а он ответил:
транзисторные радиоприемники.
     Оливер говорит, что он про школу ничего не помнит. Как он выражается, в
этот колодец он может бросить камень и никогда не  услышит  всплеска. Я  ему
рассказываю,  что  интересного пишут  в "Эдвардиане",  но он только зевает и
скучливым  голосом  переспрашивает:  "Кто,  кто?"  Но я подозреваю,  что  он
притворяется, а  на самом деле ему  интересно. Правда, своими воспоминаниями
он не делится.  Возможно, что в разговорах с посторонними людьми  он  делает
вид, будто учился в более шикарной школе, вроде Итона. Это на него похоже. Я
лично  считаю, что какой ты есть, такой есть, и нечего прикидываться другим.
А  Оливер  меня поправляет,  он говорит,  что  человек  таков,  каким  хочет
казаться.
     Мы довольно разные, Оливер  и я, как  вы уже, конечно, заметили. Многие
даже  удивляются, что мы дружим. Вслух не говорят, но я чувствую.  Мол,  мне
здорово  повезло,  что  у  меня  такой  друг.  Оливер  производит  на  людей
впечатление.  У  него хорошо подвешен  язык,  он  бывал в  дальних  странах,
владеет иностранными языками, разбирается в искусстве -- и не как-нибудь,  а
всерьез, -- и носит просторные костюмы, словно бы с чужого  плеча, это  мода
такая, как утверж-
     20
     дают знающие люди. У меня все не так. Я не всегда умею складно выразить
то, что  думаю, --  кроме как на работе,  понятное дело;  я был в Европе и в
Штатах,  но  в  такие края,  как Ниневия  и  Дальний  Офир, не забирался; на
искусство  у меня  почти  совсем нет  времени, хотя  я,  конечно,  не против
искусства (иной раз в машине послушаешь по радио хороший концерт; и во время
отпуска, как все  люди, могу прочесть книжку-другую); и  я не уделяю особого
внимания одежде, лишь бы  прилично выглядеть  на работе и удобно чувствовать
себя дома. Но, по-моему, Оливеру нравится,  что я такой, какой есть. Вздумай
я подражать ему, все равно бы из  этого  ничего  не  вышло. Да, и потом, еще
одна разница между нами:  у  меня есть  кое-какие  деньги, а у  него  вообще
ничего, во  всяком  случае, ничего такого,  что назвал бы деньгами  человек,
который деньгами занимается профессионально.
     -- Одолжи соверен, а?
     Это были первые слова, которые он мне сказал. Мы  с ним сидели в классе
рядом,  Нам  было по пятнадцать. Мы уже две четверти  проучились вместе,  но
друг с дружкой толком не общались,  у каждого были свои приятели, и потом, в
Сент-Эдвардсе  учеников  рассаживали по  результатам экзаменов  за прошедшую
четверть, так что где уж  мне  было рассчитывать на место  с ним рядом.  Но,
видно, я ту четверть окончил  удачно, или он занимался спустя рукава,  или и
то, и другое, во всяком случае, нас посадили рядом, и Найджел, как  он тогда
себя называл, попросил у меня соверен.
     -- На что тебе?
     -- Какая колоссальная бестактность. Тебе-то какое дело?
     --  Ни один благоразумный  финансист не выдаст кредита, если неизвестно
его назначение, --  ответил я, и на мой взгляд -- вполне здраво, но  Найджел
почему-то рассмеялся. Бифф Воукинс за учительским столом поднял  голову  --.
был час самостоятельных занятий -- и посмотрел на него
     21
     вопросительно.  Даже  более  чем  вопросительно.  Найджел  еще  сильнее
расхохотался и сначала не мог выговорить ни слова в свое оправдание. А потом
говорит:
     -- Прошу прощения, сэр. Я очень извиняюсь. Но Виктор Гюго иногда бывает
так необыкновенно забавен.
     И прямо зашелся от смеха. А я почувствовал себя ответственным за него.
