-- Стоп! -- кричал я. -- Прекратите,  подлые griaznyje kozly! Это грех,
вот что это такое, это самый последний грех, вы, ублюдки! -- Остановить они,
конечно, не остановили,  тем более что пленки оставалось всего минуты на две
-- как кого-то там избили в кровь, опять дала залп очередная  зондеркоманда,
потом  нацистский  флаг и конец. Однако,  когда  зажегся  свет,  передо мной
стояли оба  --  и  доктор  Бродский,  и доктор Браном.  Бродский спросил: --
Ну-ка,  насчет  греха  подробнее, а?  --  Грех, --  сказал я сквозь  ужасную
дурноту,  -- грех использовать таким образом Людвига вана. Он никому зла  не
сделал. Бетховен просто писал  музыку. -- И тут меня по-настоящему стошнило,
так что им пришлось принести тазик, сделанный вроде как в форме почки.
     -- Музыку,  --  задумчиво  произнес доктор  Бродский. -- Так ты,  стало
быть, музыку  любишь. Я-то сам в ней  ничего  не смыслю.  Что ж, это удобный
эмоциональный стимулянт, и вот тут-то уж я дока. Ну-ну. Что скажете, Браном?
     -- Ничего не поделаешь, -- отозвался доктор  Бра-ном. -- Каждый убивает
то, что любит,  как сказал  один поэт, сидевший в тюрьме.  В этом есть некий
элемент наказания. Комендант будет доволен. -- Пить, -- простонал я. -- Ради
Бога!
     -- Отвяжите его, -- приказал доктор Бродский. -- И  дайте ему графин со
льдом. -- Санитары принялись за работу, и вскоре  я поглощал  воду галлон за
галлоном -- о, как это было божественно! Доктор Бродский говорит:
     --  Похоже,  вы  достаточно развитой молодой человек.  Да и вкус  у вас
кое-какой имеется. Вам сейчас показали очередной фрагмент о насилии. Насилие
и воровство,  воровство как аспект насилия. -- Я не отвечал ни слова, бллин,
меня  все  еще  тошнило, хотя  уже  и слегка поменьше. Но  день  был  просто
ужасный. -- Ну так вот, -- продолжил доктор Бродский, -- как вы думаете, что
с вами происходит? Скажите, что, по-вашему, мы тут с вами делаем?
     -- Вы делаете меня больным, я становлюсь больным, когда смотрю эти ваши
извращенские фильмы. Но на самом деле это не  из-за фильмов.  Хотя, когда вы
останавливаете фильм, я перестаю чувствовать себя больным.
     --  Правильно,  --  сказал  доктор  Бродский.  -- Ассоциативный  метод,
древнейший в мире способ обучения. А на самом деле из-за чего все это?
     -- Из-за griaznyh  kozlinyh vesfshei, которые происходят у меня в tykve
и в kishkah, -- ответил я. -- Вот из-за чего.
     -- Эк  ведь загнул, -- покачал головой доктор Бродский, улыбаясь одними
губами. -- Язык племени мум-ба-юмба. Вам что-нибудь известно о происхождении
этого наречия, а, Браном?
     --  Да так, -- пожал плечами  доктор Браном,  который уже не  строил из
себя  моего  закадычного  друга. --  Видимо,  кое-какие  остатки  старинного
рифмующегося арго. Некоторые слова  цыганские... Н-да. Но большинство корней
славянской  природы.   Привнесены  посредством  пропаганды.  Подсознательное
внедрение.
     ,  --  Ладненько,  ладненько,  --  потирая  ладошки,  проговорил доктор
Бродский, вроде как  в раздумье  и совершенно больше мной не интересуясь. --
Да,  так  вот, --  спохватился он, -- провода тут ни  при чем. То что к тебе
прикрепляют, служит  для  другого.  Просто мы измеряем  с  их  помощью  твои
реакции. Что остается, ну?
