и  не придется платить психиатру.  То же самое вполне может
относиться и к открытым пространствам. Климат и Веселый Олли.
     До Тулузы около часа езды  по  шоссе  А 61.  Утренний  туман  парит над
лугами и колышется вокруг крестьянских домов,  точно испаряющийся сухой лед.
Сворачиваю  на  школьный  двор и останавливаю мой  403-й. Рассыпаю  в  толпе
ждущих учеников горсти bon  mots*, словно семечки  подсолнухов. Ученики  все
такие нарядные и... ну, да,  хорошенькие. И мальчики, и девочки. И все хотят
учить английский! Ну разве не удивительно? Я  знаю, что  педагогу полагается
воодушевлять,  разжигать жажду познания, и прочее,  и прочее, но это правило
было неприложимо  в дождливые вторники на Эджуэр-роуд, когда перед тобой  --
унылый ряд прокисших кулей с зерном.  Здесь же все наоборот: они  пробуждают
во мне желание учить!
     И  учишь, учишь целый Божий  день. А после,  быть может, пропустишь  не
спеша стаканчик красного в обществе ученицы, у которой трудности с прошедшим
временем (у кого из нас их нет?), и ленивым ходом едешь через
     * остроты (фр.).
     221
     виноградники  домой.  За  несколько  километров видишь"  как  блестят в
закатных лучах низкого солнца стальные конструкции ресторана  "Кооперативный
погребок". Вот промелькнул мой любимый дорожный знак: ROUT INON-DABLE. Чисто
галльская  экономия.  В  Англии  бы  написали:   ОСТОРОЖНО!   ДОРОГУ  ИНОГДА
ЗАТОПЛЯЕТ. А здесь -- ROUT INONDABLE, и  все. Затем осторожно  проезжаешь по
деревне  и  попадаешь в  любящие объятия жены  и  ребенка.  Как  она  горячо
обнимает  меня,  лучезарное  дитя,  малютка Сал,  Льнет ко мне,  как  мокрая
занавеска в душе. Ну, чем не жизнь?
     ДЖИЛИАН: Теперь слушайте меня.  Меня  слушайте. Я думаю, начать  надо с
описания деревни, в которой мы  поселились. Она расположена на юго-восток от
Тулузы в  департаменте Од,  на  краю виноградников Минервуа близи канала  Дю
Миди. Деревня со всех  сторон окружена виноградниками, но это только теперь,
а  раньше было иначе.  В наши  дни,  если  поездить по  окрестностям,  можно
подумать, будто тут спокон века все было так, как сейчас, виноградники почти
все  очень  старые.  Но на самом  деле здесь  произошли большие  перемены  с
появлением   железной   дороги.   До   той   поры   здешние   области   были
самодостаточными с сельскохозяйственной  точки  зрения. Тут разводили  овец,
чтобы получать  шерсть, крупный рогатый  скот -- ради молока, наверно, еще и
коз,  выращивали овощи,  фрукты  и, ну,  не  знаю, подсолнечник, из которого
давили  масло, а еще турецкий горох и  тому  подобное. Но  провели  железные
дороги, и экономический профиль региона, как и всюду, изменился, выровнялся.
Местные жители  перестали возиться с  овцами, пото\гу что шерсть, привозимая
по   железной  дороге,  оказывалась  дешевле  местной.  Смешанные  хозяйства
вымерли. Можно, конечно, иногда увидеть козу  где-нибудь на заднем дворе, но
и только. В настоящее время весь регион занят виноделием. Что же будет,
     222
     I
     когда в другой какой-нибудь местности начнут  производить вино лучше  и
дешевле  нашего, когда  из наших  почв и виноградников выжмут все до конца и
они станут неконкурентоспособны? С голоду мы, конечно, не помрем, экономисты
посадят нас на европособие. Нам будут платить за то, что мы производим вино,
которое  никому не  нужно, мы  будем его  делать,  а потом  ждать, чтобы оно
превратилось  в уксус, или  просто выливать его  на землю. Второе обнищание,
понимаете? И будет очень жаль.
     Вон те  каменные башенки среди полей-- памятники былого. Многие считают
их  зернохранилищами, но  на самом деле раньше у них были крылья. Это бывшие
ветряные  мельницы,  моловшие  зерно с тех  самых  полей, среди которых  они
стоят.  Теперь они остались  без крыльев  и перестали походить на бабочек. А
заметили  вы "замок",  когда  проезжали  через  деревню?  Его  все  называют
"замком", а Оливер сочиняет сказки про осадные машины и кипящую смолу. Спору
нет,  в этих местах  происходило  много  сражений,  главным образом во время
Катарских войн, кажется, и англичане  сюда заглядывали столетия  два спустя.