     После  урока  Найджел объяснил мне, что  деньги  ему нужны  на  покупку
какой-то  замечательной  рубашки,  которую  он  себе  где-то  присмотрел.  Я
поинтересовался  ликвидным потенциалом  товара  на  случай банкротства,  что
опять  вызвало  его  смех.  Но  я  сформулировал свои условия:  пять простых
процентов  с  капитала  еженедельно  и  срок возврата  --  четыре  недели, в
противном случае процентная ставка удваивается. Он обозвал меня лихоимцем --
я тогда впервые услышал это слово -- возвратил мне через четыре  недели один
фунт и  двадцать шиллингов,  щеголял по выходным в новой  рубахе, и с  этого
времени мы стали друзьями. Решили дружить, и дело с концом. В пятнадцать лет
не  обсуждают,  дружить  или  не  дружить,  а  просто  становятся  друзьями.
Необратимый  процесс.  Некоторые  удивлялись,   и  помню,  мы   тут  немного
подыгрывали.  Найджел  делал  вид,  будто  относится  ко  мне  свысока,  а я
притворялся, будто  по  глупости  этого  не  замечаю;  он  стал  еще  больше
умничать, а  я  прикидывался еще большим  тупицей.  Но мы-то  знали, что это
игра, мы были друзья.
     И  остались  друзьями,  даже  несмотря   на  то,  что   он  поступил  в
университет, а я нет, что он  ездил в Ниневию и Дальний Офир, а я нет, что я
получил  постоянную работу  в  банке,  а  он перескакивал с одной  временной
работы  на  другую  и  кончил  тем,  что  стал  преподавать  английский  как
иностранный  в  одной  школе,  что  в  переулке,  как  свернуть  за  угол  с
Эджуэр-роуд. Эта школа называется "имени Шекспира", там  над входом неоновый
британский флаг, он то зажигается, то гаснет, и Оливер говорит, что
     22
     пошел туда  работать из-за этого флага, ему нравится, как он  все время
мигает; но на самом деле он просто нуждает^-с я в заработке.
     А потом появилась Джилиан, и нас стало трое.
     Мы с  Джил условились, что никому не расскажем, как  мы  познакомились.
Говорим, что один мой сослуживец по фамилии Дженкинс повел меня после работы
в винный погребок по соседству, и там оказалась его старая приятельница, а с
нею ее знакомая. Это и была Джилиан, и мы с ней сразу вроде как приглянулись
друг дружке и условились встретиться снова.
     -- Дженкинс?  -- переспросил  Оливер, когда  я ему изложил  все  это  и
притом немного волновался, хотя мне кажется, что волновался  я  потому,  что
рассказывал про Джилиан. -- Это который из Арбитража?
     Оливер любит  делать вид, будто он в курсе моих дел, и время от времени
авторитетным тоном ввернуть специальное словечко-другое. Я теперь  пропускаю
их мимо ушей.
     --  Да нет, --  отвечаю. -- Он тогда был у нас новенький. А теперь  уже
бывший. Недолго у нас проработал. Не потянул.
     И это чистая правда. Я нарочно решил сослаться на Дженкинса, потому что
его уволили, теперь иди его ищи.
     -- Что ж. По крайней мере он успел подкинуть тебе tranch de bonheur*.
     --  Чего,  чего?  --  спросил  я,  строя  из  себя  Тупицу  Стю.  А  он
самодовольно ухмыльнулся, изображая Умника Олли.
     На  самом-то  деле я всегда плоховато умел знакомиться. Одним людям это
от природы дается легко, а другим нет. У нас была совсем не такая семья, где
полно разной родни  и постоянно кто-нибудь да "забежит на огонек". К нам  во
все  время,  что я  жил в  родительском доме, никто  на  огонек не  забегал.
Родители мои умерли, когда мне было двадцать,
     * "порция счастья" -- французское выражение.
     23
     сестра перебралась  в Ланкашир, поступила в медсестры и вышла замуж, на
том и кончилась наша семья.
     Я жил один в  маленькой квартирке в Сток-Ньюингто-не, ездил  на работу,
иногда  задерживался  там  допоздна  и понемногу тосковал.  Характер у  меня
нельзя  сказать  чтобы общительный.  Если я  знакомлюсь  с кем-то,  кто  мне
симпатичен, то не говорю этого и не показываю и особенно  не расспрашиваю, а
наоборот, замыкаюсь и помалкиваю,  как будто сам понравиться даже не  хочу и
знаю,  что никакого  интереса не представляю. Ну и  понятно, ко  мне особого
интереса  и  не испытывают. В другой  раз я помню  об этом, но  вместо того,
чтобы  учиться   на   ошибках,   замыкаюсь   еще  больше.  Похоже,  половина
человечества  -- люди, уверенные в  себе, другая половина -- неуверенные,  и
непонятно, как перепрыгнуть из этой половины  в  ту. Чтобы быть  уверенным в
себе, надо иметь уверенность в себе -- порочный круг.