     И тут я  сразу  понял  -- конечно же, что  я  за  глупый  shut,  как  я
раньше-то не догадался, что были ведь еще и уколы в ruker!

     -- А!  -- вскричал  я.  -- А, все понял! Вонючий  kal, подлые  трюкачи!
Предатели, pidery заразные, больше у вас это не пройдет!
     -- Я рад,  что вы заявили протест, -- сказал доктор Бродский. -- Теперь
у  нас  по этому  поводу  полная ясность.  Но мы  ведь можем  вводить в  ваш
организм  вакцину Людовика  и  другими  путями.  Через  пищу,  например.  Но
подкожные инъекции  лучше  всего.  И не надо против этого  бороться,  я  вас
умоляю.  Толку от  вашего  сопротивления  не будет.  Вы  все  равно  нас  не
пересилите.
     -- Грязные vyrodki, -- со всхлипом проговорил я. Потом более жестко: --
Я  не возражаю, пускай  будет насилие и  всякий прочий  kal.  С этим  я  уже
смирился.  Но  насчет  музыки  это  нечестно.  Нечестно, чтобы я  становился
больным,  когда слушаю  чудесного  Людвига  вана,  Г.  Ф.  Генделя  или  еще
кого-нибудь.  Так  делать могут только злобные  svolotshi, я никогда  вас не
прощу за это, kozly!
     Оба постояли с  видом  слегка  вроде  как  задумчивым.  Наконец  доктор
Бродский сказал:
     -- Разграничение всегда непростое  дело. Мир един, жизнь едина. В самом
святом и приятном присутствует  и некоторая доля насилия -- в любовном акте,
например; да и в музыке, если уж на то пошло. Нельзя упускать  шанс, парень.
Выбор ты сделал сам.
     Я не понял  этой его тирады,  но сказал так: --  Вам  нет необходимости
углублять курс моего лечения, сэр. -- Тут  я исхитрился и прибавил  к своему
тону еще толику  смирения. -- Вы  доказали  мне,  что  всякий  там dratsing,
toltshoking,  убийства и  тому  подобное -- вещи  нехорошие,  очень  и очень
нехорошие. Я  усвоил этот урок, сэр. Я вижу сейчас то, чего никогда не видел
прежде. Я  излечился,  слава Богу. -- И с этими словами я как  бы молитвенно
воздел glazzja  к  потолку.  Однако  оба  моих  мучителя  печально  покачали
головами, а доктор Бродский сказал:
     -- Пока вы еще не излечены. Многое еще предстоит сделать. Только тогда,
когда ваше тело начнет реагировать мгновенно  и действенно на всякое насилие
как  на  змею,  причем  без  какой  бы  то  ни  было  нашей  поддержки,  без
медикаментозной стимуляции, только тогда... А я говорю:
     --  Но,  сэр,  господа,  у  меня ведь и  соображение  какое-то имеется!
Насилие--  это зло, потому что оно против общества, потому что каждый vek на
земле  имеет право на zhiznn,  право на счастье, на то, чтобы его не били, и
не издевались,  и не сажали на  nozh. Я  многому  научился,  ну  правда  же,
ей-богу!  -- Но доктор Бродский  долго от  души  над этим смеялся, показывая
белые zubbja, а потом говорит: "Ересь эпохи разума" или  что-то в этом духе,
столь же мудреное.
     --  Я понимаю, --  продолжил он, -- что такое добро,  и одобряю его, но
делаю при этом зло. Нет-нет, мой мальчик, это уж ты предоставь нам. Но ты не
унывай. Скоро все кончится. Теперь уже меньше чем через две недели ты будешь
свободным человеком. -- И он потрепал меня по плечу.
