глазах какие-то  отблески.  Ожившая  тыквенная  голова. Я
закричала.  Не от  страха. А оттого,  что это было  так безумно,  невыносимо
грустно, и я не могла не закричать.
     ОЛИВЕР: Вот гад. Жирный, подлый банкир-говноед. И это после того, что я
за все годы  для  тебя  сделал.  Кто вообще  из тебя создал  более или менее
человеческое существо? Кто до боли  в суставах обдирал наждаком грубые места
на  твоей  шкуре? Кто знакомил тебя  с девицами, учил пользоваться  ножом  и
вилкой,  кто был тебе другом,  черт бы тебя  драл? И  чем  ты мне  отплатил?
Испортил мне свадьбу, испоганил самый счастливый день в моей жизни. Дешевая,
пошлая, эгоистичная месть, вот что это было, хотя ты в подполье своей темной
душонки,  конечно,  примыслил  себе какой-нибудь  отчасти благородный,  даже
правосудный  мотив.  Ну  так вот,  позволь тебе  заметить,  мой  стеатопигий
экс-приятель:  если ты  и  впредь  вздумаешь  совать  нос куда  не  следует,
останешься  эксом и  во всех  прочих отношениях. Я заставлю тебя неделю есть
битое стекло, на этот счет не сомневайся.  Можешь на Оливера положиться: его
неж-и ное, как все считают, сердце воспламенилось яростью.
     Мне  следовало бы  арестовать  тебя,  как  только ты по~\ палея мне  на
глаза. Засадить за решетку по обвинению
     бессмысленном времяпрепровождении  с преступными  намерениями, за порчу
вида из  окна или за  то, что осточертел до смерти. Уведите  этого человека,
полисмен, он больше никого не забавляет, с ним уже совершенно не  смешно. Ну
да,  я  шучу, это мой вечный недостаток, но если бы я не шутил, мне пришлось
бы подойти, обрубить твои уши с  кисточками и затолкать их тебе в  глотку, а
на закуску еще добавить твои допотопные очечки.
     А ведь все  так хорошо шло,  пока я не увидел тебя на той стороне улицы
-- ты  старался  быть незаметным, для чего,  мерно  печатая  шаг, расхаживал
взад-вперед, точно часовой, изрыгая клубы дыма,  как печные трубы у Арнольда
Бенне-та, и  бросая гнусные  взоры в  сторону  церкви. Сразу стало ясно, что
готовится какая-то  тупоумная  подлость.  Тогда,  поправив  в петлице  белую
гвоздику со слабым зеленым румянцем, я ринулся поперек  канцерогенной дороги
и окликнул тебя.
     --  Я  буду  присутствовать на свадьбе,  -- сказал  ты.  Я опроверг это
неправдоподобное утверждение.
     -- Ты же  на моей  присутствовал, -- продолжал ты скулить. --  Теперь я
иду на твою.
     Я  объяснил  разницу  с  точки  зрения этикета,  а  именно: в  умеренно
развитом   обществе,   известном  под  названием   Объединенное  Королевство
Великобритании и  Северной Ирландии, не  принято  являться на  торжественные
мероприятия без приглашения. Ты  оспорил  эту секретную статью протокола,  и
тогда я в  самых вежливых выражениях посоветовал  тебе немедленно  убираться
вон и по возможности погибнуть под колесами двухэтажного автобуса.
     Я нельзя сказать чтобы  совсем поверил в твой  якобы  уход со сцены. Мы
стояли в ожидании начала церемонии,  но я не спускал глаз с двери, готовый к
тому, что  дубовые створки вот-вот распахнутся и явят нам твой незваный лик.
И даже  когда было  приступлено  к священнодейству, я думал, что вот  сейчас
священник спросит присутствующих,
     189
     не известны  ли  кому-нибудь  препятствия  и  помехи к  моему плотскому
соединению с  прекрасной  Джил, и  тогда  ты  подымешься  в  темном  углу  и
прокричишь  свои  возражения.  Но  этого  не  произошло, и  мы  благополучно
проскочили  через взаимные  клятвы.  Я даже  успел иронически  подчеркнуть в
тексте  то сомнительное место,  где обещают "разделить"  с партнером  земное
владение. Спокон  веку люди  всегда "одаряли" другую  сторону  своим  земным
владением:  вот  все, чем я  владею, и  все  мое -- твое; такой вариант, мне
кажется, передавал беззаветность, лежащую в основе брака, сохранял самую его
сущность.  Но теперь не так.  Теперь всюду  проникли адвокаты и счетоводы. Я
был слегка bouleversee, когда Джилиан стала настаивать на "разделю". В наших
пререканиях по этому поводу было,  на мой вкус, нечто унизительное, словно я
собираюсь прямо из храма дать стрекача и немедленно выставить на продажу мою
половину ее квартиры. Я  милостиво уступил  ее  капризу.  В  характере  моей
невесты есть что-то от мадам Дракон, как вы, вероятно, заметили.