Но   тут   небольшая   деревня   посреди   равнины,   лишенная   какого-либо
стратегического значения. Зачем ей замок? Нет, это сооружение -- всего  лишь
древнее зернохранилище и ничего больше.
     Единственная  здешняя  достопримечательность, привлекающая туристов, --
средневековый фриз на западной  церковной стене. Он тянется от угла до угла,
изгибаясь  дугой над порталом. На фризе  -- тридцать  шесть каменных  голов,
через  одну то ангельская, то голый  череп с  аккуратно  скрещенными костями
снизу.  Рай --  ад, рай  -- ад, рай  --  ад.  Или  можно  истолковать иначе:
воскресение -- смерть, воскресение  -- смерть, воскресение -- смерть, словно
вагоны проходящего железнодорожного состава. Да только мы уже не  верим в ад
и воскресение. И ангелы, по-моему, больше походят на обыкновенных  маленьких
детей. Вернее, на одно
     223
     малое  дитя -- на мою дочь Софи-Анну-Луизу. Мы дали  ей  три имени, все
три существующие  и по-французски,  и  по-английски, достаточно  переместить
ударение,   и   меняешь  национальность.  Зги  ангельские   головки,  слегка
сглаженные временем,  напоминают мне мою  дочь. Они  словно  бы говорят мне:
жизнь, смерть, жизнь, смерть, жизнь, смерть.
     Какое-то  здесь  заколдованное  место. В Лондоне я никогда  столько  не
думала о времени и о смерти.  Здесь такая  тишь, красота,  безмятежность,  и
жизнь моя худо-бедно  устроилась,  а  я  вот размышляю  про  время и смерть.
Неужели это из-за Софи?
     Вот, например, фонтан. Нормальное, с некоторой претензией  на пышность,
общественное  сооружение,  возведенное  в царствование  Карла X. Обелиск  из
розового мрамора, который и  теперь  добывают в  карьере на  противоположном
склоне горы. На цоколе  -- четыре  головы  Пана  держат во рту  трубочки для
стрельбы  горохом. Из трубочек должна литься вода. Но давно уже не льется. А
как, надо думать, радовались в 1825 году, когда установили фонтан и получили
чистую воду  с дальних холмов. Теперь жители  деревни  предпочитают покупную
воду в бутылках, а фонтан пересох. Зато он теперь  исполняет роль еще одного
военного  мемориала.  На одной стороне обелиска -- колонка из двадцати шести
имен тех, кого эта маленькая  деревня  потеряла  в Первой мировой войне.  На
противоположной стороне --  трое  павших во Второй Мировой войне, а под ними
-- один  moit en Indochine*. А с третьей на  розовом мраморе можно разобрать
первоначальную надпись 1825 года:
     MORTELS, SONGES BIEN
     LE TEMS PROMPT A S'ENFUIR
     PASSE СОММЕ СЕТТЕ EAU
     POUR NE PLUS REVENIRE**
     * погиб в Индокитае (фр.).
     ** "Мертвые, спите  спокойно. Время течет  быстро. Как  эта вода. Чтобы
никогда не вернуться" (фр.).
     224
     Вода -- как жизнь, говорится здесь. Но вода здесь больше не течет.
     Я  смотрю на  старух. Для домашней работы они надевают цветастые халаты
на пуговицах спереди, наряднее,  чем  просто рабочая спецодежда. Каждое утро
они выходят на улицу и метут тротуар перед  своим домом. А потом еще немного
проезжую дорогу. Я не шучу, они сметают своими старыми швабрами пыль и сор с
асфальта, сколько удается достать с  тротуара. К вечеру, когда спадает жара,
они  снова  выходят  на  улицу, но  теперь  сидят  на плетеных стульчиках. И
просиживают дотемна, вяжут, судачат, прохлаждаются. Становится понятно,  для
чего они  подметали шоссе.  Для  них  шоссе  -- это тот  же двор, где  можно
посидеть на воздухе.
