курчавых  волос, в толстых очках,  сидевших на носу  типа kartoshka.  Костюм
его, распространявший  слабый запашок операционной, был,  однако, shikarni и
diko моднющий. Рядом  с Бродским  стоял и доктор  Браном с улыбкой от уха до
уха -- видимо, он так старался меня ободрить.
     -- Все готово?  -- спросил  доктор Бродский одышливым голосом. Какие-то
люди  отозвались, рапортуя готовность, -- сперва в отдалении, потом поближе,
а потом послышалось  тихое жужжанье, что-то включили, значит.  Но вот гаснет
свет, и ваш покорный слуга, скромный ваш повествователь,  сидит испуганный и
odi  noki,  не  в силах  ни шевельнуться,  ни  закрыть  glazzja. Наконец под
громкий, бьющий по usham и по нервам треск атмосферных помех, начался фильм.
На экране возникло изображение, не предваренное ни  названием,  ни указанием
на изготовившую фильм киностудию. Появилась улица, самая обыкновенная, каких
сотни  в  любом  городе,  время  ночное,  горят  фонари.  Снято   вроде  как
профессионально -- никаких мельканий, никаких приставших к  оптике шерстинок
и грязи, которые порой то и  дело скачут  по экрану  на домашнем просмотре у
дворового кинолюбителя-порнографиста. Музыка нарастает, diko зловеще.  Затем
на улице появляется kashka,  очень  stari, а на него наскакивают двое  модно
одетых мальчиков (с моих  времен мода несколько изменилась: до  сих пор  еще
носили  узкие штаны, но  галстуки бабочкой уже отошли,  теперь  в  ходу были
галстуки типа seliodka), и эти мальчики начинают с  ним shustritt.  Слышатся
его vskritshi  и  стоны, очень  натуральные, и  различается  даже пыхтенье и
хаканье мальчиков, которые его бьют. Мальчики делают из этого veka настоящую
котлету -- трах, трах, трах его кулаками, одежду на нем razdryzg,  razdryzg,
а потом, обнаженного, его еще sapogoi, sapogoi (он  лежит уже весь в крови и
грязи,  сваленный в придорожную канаву), после чего, конечно же,  malltshiki
скоренько  rvut  kogti.  Потом  крупным  планом  tykva этого  избитого veka;
красиво струится красная кровь. Забавно, но почему-то в реальности все цвета
вроде как не такие яркие и настоящие, как на экране.
     Но все время, пока я смотрел, все более и более  явственным становилось
у  меня ощущение недомогания,  которое я списывал на  тюремный nedokorm и на
то,  что  мой  желудок не  вполне  готов еще к  здешней  сытной  zhratshke и
витаминам. Однако я пытался от этого  отвлечься, сосредоточив свое  внимание
на следующем  фильме,  который  начался  сразу  же  за  первым  без  всякого
перерыва. В этот раз на экране сразу  появилась молоденькая kisa,  с которой
проделывали  добрый  старый sunn-vynn -- сперва один мальчик, потом  другой,
потом  третий  и  четвертый, причем  из динамиков  несся  ее истошный kritsh
пополам  с  печальной  и   трагической  музыкой.  Все  было  очень  и  очень
реалистично,  хотя,  если как следует  вдуматься, то диву дашься,  как могут
люди соглашаться, чтобы  с ними  такое проделывали на  съемках, более  того,
даже вообразить трудно,  чтобы  киностудии  типа "Гуд" или "Госфильм"  могли
такое снимать и не вмешиваться в происходящее.  Так что скорее всего это был
очень искусный монтаж или комбинированные съемки, или как там у них подобные
vestshi  называются. Но сделано  было  очень  реалистично.  Так  что,  когда
очередь  дошла до  шестого  или седьмого  maltshika,  который,  ухмыляясь  и
похохатывая, zasadil, и  devotshka зашлась от kritsha, вторя zhutkoi  музыке
на звуковой дорожке,  меня начало подташнивать. По всему  телу  пошли  боли,
временами  я чувствовал,  что вот-вот  меня вытошнит,  и  подступила  тоска,
бллин, оттого что  меня  привязали и я не могу шевельнуться  в кресле. Когда
эта часть фильма подошла к концу, от пульта управления до меня донесся голос
доктора Бродского:  "Реакция на уровне  двенадцати с  половиной?  Что ж, это
обнадеживает".