     Меньше чем  через  две  недели.  О други  мои, о  братие, это же  целая
вечность! Это все равно что время  от начала мира до его конца. По сравнению
с  этими двумя неделями отсидеть  в Гостюрьме четырнадцать лет от  звонка до
звонка было бы сущей чепухой.  И каждый день одной то же. Впрочем, через три
или четыре дня после того разговора с Бродским и Браномом, когда  вошла kisa
со шприцем, я сказал:
     --  Вот уж на fig,  --  и  toltshoknul ее  по  руке,  так что  шприц --
дзынь-блям -- упал на пол. Это я сделал специально, чтобы поглядеть, что они
предпримут.  А  предприняли они то,  что  ко мне явились четверо  или пятеро
здоровенных ambalov в  белых  халатах, они свалили меня на кровать и, смеясь
мне в litso,  надавали затрещин, а kisa-медсестричка  со словами "Вы гадкий,
злой хулиган,  поняли?" вонзила  мне  в руку  другой шприц  и нарочно, чтобы
сделать  мне больно, изо всех сил нажала  на  поршень, вгоняя  мне под  кожу
раствор.  И опять, обессиленного, меня ввезли  на каталке в  этот  их адский
кинозал.
     Каждый  день, бллин, показывали примерно одно и  то же, сплошные пинки,
toltshoki  и  кровь,  кровь  красными  ручьями,  стекающая  с  lits  и  tel,
забрызгивая  объектив   камеры.   Все  те  же   ухмыляющиеся  или  хохочущие
malltshiki, одетые  по  последней  принятой  у  nadtsatyh  моде,  хихикающие
японские мастера заплечных дел либо нацистские штурмовики или зондеркоманды.
И с  каждым  днем жесточайшая  жажда, желание уме  реть  от нее и от боли --
головной, зубной, всевозможной --  становилось все  сильней и  сильней. Пока
однажды утром я не попытался победить мучителей тем, что -- трах, трах, трах
--   стал  колотиться  головой  о  стену,  чтобы  упасть  без  сознания,  но
результатом была лишь  дурнота оттого,  что  это тоже было  насилием,  очень
похожим на насилие из фильмов;  я  обессилел,  дал сделать себе укол, и меня
снова, как и прежде, отвезли в зал.
     А потом наступило  утро, когда, проснувшись  и поедая  на завтрак яйца,
поджаренную булку с джемом и горячий чай с молоком, я подумал: "Должно быть,
уже  немного осталось.  Уж теперь-то срок, наверное,  совсем близок.  Я  уже
настрадался так,  что больше  страдать просто не  способен".  Я ждал и ждал,
бллин,  когда придет та  kisa со шприцем, но она так и не пришла. Вместо нее
явился санитар в белом и сказал:
     -- Сегодня, старина, тебе разрешается идти самому.
     --- Идти? -- спросил я. -- Куда?
     --  Да все  туда же,  -- ответил он.  -- Ну да, не  надо  смотреть  так
удивленно. Пойдешь сам смотреть фильмы,  в моем сопровождении, конечно. Тебя
больше не будут возить в каталке.
     -- Но, -- продолжал недоумевать я, -- как же насчет утреннего укола? --
Потому что  я действительно  удивился,  бллин, ведь они  так  неукоснительно
всегда следили за тем, чтобы пичкать меня этой вакциной Людовика, как они ее
называли.  -- Неужто мне больше не будут всаживать  в  бедную мою  исколотую
руку эту проклятую тошнотную жидкость?
     -- С  этим покончено, --  усмехнулся  санитар. -- Отныне и  присно и во
веки веков.  Аминь. Будешь  теперь обходиться без уколов, парень. Сам будешь
пешком ходить в камеру ужасов. Но привязывать и насильно заставлять смотреть
тебя все равно будут. Пошли, пошли, тигренок.
     Пришлось  мне  надеть  халат  и tufli и topat по  коридору  в  этот  их
кинематограф.
     На сей раз, бллин,  не только тошнота одолевала  меня,  но и удивление.