     В конце недели из Монпелье едут новые богачи. Но не в  нашу деревню, мы
для них недостаточно живописны.  Они  гонят  свои джипы  дальше и на холмах,
откуда  открывается  красивый  вид,  включают  протекторы:  "хибачи",  чтобы
производить съемки. А у нас плоско, скучно, нет даже видеозала.  Есть только
два  бара,  одна гостиница с рестораном, это прямо  напротив  нашего дома, и
булочная, в  которой  теперь пекут  pain noir  и pain complet*,  поскольку в
бакалейный магазин стали завозить хлеб фабричный, а кроме того, еще скобяная
лавка, где можно купить электрические лампочки и крысиный яд. В прошлом году
вся страна праздновала двухсотлетие Французской революции. А у нас в деревне
было  только одно  уличное  украшение:  хозяин скобяной  лавки  мсье  Гаррюэ
заказал  шесть  пластиковых  швабр, две  красные, две белые  и две синие,  и
воткнул в горшок  у порога своего заведения. И сами щетки, и длинные рукояти
были одного цвета, так что получилось очень мило. Но потом  кто-то купил обе
красные --  проезжий  коммунист,  как утверждала одна старуха, -- и  местное
украшательство на том и кончилось. Больше про двухсотле-
     * хлеб ржаной и хлеб с отрубями (фр.).
     8 Блрнс Д.
     225
     тие не вспоминали, хотя в соседних  деревнях устраивали фейерверки, нам
было слышно,
     По  средам в девять  часов утра приезжает рыбный  фургон  с побережья и
стоит на рыночной площади. Мы покупаем рыбу-меч и еще какую-то под названием
"пассар" (перевода не нашла). Рыночная площадь имеет форму кособокого овала,
посредине  --  проход,   обсаженный  до  мяса  обстриженными  липами:  здесь
деревенские старики играют в шары, а старухи  иногда переносят сюда плетеные
стульчики и сидят наблюдают за игрой, сами же в  ней  участия не  принимают.
Игра идет по вечерам, при прожекторе, и над головами игроков  вырисовываются
в небе  черные  верхушки  дальних  сосен.  Что они  означают во  французской
деревне, знает всякий: кладбище.
     Местная мэрия и  почтовое отделение находятся в  одном  здании.  Первые
несколько раз, желая купить марку, я по ошибке забредала в мэрию.
     Вам ведь  это все неинтересно, правда? Конечно,  нет.  Вижу, я  на  вас
скуку нагнала. Вас интересует совсем другое. Ну и ладно.
     СТЮАРТ:  Рассказать  вам  про  одну вещь, которая  меня  всегда  слегка
обижала? Вы, наверно, подумаете: какая чепуха. Тем не менее это правда.
     В  субботу  она  вставала  попозже,  ей хотелось  немного  понежиться в
постели.  Я  поднимался  первым. На  завтрак в  субботу  или воскресенье  мы
обязательно  ели  грейпфрут. Выбор был  за  мной.  Если  меня тянуло  съесть
грейпфрут в субботу, я вынимал его из холодильника, разрезал пополам и  клал
на  два  блюдца.  Или  же это  происходило в воскресенье.  Вот  я  съем свою
половину,  смотрю на вторую, которая предназначена для Джилиан, и думаю: это
--  ее, она  проснется и будет его есть.  И я аккуратненько  выковыривал все
косточки, чтобы ей не пришлось с ними возиться. Иногда их бывало много.
     226
     И  знаете,  за  все  время,  что мы жили  вместе,  она ни разу этого не
заметила. Или замечала, но не говорила. Но  нет, на нее не похоже. Просто не
обращала внимания. А я все ждал в выходные  утром, что она наконец увидит. И
каждый  раз испытывал маленькое разочарование.  Помню,  я  думал: может, она
считает, что вывели  новый сорт  грейпфрута, без косточек? Как бы они  тогда
размножались, по ее мнению?
     Теперь она, наверно,  убедилась, что косточки в грейпфруте есть. Кто  у
них его разрезает? Не представляю себе, чтобы Оливер... а, черт.
     Ничего не прошло. Не знаю, как это может быть, но  факт. Надо  что-то с
этим делать, как-то разобраться. Я уехал, они уехали, но ничего не прошло.
     ОЛИВЕР:  Понимаете, она сильнее меня.  Уф-ф! Уф-ф! И мне  это нравится.
Свяжите  меня  шелковыми  путами,  будьте так добры.  А,  ну да, я уже  это,
кажется, говорил. Ну и что? Зачем так  сурово  смотреть?  Суровый  взгляд  и
горький вздох так понижают качество жизни. Джил иногда, случается, вздохнет,
когда я очень уж разыграюсь. Это, знаете ли, большая нагрузка -- чувствовать
ожидание в притихшем партере. Люди делятся на актеров и публику, вы согласны
со мной? Иногда я думаю: вот попробуйте сами разок, тогда узнаете.
