о мной  подтрунивал.  Расспрашивал, на каком
пароме мы поплывем, в Кале или Булонь, куда отправимся из порта, когда будем
обратно, и так далее. Мне тогда не показалось это странным, но после, задним
числом, я обратил внимание, что он даже не пожелал нам счастливого пути.
     Прощаясь, я пообещал привезти ему беспошлинных сигарет.
     -- Не трудись, -- ответил он.
     -- Ты чего? Какой это труд?
     -- Не трудись, -- повторил он чуть ли не злорадно.
     ОЛИВЕР: Господи, я так  перепугался. Мы  встретились в пивной, в этакой
тусклой норе, где это  косматое существо Оливер любит забиваться в старинный
уголок у камина,  оформленный в манере  Нормана Шоу*,  и попивать эль, как с
доисторических времен попивали его  крестьянские предки. Я  ненавижу пивные,
особенно с  тех  пор,  как  бросил курить  (отречение,  коего совершенно  не
заметил  наш друг Стюарт). Да, и  еще  я ненавижу  слово "тусклый". Пожалуй,
перестану им пользоваться  на некоторое время. Мигните мне, если обмолвлюсь,
ладно?
     И вот сидим мы с ним в этом кошмарном заведении, где "стаканчик белого"
еще ядовитее,  чем крестьянский эль, и  выбор  шотландского питья  оставляет
желать лучшего, а чужой  никотин  проникает  мне в печенки (дыхните  в  меня
табачным дымом,  ну  пожалуйста, --  я продам родину за  "Силк кат",  предам
друзей за "Уинстона"),  и тут вдруг Стюарт с подлым, довольным выражением на
лице сообщает:
     Английский художник и архитектор (1832--1912).
     98
     -- А знаешь, мы уезжаем.
     -- Ты что говоришь?
     -- Отплываем в пятницу  утром. Из Дувра. Первым  паромом. "И  в  облаке
пыли скроемся с глаз".
     Признаюсь,  я  жутко испугался. Решил,  что  он увозит ее навсегда. Мне
представилось,  как  они уезжают все  дальше  и  дальше --  Страсбург, Вена,
Бухарест, Стамбул, без остановок, без оглядки. Ветер треплет ее свежезавитые
локоны в машине  с опущенным верхом --  по  пути на восток, прочь от Олли...
Потом я все-таки кое-как реставрировал свой обрушившийся  шутейный фасад, но
внутри  бушевала паника.  Он  может  ее  увезти, думал  я,  вполне может, он
способен причинить мне  боль, это косматое существо, даже не заметившее, что
я бросил курить. Он  теперь обрел силу бессознательной жестокости, и дал ему
эту силу я.
     Но оказалось, разумеется,  что он задумал всего лишь  "прошвырнуться на
уик-энд", говоря словами  этого  счастливчика, этого существа, которое летом
погружается в спячку.  А также осенью. И  вообще  на протяжении  почти  всей
жизни. И это он, косматый Стюарт, вдруг обрел власть причинять боль.
     Он пообещал  прислать мне открытку.  Представляете?  Цветную  открытку,
черт бы ее побрал.
     ДЖИЛИАН: Разговор происходил так.
     -- Можно мне как-нибудь поехать .с тобой по магазинам?
     -- По магазинам? Конечно. Что ты хочешь купить?
     -- Я хочу купить что-нибудь для тебя.
     -- Для меня?
     -- Одежду.
     --  Теб"е  не нравится,  как  я  одеваюсь,  Оливер?  --  Я  постаралась
выдержать шутливый тон.
     -- Я хочу одеть тебя.
     4*
     99
     Я  подумала, что  надо реагировать немедленно,  пока  разговор не зашел
слишком далеко.
     -- Оливер, -- проговорила  я  тоном его  матери  (или  по крайней  мере
моей), -- Оливер, не говори глупости. У тебя даже работы нет.
     -- О да, я знаю, заплатить я  не смогу, -- саркастически подтвердил он.
-- У  меня  нет денег, не то  что у Стюарта.  --  Затем пауза, и  уже другим
голосом:  -- Я просто  хочу тебя  одеть, вот и все. Хочу помочь.  Поехать  с
тобой по магазинам.
     -- Это  очень мило  с твоей  стороны,  Оливер,  --  сказала  я. И снова
поторопилась поставить шутливую точку: -- Буду иметь в виду.
     Он сказал:
     -- Я тебя люблю.
     И я повесила трубку.