Опять  понеслись все те  же  драки,  насилие,  раздробленные  черепа,  опять
растерзанные kisy  сочились кровью,  умоляя  о  пощаде  --  что  называется,
жестокость  и грязь в  частной жизни. Все те  же Концлагеря, евреи  и  серые
улицы завоеванных городов, полные  танков и солдат в  форме,  люди, падающие
под убийственным автоматным огнем, -- так сказать, общественная сторона того
же самого.  Теперь  я  не мог списать свое чувство  дурноты и жажды, чувство
выжженности  изнутри  ни  на  что,  кроме фильмов,  которые  меня  вынуждали
смотреть (веки вздернуты, руки-ноги  привязаны к захватам кресла, но никаких
проводов, ничего уже  не прицеплено ни к голове, ни к телу). Так что же, как
не  фильмы,  которые я смотрю, производит на меня  это действие? Правда,  не
исключено, конечно же,  и такое, бллин, что эта жидкость Людовика,  действуя
на манер прививки, циркулирует у меня в крови и отныне всегда, во веки веков
будет  заставлять  меня  заболевать  каждый  раз,  когда я  вижу  насилие  и
жестокость. От такой мысли я  разинул rot и зарыдал --  УУУУУ-хууу-хуууу, --
отчего  слезы вроде  как застлали вид на то, чем мне полагалось во что бы то
ни стало любоваться, застлали его  благостными каплями  бегучего серебра. Но
эти svolotshi в белом проворно подоспели с платками и принялись вытирать мне
слезы, приговаривая: "Ну, ну, разнюнился,  вакса-плакса! " И снова все чисто
у меня перед глазами --  немцы подталкивают причитающих и плачущих евреев --
vekov, zhenstshin, malеshikov и devotshek -- в камеры, где им всем  конец от
ядовитого  газа. "Уууу-хууу-хууууу! " -- снова,  не удержавшись, завыл  я, и
снова  ко  мне подскочили вытереть слезы, проворно,  чтобы  я не  упустил ни
одной детали из  того,  что мне показывали. То был ужасный  и отвратительный
день, о други мои и братие.
     Вечером после обеда, состоявшего из тушеной баранины, фруктового пирога
и мороженого, я лежал в своей  палате  odi noki и про  себя думал: "Будь оно
все  проклято,  последний  шанс--это  только  выбраться  отсюда немедленно".
Впрочем, оружия нет как нет. Держать  при  себе  бритву  мне не разрешалось,
каждый день  меня  брил  толстый  лысый vek,  который приходил  ко мне перед
завтраком, но  при  этом каждый  раз  присутствовали  два  выродка  в  белых
халатах,  чтобы  я  не  выкидывал фокусов  и  был  послушным  и  сговорчивым
maltshikom. Ногти на  руках мне  коротко  подстригали и  заравнивали пилкой,
чтобы я  не мог царапаться. Но быстрота реакции  у  меня еще осталась,  хотя
меня и измотали,  ослабили, бллин,  до состояния бледной тени  того, каким я
был когда-то на свободе. И вот слезаю  я с кровати, подхожу к запертой двери
и  начинаю dubasitt ee кулаками, одновременно  подняв kritsh:  "Помогите, ну
помогите же, мне плохо!  Пожалуйста! Ну я умру так!  Помогите! " Прямо горло
надсадил,  пока докричался.  Потом  слышу: шаги  по  коридору  и  вроде  как
недовольное ворчание; я узнал голос санитара, который приносил мне zhratshku
и провожал к моему ежедневному мучению. Он бормотал:
     -- Что такое? В чем дело? Что ты там такое задумал?
     -- О, я умираю, -- простонал я.  -- Ужасная боль в боку. Аппендицит, не
иначе. Ооооооо!