     Я сейчас скажу вам одну вещь, которую вы  еще не слышали.  Слово pravda
по-русски означает: "правда". Ну, положим, это вы, наверно, знаете. А я хочу
вам сказать вот что: для слова "правда" нет рифмы в русском языке. Подумайте
и взвесьте. Не отзывается ли эта нехватка эхом в каньонах вашего сознания?
     ДЖИЛИАН:  Мы переехали сюда,  потому  что Оливер получил в Тулузе место
преподавателя.
     Мы переехали  сюда, потому  что, как я  узнала, в  "Музее Августинцев",
возможно, найдется работа для реставратора.
     ** 227
     Имеются также  и частные клиенты, а я привезла парочку рекомендательных
писем.
     Мы переехали сюда, потому что Лондон теперь-- неподходящее место, чтобы
растить детей, и потом, мы хотим, чтобы Софи выросла двуязычной, как maman.
     Мы переехали сюда из-за климата и из-за качества
     жизни.
     Мы переехали сюда, потому что Стюарт  стал слать мне цветы. Можете себе
представить? Можете?
     Мы все  заранее обсудили. Все,  кроме вот этого последнего  осложнения.
Ну, как он может? Просто не знаю, искренно ли он пишет, что ему  очень жаль,
или же это какая-то нездоровая  месть. Но в  любом случае мне с этим было не
справиться.
     ОЛИВЕР: Решение  принимала Джил. Разумеется, мы поиграли в  демократию,
провели  консультации за круглым столом,  это--  святое,  но  если  говорить
честно,  в  браке  всегда   один  человек  умеренного  нрава,  а  другой  --
воинственного, вы согласны? И не выискивайте, пожалуйста, э этом утверждении
дежурные  стоны мужчины  с  пониженным гормональным профилем.  Давайте лучше
примем следующее обобщение: те,  кто взял на  себя тяготы брака, попеременно
выступают то  в  той роли,  то  в этой.  Когда  я  за  ней  ухаживал, я  был
настойчивым и целеустремленным, а  она -- трепетной и колеблющейся. Когда же
речь  зашла о смене тухлых исчадий  лондонского  автобуса на  нежные ароматы
"Трав Прованса", тогда  ее кочевое сердце колотилось и  гудело,  как  мощный
гонг  Дж.  Артура  Рэнка*.  Что  до  меня, то у меня  перспектива разлуки  с
отечеством если и вызывала сердцебиение, то уловимое разве стетоскопом.
     Послушайте,  она  даже   работу  мне   нашла.  Откопала  где-то  старый
заплесневелый французский справочник, содер-
     * Артур Рэнк  -- глава  британской  кинокомпании, на фирменной заставке
которой изображен полуобнаженный атлет, бьющий в гонг.
     228
     I

     жащий  сведения  о  том,  где  нанимают  иностранцев.  Я  только-только
разгулялся в Лондоне, поскольку стеатопигий друг увез свою пухлую задницу на
другой континент. Но Джил уже нетерпеливо разворачивала  крылья, готовясь  к
отлету; я  чувствовал,  как она в сумерках  сидит  на  телефонных проводах и
грезит о Юге. И если, как я некогда пытался внушить пузану Стю, деньги можно
уподобить любви, в таком  случае брак-- это предъявленный  счет.  Шутка.  Во
всяком случае, наполовину,
     ДЖИЛИАН: Разумеется, Оливер, прежде всего, ленив, как все мужчины.  Они
принимают важное решение и воображают,  что теперь могут несколько лет мирно
греться на  солнышке,  как  лев на вершине  горы. Мой  отец  сбежал со своей
школьницей, и это было, я думаю, последнее важное решение в его жизни. Вот и
Оливер   приблизительно  такой  же.  Производит  много   шуму,  но  с  малым
результатом. Не поймите меня неправильно: я люблю Оливера. Но я его изучила.
     Продолжать прежнее существование, только заменив Стюарта Оливером, было
просто  невозможно.  Даже  когда  я забеременела, Оливер  все  никак не  мог
взяться  за ум. Я попробовала  было образумить  его,  но он  обиженным тоном
возразил: "Но  я счастлив, Джил,  я так  счастлив". Конечно, меня  это очень
растрогало, мы поцеловались, он погладил  мой живот, тогда еще плоский,  как
доска, отпустил какую-то глупую шутку насчет головастика, и  остаток  вечера
все  было  прекрасно.  У Оливера такая  особенность: он  замечательно  умеет
делать  так, чтобы  остаток  вечера все было прекрасно. Но  потом  наступает
завтрашнее  утро. И  утром  я  подумала:  я,  конечно,  очень  рада,  что он
счастлив, и я тоже счастлива, казалось бы, разве этого мало? Но выходит, что
мало. Надо быть счастливым и практичным. Вот в чем суть.