     А  если  честно,  это  была  элементарная сделка.  Я хотел  венчаться в
церкви, а Джил это привлекало еще меньше, чем в предыдущий раз. В результате
спектакль  выбирал  я,  а  доводка текста осталась за  ней. Она  же,  должен
признать, уломала  падре. Не  каждый молитвенный  дом, даже при  современном
недоборе клиентуры, согласится венчать такую падшую женщину,  как Джилиан. Я
сам  обошел  несколько  близлежащих  храмов  и всюду получил  недвусмысленно
отрицательные   ответы.  Тогда  отправилась  Джилиан  и   уговорила   одного
упирающегося  небесного  лоцмана.  Удивительная  мастерица  переговоров  эта
девушка.  Посмотрите,  например, ведь она  сумела убедить Стюарта вести себя
как офицер  и джентльмен, хотя на этот счет имеются другие  мнения. Поначалу
он  приходил  в  ярость,  точно настоящий пещерный житель, при  одном только
слове "развод"; но Джилиан склонила его к согласию. Я, кстати сказать, не
     190
     люблю вспоминать подробности этого периода мировой истории. Как Джилиан
слишком много общалась  со своим  Первым Мужем.  Как  она  оставила за собой
студию  в  доме  ПМ,  даже когда разъехалась с ним.  Оливеру  было запрещено
посещать студию, и он был вынужден pro tern* занять позиции квиетизма. Не на
заднем сиденье, а прямо-таки  в багажнике, вместе с устаревшим атласом дорог
и запасным колесом.
     Но этот  период кончился. Обратимость,  главный  принцип профессии моей
жены, была осуществлена в домашней  сфере.  Джилиан и Оливер образовали одну
общую налогооблагаемую единицу, и призрак жилища в  Марбе-лье, занимаемого в
порядке очереди  двумя  жильцами,  был  наконец изгнан  с  лица  земли. Куст
боярышника  за  кладбищенской  оградой,  встрепанный ветром,  разбросал свои
листья-конфетти --  только, пожалуйста,  без покупного товара, -- и la belle
mere отсняла целую пленку, после того как я убедил ее, что по свидетельствам
пионеров фотографии аппарат работает лучше, если снять с объектива колпачок.
Затем  все в  приподнятом настроении прибыли в ресторан "AI Giardinato", и я
обещал Джил  не звать хозяина Аль, поскольку эта шутка, признаться, устарела
и уже никого, кроме меня, не смешит.
     В ведерках со льдом возлежали бутылки с  игристым  белым сухим вином --
вы же понимаете, предстоял банкет исторического значения, а не  какая-то еда
на  скорую  руку,  оплачиваемая  по  кредитной карточке, -- а  разве можно в
итальянском   ресторане   заказывать  французское   шампанское?   Мы  весело
обменивались впечатлениями о  чудаковатых  манерах  пастора,  о том, что все
пути  приводят  в "Al Giardinato".  Тут подали первое  блюдо: spaghetti neri
alle vongole**. Мы шутя преодолели возражения, что, мол, Олли выбрал кушанье
скорее подходящее для похо-
     *  pro tempora  -- на время (сокр.  лат.). ** черные спагетти с мелкими
устрицами (ит.).
     191
     рон,  чем  для  свадьбы.  "Maman, -- я сказал (я остановился  на  таком
решении вопроса, как  мне  ее называть), -- maman, вспомните,  что в Бретани
внутренность  церкви, где происходит венчание, завешивают  черным". Впрочем,
всякое  несогласие смолкло, как только была поднесена ко рту первая вилка. Я
втягивал  в себя счастье, как длинную, гибкую,  прочную макаронину. И тут  я
увидел
     этого гаденыша.