     Так и надо  с  ним.  Я решила  говорить  приветливо,  коротко и  вешать
трубку.  Чушь  какая-то.  Он,  видимо,  совсем  растерялся.   И  наверно  --
неосознанно, конечно,  -- завидует нашему  счастью. Мы всюду бывали  вместе,
втроем, а потом мы со Стюартом поженились, а он почувствовал себя брошенным.
Теперь нас не трое, а двое плюс один, и он это чувствует. Вполне естественно
на самом деле. У него это,
     конечно, потом пройдет.
     При других  обстоятельствах я бы  не отказалась поехать с  Оливером  по
магазинам. От Стюарта, по правде сказать, проку  мало. Не потому,  что он не
любит делать покупки, вовсе нет, но что бы я ни примерила, ему все нравится.
Haj его взгляд, мне  к лицу все цвета и все фасоны. Даже если; бы я вышла из
примерочной в мешке для мусора и с абажу-j ром на голове, он скажет, что это
мне идет. Очень, конечно, мило и трогательно, но пользы для дела никакой.
     ОЛИВЕР: Я  не  фантазирую  на этот раз. Вы-то,  наверно"! решили, что я
насочинял  для  Джилиан бог  знает  как!  одеяния:  собольи  меха из "Бориса
Годунова*, краски Рим-1
     100
     ского-Корсакова,  младенчески светлые  летние  горошки Россини, веселые
аксессуары Пуленка... Нет уж,  извините. Я не владелец неисчерпаемой чековой
книжки,  скупающий все без разбору (куда мне!), и  не бредущий от витрины  к
витрине кастрат, просто я  отдаю себе отчет в том, что мой глаз, мое чувство
цвета,  мое умение разбираться в тканях  превосходят  компетенцию  Стюарта и
Джилиан вместе взятых. В  квадрате. В кубе. Во всяком случае, если судить по
результатам. Пусть человек не уделяет внимания одежде, все-таки он  выглядит
гораздо  лучше, если то,  что на нем, хорошо сшито. И пусть человек говорит,
что ему безразлично, как он выглядит, на самом деле ему это не  безразлично.
Нет таких людей,  которым не  важно,  как  они  выглядят.  Просто  некоторые
думают, будто им к лицу,  когда  у них кошмарный вид. Само собой, для  них в
этом содержится  вызов. Я выгляжу как чучело огородное, потому что мои мысли
витают в более высоких  сферах;  потому  что у меня  нет  времени  на  мытье
головы; потому что если ты меня вправду любишь, то  люби и немытым. Джилиан,
конечно, совсем не из таких. Наоборот. Но я хочу ее переделать.
     Переделать. Переиначить. А также, в муравьином мире бизнеса и финансов,
представляющем интерес для  Стюарта,  это  термин,  означающий:  переписать,
передать кому-то во владение  (предмет или право  собственности). Переходный
глагол.
     СТЮАРТ:  Мы  чудесно  провели  эти несколько дней. Из  Кале  поехали по
автостраде, повернули налево, когда нам  вздумалось, оказались где-то вблизи
Компьеня.  Когда начало темнеть,  остановились  в  какой-то деревушке. Сняли
номер  в  гостинице  для  семейных,  старинном здании  углом,  со  скрипучей
деревянной галереей, на которую выходят все номера.
     Само  собой,  мы побродили по местному  рынку  и, конечно,  купили  две
косицы чеснока, который заплесневеет,
     101
     прежде чем  мы его употребим.  Надо будет часть  подарить,  Погода была
немного сыровата, но какая разница?
     Об Оливере,  честно говоря, я первый раз вспомнил только уже на пароме.
Вспомнил и подумал, что  надо бы купить ему французских сигарет.  Но Джилиан
сказала, что он, оказывается, больше не курит. Как странно. И совсем на него
не похоже.
     ДЖИЛИАН: Не знаю, с чего начать. Не знаю, к чему все это приведет и чем
кончится.  Что происходит? Никакой  моей  вины тут нет,  а я  чувствую  себя
виноватой. Чувствую себя виноватой, хотя точно знаю, что моей вины тут нет.
     Не  уверена, что поступила правильно. Может быть, вообще ничего не надо
было делать. Может быть, мой поступок был актом соучастия, по крайней мере с
виду. Возможно,  что лучше  бы все  -- хотя  ведь и не было ничего --  вышло
тогда наружу.  А что тут  такого? Но мы  так  славно провели те  четыре дня,
наверно, мне хотелось продлить это
     состояние.
     Дождь перестал, только когда мы уже плыли  на пароме из Булони обратно.
Насмешка судьбы. В каком-то смысле из-за этого все и вышло.