     -- Сам ты хуже  всякого аппендицита, -- проворчал санитар,  и тут  -- о
радость! -- слышу  звяканье ключей. -- Если это очередная шутка, приятель, я
приведу  людей, и  мы будем лупцевать тебя весь вечер. -- Он  отпер замок, и
надо мной пронеслось сладостное дуновение предчувствия свободы. Он распахнул
дверь,  а я стоял за ее открывшейся створкой и при свете коридорной лампочки
видел,  как он остановился и озадаченно озирается.  Тогда я замахнулся двумя
руками  сразу,  чтобы свалить  его  сокрушительным ударом  по  шее, но  тут,
клянусь, едва я вроде как представил себе: вот он лежит на полу,  стонет или
вообще vyrubilsia,  и  только это  у  меня  приятно защекотало в животе, как
сразу же волной  подкатила к горлу тошнота и ужасный страх, словно я вот-вот
умру. Еле доковыляв, я рухнул на койку -- блах,  блах,  блах,  -- а санитар,
который был не в белом, а в обыкновенном домашнем халате, понял, что было  у
меня на уме, и говорит:
     -- Что ж, и этот урок на пользу, не правда ли? Век живи, век учись, как
говорится. А ну, дружочек, вставай, вставай с кровати  и  ударь меня. Ну да,
ударь,  конечно, я  серьезно. Врежь мне хорошенько в челюсть. Позарез  надо,
ну,  ей-богу  же!  --  Но  я  только   и  мог,  что   лежать  и  хныкать  --
УУУУУ-УУУ-ХУУУУУ! --  Подонок,  -- процедил санитар.  --  Дерьмо. -- Он взял
меня  за  шиворот  пижамной куртки и приподнял, причем я обвис  в  его руке,
безвольно  и расслабленно;  и тут он размахнулся  и  правой рукой влепил мне
полновесный toltshok в  litso.  -- Это,  -- пояснил он, -- за то, что поднял
меня с постели,  пакость ты  мелкая.  --  После этого он  вытер руки одна  о
другую -- шись-шись -- и вышел вон. Klutsh-klufsh -- щелкнул замок.
     Скорей заснуть -- скорей, чтобы отделаться от недостойного и гадостного
чувства,  будто получить удар  лучше, чем ударить самому. Если бы санитар не
ушел, я бы еще, чего доброго, подставил другую щеку!

     Я не поверил своим  usham. Казалось, меня  держат в  этом поганом meste
целую  вечность и  будут держать еще  столько  же.  Однако вечность  целиком
уместилась в  две  недели,  и  наконец  мне  сказали,  что  эти  две  недели
кончаются:  "Завтра,  дружок, на выход",  --  да еще  большим  пальцем этак,
словно показывая, где  этот самый  выход располагается.  А потом  и санитар,
который  toltshoknul меня, но продолжал  носить мне  на подносе  zhratshku и
провожать на ежедневную пытку, подтвердил:
     -- Последний тяжелый день тебе остался. Вроде как выпускной экзамен, --
и гаденько при этом uchmylialsia.
     В то утро я ожидал, что меня, как обычно, в пижаме и тапочках поведут в
этот их кинозал. Но нет. В то утро  мне вернули мою рубашку, нижнее  belljo,
боевой костюм и govnodavy, причем все вычищенное, выстиранное и наглаженное.
Мне отдали даже  опасную бритву,  которой я вовсю пользовался во дни веселых
выступлений. Так что, одеваясь, я только озадаченно хмурился, но nedonosok в
белом лишь ухмылялся, ничего не объясняя, бллин.