     Позвольте  я опишу  сцену.  Нас  было десятеро  (Кто  да  кто? Да  так,
несколько избранных и близких  amici  и cognoscenti*. Мы сидели  за  длинным
столом  в глубине зала в своего рода нише -- немного в духе  "Тайной вечери"
Веронезе, --  а  в зале за столиками обедала  просто  публика,  изо всех сил
вежливо притворявшаяся, что до  нас там  никому нет  дела. (До  чего же  это
по-английски.  Не  примазывайся  к  чужому   веселью,  не  пей  за  здоровье
празднующих и вообще  не  замечай никакой  свадьбы, пока они  уж слишком  не
расшумятся, а  тогда  можно пожаловаться...) Я  сижу,  оглядываю  понуренные
головы, и кого же я вижу прямо против нашего стола? Тактичного Первого Мужа,
расположившегося за отдельным столиком и якобы читающего  книгу. Для  начала
забавный  гамбит:  Стюарт,  видите  ли, читает книгу.  Он бы  гораздо меньше
привлек внимание, если бы махал нам, стоя на стуле.
     Я  тихонько  встал  из-за стола, хотя  рука новобрачной  пыталась  меня
удержать, подошел  к экс-супругу  моей  супруги  и дружески  посоветовал ему
убираться.  Он  не  поднял головы.  Глаза  его  были устремлены в  тарелку с
лазаньей (как и следовал ожидать), которую он безуспешно терзал
     вилкой.
     -- Тут общественное место, -- пролепетал он.
     -- Потому я и прошу тебя освободить его, -- пояснил я. -- Иначе я бы не
оказал тебе такой любезности и не стал
     * друзья и знакомые (итал.).
     192
     с тобой  разговаривать.  Ты бы у меня вылетел за дверь по частям. И уже
валялся бы в контейнере для отбросов.
     Возможно,  это  было  сказано немного  слишком  громко,  подошел  Дино,
хозяин.
     -- Аль, -- воспользовался я прежним шуточным обращением, -- тут имеется
нечто  оскорбляющее взор.  Черное  пятно  на  вашей  траттории,  Это  грозит
неприятностями. Будьте добры убрать.
     И  представляете? Он  отказался  его  вышвырнуть.  Даже  стал  за  него
заступаться. И чтобы  больше не нарушать тишину и спокойствие, я возвратился
за  свой   стол,  но  траурные  спагетти  были  как  зола  у  меня  во  рту.
Сотрапезникам я  объяснил тонкости британского ресторанного права,  согласно
которому  десять  мирно  веселящихся  и  много заказывающих  клиентов  могут
лишиться  возможности  спокойно  получать  удовольствие  (и  это  называется
становиться  на сторону  слабейшего?), и мы  все  решили  сосредоточиться на
благодатном настоящем моменте.
     --  Благодатная  --  это  твой титул,  -- обратился я  к  Джил.  И  все
зааплодировали.
     Но  у  Олли  было такое  ощущение, будто едешь  в  гору, не  переключив
скорость.  И несмотря на великолепного pesce spada al salmoriglio*, внимание
то и  дело  возвращалось  к  бедняге  Стюарту, толстым  пальцем  царапающему
непослушную  страницу  книги  (явно  не  Кафки!)  и  шевелящему  при  чтении
измазанными лазаньей  губами. Почему  язык всегда норовит коснуться дупла  в
зубе и потереться об  острый край провала, как  корова трется боком о столб?
Стюарт служил  нам  таким  дуплом, таким неожиданным провалом. Ну,  как  тут
можно искренно веселиться, сколько ни изображай веселье?
     Мне  советовали  забыть  о  нем.  Из-за   других  столиков  уже  начали
подниматься и уходить, но от этого первый муж
     * палтус под калабрийским соусом (ит.).
     1 Варне Д.
     193
     моей жены становился только заметнее. Над его столиком вилась,  уходя к
потолку,  струйка дыма  --  дымовой сигнал одинокого индейского воина  своей
утраченной скво.  Я лично давно бросил смолить  отраву.  Дурацкая  привычка,
пота-кание собственной слабости. Но Стюарту сейчас это и нужно. Под конец  в
ресторане  остались  только  мы  вдесятером  (перед  каждым   --  мороженое,
полыхающее  синим огоньком),  одна  припозднившаяся парочка в оконной  нише,
явно замышляющая адюльтер, и Стю. Я встал. Он тревожно взглянул на  наш стол
и нервно закурил новую сигарету.
     Я заставил его попотеть в ожидании, пока я вернусь из мглы  писсуара, а
потом двинулся мимо его столика. Я всего лишь  хотел,  проходя, смерить  его
надменным взором, но при моем приближении он судорожно  затянулся сигаретой,
посмотрел на меня, потом понурился, стал дрожащей рукой  укладывать сигарету
в  один  из  желобков  на  пепельнице,  снова  посмотрел  на  меня  и  вдруг
расплакался. Так и остался сидеть, истекая и хлюпая, как лопнувший радиатор.