     Мне  не нужно, чтобы мой муж правил миром -- иначе  я бы не вышла замуж
ни за того, ни за другого, -- но я также
     229
     не  согласна, чтобы он  топтался на  месте,  совершенно не  заботясь  о
будущем.  За все время, что я знаю Оливера, в его карьере --  если это слово
тут  подходит -- произошла только одна перемена,  и та к худшему: он вылетел
из школы имени Шекспира и поступил к мистеру Тиму. Хотя всякому ясно, что он
достоин большего.  Его  надо  было  направлять, тем  более  --  в  виду моей
беременности. Я не  хотела, чтобы... --  да,  я знаю, я уже говорила это про
Стюарта,  но так  и есть,  и я не  стыжусь  --  я не  хотела,  чтобы  Оливер
разочаровался.
     Он, должно быть, рассказывал про собаку мсье Ла-жиске?  Есть две веши в
нашей деревне, о которых он рассказывает каждому. Это замок, от повторения к
повторению становящийся все  более внушительной  крепостью  крестоносцев или
катарской  твердыней;  и  собака.  Такой приветливый  рыжий  пес  по  кличке
Пулидор, который от старости совершенно оглох. Мы с Оливером оба его  ужасно
жалеем, но по  разным причинам. Оливеру  грустно,  что  бедняжка  Пулидор на
прогулке через поля  не слышит больше  свист своего доброго хозяина и вообще
от всего отрезан в мире безмолвия. А мне грустно оттого, что рано или поздно
он, я знаю,  погибнет  под  колесами. Он выскакивает  из  дома мсье  Лажиске
пулей, весь охваченный восторженным предвкушением, что вот сейчас, на  воле,
слух к нему  вернется.  А водители автомобилей не  задумываются о  том,  что
собака может  быть глухой. Я представляю себе, как юноша за рулем на большой
скорости проезжает по деревне, видит  бегающую по улице собаку и нетерпеливо
сигналит  ей,  сигналит, но она, глупая,  не  обращает  внимания,  он  резко
сворачивает, но увы --  поздно. Я себе все это ясно  представляю. Я говорила
мсье Лажиске, что  собаку надо  привязать или держать на длинном поводке. Он
объяснил, что пробовал  один  раз, но  Пулидор захандрил, ничего не ел, и он
его отвязал. Он хочет, чтобы его пес был счастлив. Я возра-
     230
     зила,  что быть счастливым хорошо, но надо  быть и  практичным. А иначе
собака рано или поздно обязательно попадет под колеса. Это ясно.
     Понимаете?
     СТЮАРТ: Я придумывал разные планы. Сначала хотел подкупить какую-нибудь
ученицу в этой жалкой школе, куда Оливер устроился. И пусть  она пожалуется,
что  Оливер к ней пристает. Вообще это  даже могло быть правдой -- ну, не  к
этой девице, так к другой. И его бы за это выгнали. Могли бы на этот раз и в
полицию обратиться.  Джил по  крайней мере  поняла бы,  ради какого человека
меня  оставила. И это сознание ее бы все время мучило, она уже никогда бы не
чувствовала себя в безопасности. Хороший был план.
     Потом, в  Штатах,  я придумал другой.  Притвориться, будто я покончил с
собой. Понимаете, мне хотелось причинить им сильную боль. Правда, я не решил
как.  Была мысль написать  под чужой подписью  в  журнал старых  выпускников
нашей школы, чтобы там поместили  некролог, и позаботиться, чтобы непременно
послали  номер  Оливеру.  Или  можно,  чтобы  какой-нибудь  общий  знакомый,
приехавший из Штатов,  сообщил им эту новость как бы между прочим. "Грустно,
что Стюарт  застрелился,  а?  Да, не  пережил разрыва.  А вы  что,  разве не
знали?" Кто бы это мог? Да все равно кто. Я бы заплатил.
     С этой мыслью я не расставался,  пожалуй, чересчур  долго. Она наводила
мрак. И уже становилась соблазнительной. Подмывала так и сделать, понимаете.
То есть  осуществить  на  самом  деле, им  в наказание...  Ну и тогда  я  ее
отбросил.
     Но еще ничего не кончено. То есть мой брак-то кончен, это я понимаю. Но
ничего не  прошло. И  не пройдет,  пока я не почувствую, что прошло. Пока не
перестанет болеть. Но  до того еще ох как далеко. Я никак не могу избавиться
от
     231
     чувства, что  по отношению ко  мне это несправедливо. Но в