     На пути туда мы переплыли из Дувра в Кале. Дальше' поехали на машине по
автостраде.  Свернули  с нее почти наобум. И деревню, где остановиться, тоже
выбрали почти наобум.  Просто нас застали там сумерки. А в понедельник после
завтрака снялись с места  и обедали уже в Мондидье. Дальше поехали на Амьен.
"Дворники"  на  лобовом  стеклГ  отчаянно  ширкали  туда-сюда,  по  сторонам
мелькали сырые сараи и мокрые коровы. Уже за Амьеном  я вспомнNo ла, какая в
Кале колоссальная паромная пристань. Та"" сначала надо объехать вокруг всего
города,  потом пройт  тысячную  очередь  на посадку, теряется  ощущение,  чч
находишься в  приморском  городе  и  садишься  на  корабл!  Ведь должно  это
чувствоваться, верно? Ну и я предлоэ
     102
     Стюарту лучше  завернуть в Булонь. Он было засомневался, потому что  из
Булони  отходит меньше паромов. Но зато  туда на тридцать  километров  ближе
ехать под дождем, и  я сказала, если по расписанию скоро парома не окажется,
можно  будет поехать дальше,  до Кале. И это был не спор, как вам,  наверно,
подумалось по моему рассказу, а просто уютное обсуждение и легко достигнутое
согласие. У нас  со Стюартом так, он не дает мне почувствовать, что для него
-- вопрос самолюбия,  как  мы  поступим, по-его  или по-моему. Это мне в нем
понравилось  с   самого  начала.  Большинство  мужчин,  если  им  предложишь
отступить  от  заранее  намеченного  плана,  воспринимают  это,  пусть и  не
осознанно -- это  иногда даже хуже, -- как оскорбление, как покушение  на их
достоинство. Они не могут спокойно допустить, что ты думаешь иначе, чем они,
даже о  чем-то  совсем  незначительном. Но  Стюарт,  я  повторяю,  не такой.
"Ладно, Булонь так Булонь", --  сказал  он, и в это  мгновенье мимо пронесся
автомобиль и заляпал нам жижей лобовое стекло.
     Это  я  все  к  тому,  что никто не знал, куда  мы  направились  и  где
расположились.  Утром  мы  выехали  обратно, останавливались, когда в голову
взбрело,  совещались, передумали  и отплыли на первом же пароме из  порта, в
котором не высаживались. Но на этом пароме был Оливер.
     Всю дорогу шел дождь. Вообще он  лил беспрерывно все четыре дня. И даже
когда мы ждали своей  очереди, чтобы въехать  на паром. Внутри тоже все было
мокрое -- ступени, перила. Мы  сидели  в отгороженном  углу  большого общего
салона. Окна  запотели.  Если  их и протереть,  все равно  ничего не увидишь
из-за  дождя.  И только  примерно  на  полпути  через пролив вошел человек в
виниловом  плаще,  сел за  соседний  столик  и  сказал,  что  дождь  наконец
перестал;  везет  как  утопленникам,  сказал он. Когда  мы  со  Стюартом это
услышали, мы поднялись со своих  мест и  поискали глазами ближайший выход на
палубу.
     103
     Знаете, как бывает на паромах: теряешь  всякую ориентацию, то  ли ты на
первой палубе, то ли на второй, и где окажешься, когда  выйдешь, на носу, на
корме  или у  борта. Мы прошли  в  ближайшую дверь, перешагнув через высокий
порог, предназначенный, как я  понимаю, для того, чтобы вода не захлестывала
в салон  при шторме,  и  оказались  на палубе в средней  части парома. Гляжу
налево вдоль борта -- а там футах в пятнадцати от нас стоит Оливер и смотрит
на воду. Он был виден мне в профиль. На меня он не смотрел.
     Я сразу  повернулась,  налетела  на Стюарта,  пробормотала: "Прости", и
пошла  обратно в салон. Он  за мной.  Объясняю,  что меня вдруг  замутило. А
разве не лучше выйти на свежий  воздух? Но я сказала, что как раз от свежего
воздуха мне и стало нехорошо. Мы снова уселись. Стюарт  очень беспокоился. Я
уверила его, что сейчас все пройдет. А сама не спускала глаз с той двери.
     Немного погодя, убедившись, что я в порядке, Стюарт встал.
     -- Ты куда? -- спрашиваю. Меня охватило страшное предчувствие. Его ни в
коем случае нельзя пустить на палубу.
     --   Пойду,  может,  куплю  Оливеру  сигареты,  --   отвечает  он.   --
Беспошлинные.
     Я боялась, что меня выдаст голос.
     -- Он не курит, -- говорю. -- Бросил. Стюарт погладил меня по плечу,
     -- Тогда куплю ему джин.