     Меня  вполне  вежливо проводили туда  же, куда  всегда, но  там кое-что
изменилось. Киноэкран задернули  занавесом, а под отверстиями для проекторов
никаких матовых стекол уже не  было --  их, видимо, подняли или раздвинули в
стороны,  как  дверцы  шкафа.  Там,  где  когда-то  были   только  звуки  --
kashl-kashl-kashl -- и неясные  тени, теперь открыто восседала публика, и  в
этой  публике  кое-какие litsa  были  мне знакомы.  Присутствовал  комендант
Гостюрьмы, присутствовал капеллан -- священник, или свищ,  как  мы его между
собой называли, присутствовал  начальник охраны  и  присутствовал тот  самый
важный и шикарно одетый vek, который оказался министром то ли внутренних, то
ли нутряных  дел.  Остальных я  не  знал.  Там же  были  и доктор Бродский с
доктором Браномом, правда, уже  не в белых  халатах;  теперь  они были одеты
так,  как  и положено  одеваться intellam,  достаточно преуспевающим,  чтобы
следить  за модой. Доктор Браном стоял  молча, а стоявший рядом с ним доктор
Бродский, обращаясь к  собравшимся, что-то им поученому втолковывал.  Увидев
меня в дверях, он произнес:
     -- А-аа!  Теперь прервемся, джентльмены, чтобы  познакомиться  с  самим
объектом. Как вы сами можете убедиться, он  здоров  и прекрасно выглядит. Он
выспался,   хорошо   позавтракал,  наркотиков  не  получал,   гипнотическому
воздействию не подвергался. Завтра мы уверенно выпустим его в большой мир, и
будет он  добр, как самаритянин, всегда  готовый прийти  на помощь  словом и
делом. Не  правда ли, разительное превращение -- из отвратительного громилы,
которого  Государство  приговорило к бессмысленному наказанию около двух лет
назад  и который  за  два  этих  года ничуть не изменился.  Не  изменился, я
сказал?. Это не совсем так. Тюрьма научила его  фальшивой улыбке, лицемерным
ужимкам,  сальной льстивой ухмылочке. Она и другим порокам  обучила  его,  а
главное -- утвердила в  тех,  которым он предавался прежде. Но, джентльмены,
довольно слов. Дела свидетельствуют вернее. А потому--за дело. Смотрите же!
     Я был  слегка ошеломлен всем этим govoritingom,  никак не мог  взять  в
толк, каким боком оно касается меня. Потом везде погас свет и зажглись вроде
как два прожектора, светивших из проекционных отверстий, причем один  из них
осветил  вашего  скромного  многострадального   повествователя.  А  в  круг,
очерченный другим, вступил какой-то здоровенный dylda, которого я раньше  не
видел. У него была жирная усталая haria и жиденькие, будто наклеенные волосы
на лысеющей  голове. На вид ему было что-нибудь лет тридцать, или сорок, или
пятьдесят--не важно, одним словом--starikashka. Он двинулся ко мне, и вместе
с ним  двинулся луч  прожектора,  пока оба  луча не  слились  в  один  яркий
световой круг.  Отвратительно ухмыльнувшись, он сказал мне:  "Привет, дерьма
кусок. Фуу, да ты,  видно, не моешься, судя по запаху! " Потом он, вроде как
пританцовывая,  отдавил  мне ногу  -- левую,  потом  правую,  потом  пальцем
щелкнул  меня  по носу,  uzhasno  больно,  у  меня  даже  слезы  на  glazzja
навернулись, потом крутанул мне uho, будто это  телефонный  диск. Из публики
донеслось хихиканье,  а  пару раз кто-то даже громко хохотнул. У меня  ноги,
нос и uho разболелись, как bezumni, и я сказал:
     -- Зачем ты так делаешь? Я ведь ничего плохого тебе не сделал, koresh!
     -- Я, -- отозвался этот vek, -- это делаю,  -- (тресь-тресь опять  меня
по носу), -- и вот это делаю, -- (снова  жгучая боль в скрученном uhe), -- и
вот это, -- (бац мне опять каблуком на  правую ногу), -- потому что ненавижу
таких гадов,  как  ты. А  если хочешь  со мной  за это  посчитаться,  давай,
начинай!
     Я  уже  знал, что britvu надо выхватить очень быстро,  пока не накатила
убийственная  тошнота,  которая  превратит радость боя в  ощущение  близости
собственной uzhasnoi кончины. Однако едва лишь  моя рука  нащупала в кармане
briivu,  перед  моим  внутренним  оком  пронеслась  картина  того, как