     -- Господи, Стю, -- говорю я, стараясь скрыть раздражение.
     Тут он принялся бормотать что-то  про сигареты.  Сигареты то,  сигареты
это. Смотрю, в пепельнице лежат и курятся две  зараз. Вот осел. Сразу видно,
до  чего он раскис.  И  какой  он сиволапый курильщик.  Ведь основы изящного
курения способен освоить даже самый грубый чурбан, была
     бы охота.
     Я  протянул  руку  и раздавил один  из  двух  окурков,  которые у  него
одновременно  курились,  просто  так раздавил,  машинально.  А  Стюарт  весь
вскинулся, как безумный, и почему-то мелко, дробно засмеялся. Потом перестал
смеяться и снова  заплакал. Стюарт в слезах -- это такое  зрелище,  какое не
дай  Бог  вам  увидеть.  Он разревелся, как  малое  дитя, потерявшее мешок с
плюшевыми мишками. Я опять подозвал Дино и указал ему --  мол, что вы теперь
на это
     194
     скажете?  Но Дино ко всем моим жалобам остался глух и позел себя вполне
по-итальянски, как  будто прилюдное отчаяние человека за столиком -- один из
аттракционов  в  его  траттории и  посетители  специально  приходят  на него
поглазеть, как будто  Стюарт  --  здешний коронный номер. Дино даже принялся
прямо  при  мне  утешать  расстроенного  банкира,  и  тогда  я  заказал  ему
двенадцать двойных порций  граппы -- если, конечно, он сможет  оторваться от
исполнения  обязанностей  добровольного  брата  милосердия,  --  после  чего
проследовал к своему столу. И что же? Меня там встретили  более чем холодно.
Можно  подумать, что это  я  довел ее до  слез. Можно  подумать,  что это  я
испортил людям свадебное торжество.
     -- Где же  ваша граппа, Дино?  -- крикнул  я, но половина моих  гостей,
включая огорченную новобрачную и чертову перечницу-тещу, поспешили объявить,
что они граппу не пьют.
     -- Какая разница? -- заорал я.
     К этому времени ситуация  полностью вышла из-под контроля. Вся прислуга
столпилась  вокруг Стюарта, как будто это он, а не я, в свое время обнаружил
их  ресторан;  свадебное празднество захлебнулось; любовники в оконной  нише
откровенно пялились на нас; граппу нам  все не несли; и отношение  к старине
Олли выказывалось ничуть не  лучшее, чем к тухлой рыбьей голове. Но жива еще
человеческая изобретательность.  Я заставил официанта принести самую большую
скатерть.  Две  вешалки  для   шляп,  передвинутые,  несмотря  на  протесты,
несколько  немытых  графинов  как грузы  для натяжения,  два-три  аккуратных
надреза на скатерти  -- и вот у нас импровизированный экран. Не видно больше
ни  назойливых  любовников,  ни  всхлипывающего  Стюарта,  а  тут  и  граппу
принесли!  Тактический  триумф  Олли,  который  сразу же  задействовал  свое
легендарное обаяние, чтобы вновь придать жизни свадебной пирушке.
     ?' 195
     И почти преуспел.  Лед начал  таять.  Все  решили  еще повеселиться  на
прощание. Я довел  до середины один из моих самых забавных устных рассказов,
когда раздался отдаленный скрежет отодвигаемого стула. Прекрасно, подумал я,
наконец-то он собрался уходить. Но еще через мгновение, когда я уже нагнетал
последнее  crescendo, Джилиан закричала. Сначала это был просто вопль, потом
хлынули слезы.  Вид у  нее был  такой,  будто ей явилось  привидение,  глаза
устремлены поверх установленного мною экрана. На что она смотрела? Виден был
только  крапчатый  потолок.  Слезы  ее лились,  словно  пульсирующая  кровь,
хлещущая из разрезанной артерии.
     Дослушать мой анекдот до конца не захотел никто.
     ДЖИЛИАН: Шут. Клоунская маска. Тыквенная рожа...
     15. Выметаем осколки
     СТЮАРТ: Я уезжаю. Такова моя участь. Тут мне нечего
     делать
     Три вещи для меня невыносимы.