     И ушел. А я шепотом повторила ему вслед:
     -- Оливер теперь не курит.
     Я  все время  смотрела на  дверь. Ждала, чтобы Стюарт скорее  вернулся.
Надо было  сойти на берег, и он чтобы нас не заметил. Мне казалось, от этого
зависит наше счастье. Я поторопилась первой стать в очередь на нижнюю палубу
за автомобилями Ступени были такие же мокрые и скользт
     кие,  как  при посадке.  Стюарт  все-таки накупил  французских сигарет.
Сказал, что  отложит их до того времени,  когда Оливер снова закурит. Что же
происходит?
     ОЛИВЕР:  Я благополучно доставил их домой. Это все, что мне было нужно.
А вы уж, конечно, предвкушали лязг морского сражения, развевающиеся по ветру
зюйд-вестки,  судно, символически раздираемое между креном и  качкой? Однако
море было, во всяком случае, спокойное, и я  благополучно доставил их домой.
Благополучно доставил домой -- ее.
     9. Я тебя не люблю
     СТЮАРТ:  Что-то странное  в  последнее  время  творится  с  моим другом
Оливером. Он  говорит, что начал  бегать,  что бросил курить, что собирается
возвратить мне деньги, которые у меня занял. Я правда ничему этому не  верю,
но даже то, что он все это говорит, показывает, что с ним что-то неладно.
     Например,  эта история с телефонами. На днях  вечером он ни с того ни с
сего вдруг принялся расспрашивать меня  про новые марки мобильных  телефонов
-- как ими пользоваться, какой у них диапазон, какие сколько стоят. Не иначе
как  надумал  завести  телефон в  своем старом  драндулете. Вот уж  чего  от
Оливера никак не ожидал. Он такой... старомодный.  Вы даже  не представляете
себе,  как он весь  настроен на  старину.  С  виду он,  наверно,  производит
впечатление просто художественной  натуры, слегка витающей в  облаках, но на
самом деле все гораздо хуже. Честно ска-
     104
     105
     зать,  он,  по-моему, совершенно не приспособлен к  жизни в современном
мире  -- ничего  не смыслит ни в деньгах, ни в бизнесе,  ни в политике, ни в
бытовой технике. Утверждает, что виниловые пластинки дают  лучший звук,  чем
компакт-диски. Ну что прикажете делать с таким человеком?
     ОЛИВЕР: Я должен быть  возле  нее, понимаете?  Я  должен завоевать  ее,
заслужить ее, но прежде всего я должен быть рядом с ней.
     Кажется,  я теперь представляю  себе, что  испытывают упрямые борцы  за
благосклонность масс, готовые  на  все, чтобы только  пробиться  на  зеленые
кожаные   скамьи  Вестминстера  и   получить  право   осыпать  друг   дружку
оскорблениями. Они обходят дом за домом, порог за  порогом, словно  продавцы
щеток  или чумазые трубочисты, которые, впрочем,  давно уже исчезли  с наших
улиц  заодно  с   голосистыми  разносчиками,   молчаливыми  точильщиками   и
улыбчивыми  младшими  бойскаутами, предлагающими  услуги  за два  пенни. Как
вянут  и гибнут  живописные старинные  ремесла,  остатки прежнего  быта. Кто
теперь  стучится в  вашу дверь?  Только грабитель, страстно жаждущий  вашего
отсутствия;  хмурый  фундаменталист,  требующий  от  вас  обращения, пока не
наступил Судный  день;  да женщина в сари и в кроссовках, сующая  в почтовую
щель  пачку  талонов  на  грошовые  скидки,  микроскопический  флакончик   с
ополаскивателем или карточку  с  телефоном  ночного  таксиста для доставки в
аэропорт. Ну и еще кандидат в Парламент. Могу я  рассчитывать на  ваш голос?
Проваливай, чтоб духу твоего здесь не было. О, это  интересно.  Если  у  вас
найдется минута, я бы изложил  вам взгляды  нашей партии по данному вопросу.
Дверь захлопывается. Дальше -- в соседний дом, где так и быть берут листовку
и тут же суют в  помойное  ведро, как только вы  повернулись спиной. И еще в
следующий, где обещают поддержку в обмен на гарантии, что ваша партия -- за
     106
     преследование, тюремное заключение  и по возможности смертную казнь для
определенных  категорий  жителей  с  небелым цветом кожи. Как они добиваются
своего? Почему не отступаются?