     В объявлении  было сказано:  ВЫ -- МОЛОДОЙ РАБОТНИК  УМСТВЕННОГО ТРУДА?
ВАМ ОТ 25 ДО 35? ВЫ  СЛИШКОМ МНОГО СИЛ ВКЛАДЫВАЕТЕ В РАБОТУ, И ИЗ-ЗА ЭТОГО У
ВАС ПРОБЛЕМЫ С ДРУЖЕСКИМ ОБЩЕНИЕМ И ОТДЫХОМ? Хорошо составленное объявление.
Не похоже на обычную тусовку, где подбирают себе пару на выходные дни. И без
намека,  что,  мол,  сам  виноват, если  тебе некуда податься после  работы.
Наоборот, как видишь, это обычная  вещь, случается со всеми,  даже  с самыми
приличными  людьми, и единственно разумное, что  тут можно  предпринять, это
просто заплатить  25 фунтов и  явиться в некий  лондонский отель,  где  тебе
поднесут стаканчик хереса, а уж  что  из этого  получится, посмотришь,  даже
если ничего, то все равно ничего унизительного в этом не будет.
     Я  думал,   раздадут  карточки   с  именами  --  прикалывать,  как   на
конференциях; но  они, наверно, хотели  доказать нам, что  уж собственное-то
имя мы все-таки способны
     24
     выговорить. Там имелся  распорядитель, как  бы за  хозяина, он встречал
каждого  вновь  прибывшего, наливал  хереса  и  водил  от  группы  к группе,
представлял, но нас было  так много, всех не упомнишь, так что волей-неволей
приходилось называться самим.  А может,  он нарочно делал вид, что не помнит
имен.
     Я разговаривал  с  одним заикой,  который  учился на  риэлтера,  и  тут
распорядитель  подводит к  нам  Джилиан.  То,  что мой  собеседник заикался,
придало  мне,  я  думаю, храбрости.  Нехорошо, конечно, но со мной это  тоже
много  раз  бывало: говоришь что-нибудь занудное,  и  вдруг человек, стоящий
рядом, превращается в  остроумца. Это  я давно заметил.  Элементарный  закон
выживания  --  найди  кого-нибудь,  кому  хуже, чем тебе,  и рядом  с  таким
человеком ты расцветаешь.
     Ну, может быть, "расцветаешь"  -- преувеличение, но  я стравил  Джилиан
пару-тройку  Оливеровых шуточек, мы потолковали про то, как  стеснялись сюда
прийти, тут выясняется, что она наполовину француженка, я  что-то подходящее
по этому поводу ввернул, риэлтер пытался рассказать нам про Германию, но  мы
не стали слушать, и я сам оглянуться не успел, как уже отодвинул его плечом,
чтоб не лез, и говорю ей: "Слушайте, вы только-только  пришли, я понимаю, но
может, нам поехать  куда-нибудь поужинать? Можно  и не  сегодня,  если у вас
вечер занят, а?" Говорю вам, я сам себя не узнавал.
     -- А вы думаете, тут позволяется так скоро уезжать?
     -- Отчего же нет?
     -- Разве мы не должны сначала со всеми перезнакомиться?
     -- Это не обязательно. Никто нас не заставляет.
     -- Тогда ладно.
     Она улыбнулась мне  и потупилась от смущения.  Мне это  понравилось. Мы
поужинали  вдвоем в  итальянском  ресторане. А через три  недели возвратился
Оливер из ка-
     25
     ких-то экзотических стран, и нас стало трое. Все лето мы повсюду бывали
втроем. Как в том французском фильме, где они вместе ездят на велосипедах,
     ДЖИЛИАН: Я не смущалась. Я нервничала, это да. Но не смущалась. Большая
разница. Смущался  Стюарт. Он застен