     Во-первых, сознание того, что мой брак распался. Нет, говорить, так  уж
честно: это я сплоховал. Я теперь стал замечать, что говорят в таких случаях
люди,  "Брак рухнул, -- говорят они, -- Брак распался*.  Выходит что же, это
брак  сплоховал? Но я  так  решил: брака как  такового  не  существует, есть
только она  и ты. И  вина либо ее,  либо  твоя. И хотя сначала я считал, что
виновата она, теперь мое мнение, что  ответственность  на мне.  Я оплошал, я
подвел ее. Подвел самого  себя.  Я не дал  ей такого  счастья, чтобы она  не
могла от меня уйти. В этом и состоит моя вина. Я провалился, и мне стыдно. В
сравнении с этим мне совер-
     196
     шенно наплевать, если кто, может быть,  думает, что я несостоятелен как
мужчина.
     Еще  для меня невыносимо воспоминание о том, что было тогда на свадьбе.
Ее  крик все  еще отдается у меня  в мозгу. Я  не хотел им ничего портить. Я
только хотел там быть и видеть незаметно для  всех. Но вышло по-другому. Как
мне принести извинения? Только своим отъездом.
     И третье, чего  я не могу  вынести,  это  что, по их словам,  они хотят
остаться  моими  друзьями.  Если  они  не  всерьез  так говорят,  тогда  это
лицемерие.  А если всерьез,  то еще  хуже.  Как  можно заявлять  такое после
всего,  что было?  Значит, мне  отпускаются  грехи,  прощается  моя  великая
наглость  --  надо  же,  посмел  на  короткое  время  стать  между  Ромео  и
Джульеттой. А пошли вы оба знаете куда?  Я не принимаю вашего прощения, и вы
тоже его от меня не дождетесь, слышите? Пусть для меня это и невыносимо.
     По всему по этому я уезжаю.
     Смешно, но единственный человек, с кем мне жаль расставаться, это мадам
Уайетт.  Она  с  самого  начала  держалась со мной  честно. Вчера  вечером я
позвонил ей сообщить о своем  отъезде  и извиниться за то, как я вел себя во
время свадьбы.
     -- Не думай об этом, Стюарт, -- сказала она мне. -- Может быть, ты даже
помог.
     -- Как это?
     -- Может быть, если начинаешь с несчастья, потом не оглядываешься назад
и не обманываешь себя мыслью, что, мол, раньше все было прекрасно.
     -- Да вы философ, мадам Уайетт, вы знаете это?
     Она рассмеялась каким-то иным смехом, я у нее раньше такого не слышал.
     -- Нет, правда, -- сказал я. -- Вы мудрая женщина.
     В  ответ она почему-то рассмеялась еще сильнее.  Мне вдруг  подумалось,
что в молодости она, наверно, была большая кокетка.
     197
     -- Не исчезай, Стюарт, пиши, -- сказала она. И это было очень мило с ее
стороны, верно? Может, и буду ей писать.
     ОЛИВЕР; Поневоле замечаешь  de temps en  temps*, что  у жизни есть своя
ироническая сторона, вы согласны? Вот перед вами Стюарт, веселый банкир  ("Т
Banchieri Giocosi" -- интересно, почему так мало опер про банкиров? Хотелось
бы мне знать), приземистый,  но крепкий оплот  капитализма, неутомимый слуга
рыночных сил на побегушках у купли-продажи. И вот он я, легковерный либерал,
голосующий  за  кого  Бог  пошлет,  тонкокожий  сторонник  мира  и   тишины,
инстинктивно  встающий   за  слабейшего   --  за  китов  против  всеяпонской
рыболовной флотилии, за мокрого тюленьего детеныша против убийцы с дубиной и
в  кожаной спецовке, за тропический  лес против дезодоранта для подмышек.  И
однако,  когда  представители этих двух соперничающих философий обращаются к
любви,   один  из  них   вдруг  оказывается  сторонником   протекционизма  и
Монопольного  комитета,   а  другой  ссылается   на  естественную   мудрость
свободного  рынка, И догадайтесь, который --  кто.  То же самое относительно
секса,  относительно  небольшого вытягивающегося  выроста плоти,  с  которым
столько   беспокойства.   Переполнение   сердца,   повсеместно   воспеваемое
менестрелями, приводит заодно  и к  половому акту,  не будем этого забывать.
Здесь я  обязан  умерить (хотя бы частично)  триумфальный  тон,  но  все  же
следует осторожно  заметить,  что,  возможно,  приверженец свободного  рынка
становится  протекционистом по причине  неконкурентоспособности  его товара.
Иногда действий, производящих звук, подобный утреннему встряхиванию  коробки
хрустящих хлопьев, недостаточно, чтобы возлюбленная блаженно мурлыкала целый
день до заката. Иногда для этого требует-* время от времени (фр.).
     ся нечто подобное летней молнии над Сахарой. Кто сделает выбор в пользу
авиамодели с пластмассовым пропеллером и с заводом на резинк