     У меня  хотя  бы  избирательный  округ небольшой  и ограниченный  набор
возможных  унижений. Меня  принимали за  вора,  за учтивого  насильника,  за
мойщика машин без своего ведра,  за бродячего  стекольщика, не говоря  уж  о
вкрадчивом  кровельщике,  доверительно сообщающем, что  там  у  вас черепицы
отошли, мэм, а мы как раз  случайно оказались с лестницей  в вашем квартале,
так, может, поладим на восьмидесяти фунтах? И это при том, что я всего  лишь
скромно  пытался  снять  жилище  на  несколько  месяцев,  одну  комнату  для
непостоянного пребывания,  плата, разумеется,  вперед, сидеть с ребенком,  к
сожалению,   не   смогу.  В  ответ   многозначительно   переглядываются   --
оказывается, надо  еще отвести от себя подозрение в том, что я ищу место для
тайных любовных  игр с несовершеннолетними  жертвами разврата. Понимаете ли,
мэм, я киносценарист,  мне  нужна отдельная  студия, абсолютное одиночество,
чтобы  приходить  и  уходить когда  вздумается, частые  отсутствия,  капризы
гения,  знаете  ли,  страсть к  перемене мест,  могу  представить  несколько
поддельных   рекомендаций  от   ректоров  разных  колледжей   Оксбриджа,  от
директоров Шекспировских школ, одно даже на бланке Палаты Общин. Не бродяга,
не взломщик, а настоящий, черт побери, Орсон Уэлс*, вот кто обращается к вам
за помощью, хозяйка, и без пользования телефоном.
     Едва  не выгорело  в  No 67, и это было  бы идеально. Но она предложила
прекрасную комнату под самой крышей, окнами во двор. Мне пришлось изобразить
страх  перед испепеляющими  лучами  солнца.  Мой  хрупкий  гений нуждается в
северном освещении. А с окном на улицу никак
     * Орсон Уэлс (1915--1985) -- актер, режиссер, киносценарист.
     107
     нельзя?.. Увы, нет. И я  уныло поплелся дальше и  дошел до NВ°  55, где
перед фасадом сплетала ветки араукария  и окна сильно страдали от  глаукомы.
Низкая калитка  открылась со скрипом,  расписавшись ржавчиной на моей ладони
(Я ее приведу в порядок, мэм!),  дверной звонок звонил, только  если  нажать
его  большим  пальцем  наискось  с юго-юго-востока.  Миссис Дайер  оказалась
крошечной; голова ее  вращалась на тонкой шейке, как гелиотроп  на стебле, а
волосы прошли стадию  белизны  и желтели, как табачное  пятно  на  цыганском
пальце. У нее есть  комната с окном на север, кино  она и  сама любила, пока
глаза  не сдали, и денег  вперед ей не надо. Это было выше моих сил. С одной
стороны, мне хотелось крикнуть ей: "Не доверяйтесь мне так, вы  ведь меня не
знаете, нельзя принимать на веру то,  что  вам говорят, это опасно, вы такая
хрупкая, а  я такой здоровенный"; а с другой  стороны, подмывало шепнуть: "Я
вас  люблю, уедемте  вместе  вдаль, сядьте  ко мне на колено^ я всегда  буду
помнить вас. Вы так полны своим прошлым, а я так полон моим будущим". Вместо
этого я предложил:
     -- Хотите, я приведу в порядок вашу калитку?
     --  Она и так в полном порядке, -- твердо ответила миссис Дайер, и меня
захлестнула волна невыразимой нежности.
     Теперь, неделю  спустя, я сижу здесь, наверху, в сени моей араукарии, и
смотрю через сумеречную улицу,  поджидая, когда  вернется домой моя любимая.
Она скоро появится и будет выгружать из машины покупки -- рулоны двухслойных
бумажных полотенец, молоко и  масло, джемы и соленья, хлебы и рыб, и зеленую
жидкость  для  мытья посуды,  и  слоновую  коробку  отвратительных  засыпок,
которые  Стю употребляет на завтрак, бодро тряся по утрам над  тарелкой, как
маракасы:  шш-чак-а-чак. Шш-чак-а-чак. Как мне  удержаться и не  съехать  по
стволу
     108
     араукарии прямо  вниз,  чтобы  помочь  ей  в  разгрузке  ее  маленького
автомобиля?
     Хлебы и рыбы. Для Стюарта она всего лишь мастерица покупать продукты. А
по мне, так она творит чудеса.
     ДЖИЛИАН: Телефон  зазвонил,  когда  я  выгружала  покупки.  Я  с  улицы
услышала звонок. Но у меня в обеих  руках  были  полные сумки, под мышкой --
батон, ключи  от двери  в  зубах,  ключи от машины  еще в кармане.  Я  ногой
захлопнула дверцу, опустила  одну  сумку, заперла машину, подхватила сумку и
побежала к двери,  а на кры