     Потом  без  перехода   пошел  следующий  lomtik  фильма;  на  этот  раз
показывали  просто  человеческое  litso,  очень  вроде как  бледное, которое
удерживали неподвижным и делали с ним всякие пакостные  vestshi. Меня слегка
прошиб пот, в kishkah все  болело,  ужасно мучила жажда, в голове стучало --
бух-бух-бух, и хотелось  только одного:  не  видеть,  не видеть этого, иначе
стошнит. Но я не мог закрыть глаза, и даже скосив зрачки в сторону, я не мог
отвести их с линии огня этого фильма. Так что, хочешь не хочешь, я видел все
--  все, что делалось с этим лицом, и  слышал  кошмарные  исходящие от  него
kritshi. Я  говорил себе, что  это не  может быть взаправду, но муки  мои не
уменьшались. Меня всего корчили спазмы,  но стошнить почему-то не удавалось,
и я смотрел, как  сперва  бритвой  вырезали глаз, потом  полоснули  по щеке,
потом  --  вжик-вжик-вжик  по всему лицу, и красная кровь брызнула  на линзу
объектива.  Потом плоскогубцами по  одному  выдергивали зубы, и такой  пошел
kritsh,  такие потоки  крови,  что это просто  немыслимо.  Потом  послышался
довольный голос доктора Бродского: "Замечательно, великолепно! "
     Следующий lomtik фильма  посвящался тому,  как старую  женщину, хозяйку
лавки,  под громкий смех пинает  ногами kodla парней, которые потом громят и
поджигают лавку. Показано, как бедная старая ptitsa, вопя и стеная, пытается
ползком выбраться из пламени, но  malltshiki сломали ей ногу, и она не может
двинуться с места. В  результате ее охватывает ревущее пламя,  ее искаженное
страданием, умоляющее litso проглядывает сквозь огонь и исчезает, после чего
доносится  самый  громкий, кошмарный и  душераздирающий kritsh, какой только
может вырваться из человеческой глотки. Теперь я уже определенно  должен был
blevanutt, и я закричал;
     --  Меня тошнит! Пожалуйста, дайте  мне стошнить! Ради Бога,  принесите
мне что-нибудь,  во что стошнить!  Но доктор Бродский в ответ: -- Это только
твое воображение.  Тебе не о чем беспокоиться. Следующий фильм, поехали.  --
Должно быть, это  была какая-то шутка, потому что следом из  темноты донесся
вроде как смех. После чего меня заставили смотреть отвратительнейшую ленту о
японских пытках. Речь шла о войне 1939--1945 годов, и там солдат прибивали к
столбам  гвоздями, разводили под ними костры, отрезали им  beitsy, а  одному
отрубили  голову  мечом,  и,  пока голова с  живыми  glazzjami  и гоtom  еще
катилась, он продолжал бежать, извергая из шеи фонтан крови, а потом упал, и
все  это  под громкий  смех  японцев. Резь  в животе, головная боль и  жажда
мучили меня невыносимо, причем все это как бы наваливалось на меня с экрана.
Я закричал:
     -- Остановите!  Пожалуйста, остановите фильм! Я не  могу  больше. --  И
голос доктора Бродского:
     -- Остановить? Как ты  сказал, остановить?  Ну  что ты, мы  еще  только
начали. -- И он с остальными вместе громко рассмеялся.

5
     Я  не хочу  описывать,  бллин, остальные ужасные vestshi,  которые меня
заставили  просмотреть в тот  вечер.  Все  эти головастые докторы Бродские и
Браномы и все прочие  в белых халатах  --  вы помните, там  ведь  была еще и
devotshka, которая крутила ручки на приборном пульте, -- все они,  по-моему,
куда гаже и отвратнее любого из prestupnikov в Гостюрьме. Ну в самом деле: я
ведь даже и помыслить не мог бы, чтобы кому-то пришло в голову делать  такие
фильмы, которые  меня  заставляли смотреть привязанным к  креслу,  да  еще с
насильно  открытыми glazzjami. Все, что я мог  делать, это поднимать kritsh,
чтобы  выключили,  выключили,  отчасти перекрывая  этим шум  драк,  резни  и
музыку,  которая это  сопровождала. Можете себе представить  мое облегчение,
когда,  просмотрев последний  отрывок,  услышал  я голос доктора  Бродского,
который  со  скучающим  зевком  произнес:  "Ну,  пожалуй,  для  первого  дня
довольно, как вы считаете, доктор Браном? " Включили свет, а мою голову  все
еще распирало буханье словно бы какой-то огромной машины, производящей боль,
во рту  был  kal  и сухость, и  такое чувство,  будто  я сейчас vybliuju всю
zhratshku, которая съедена мной, бллин, с тех пор как я был младенцем.
     -- Ладно, -- сказал доктор  Бродский, -- пусть  отправляется обратно  в
постель. -- Затем он вроде как потрепал меня по плечу и говорит: -- Неплохо,
неплохо.  Очень многообещающее  начало.  --  И,  во весь  рот  осклабившись,
поплелся  вон; доктор Браном пошел  следом, однако перед уходом одарил  меня
дружелюбной и участливой улыбкой,  словно он со  всем  происходящим не имеет
ничего общего, а втянут в это силком, так же как я.
     В общем,  отвязали они  меня  от кресла, освободили кожу  над  глазами,
чтобы я мог  открывать и закрывать их, и я их закрыл -- о, бллин, какая боль
и буханье было у меня в голове! --  а потом меня перевалили в кресло-каталку
и повезли в палату,  причем medbrat, который меня вез, все время бубнил себе
под  нос какой-то эстрадный kal, так что я не  выдержал и говорю: "Заткнись,
ты!" --  но  он только усмехнулся и ответил:  "Брось, ерунда, парень", --  и
запел еще громче.  Ну,  положили меня в постель, я чувствовал себя bollnym и
разбитым,  но спать не мог, однако вскоре почувствовал,  что скоро вроде как
почувствую,  что скоро  почувствую себя  вроде как чуть  лучше, а потом  мне
принесли чашку свежего горячего tshaja с молоком  и с сахаром, и когда я его
выпил, пришло ощущение, что этот ужасный кошмар вроде как отошел в прошлое и
кончился.  А затем пришел улыбчивый  и  доброжелательный  доктор Браном.  Он
говорит:
     -- Ну, по моим расчетам вам уже должно стать лучше. Правильно?
     -- Сэр...  --  преодолевая слабость, отозвался я.  Как-то  я не  вполне
poni,  что он  имел в виду,  говоря о расчетах, потому что когда  ты bolen и
начинаешь  чувствовать себя  лучше, это  твое личное дело, и никакие расчеты
тут ни при чем. Он сел, весь такой diko располагающий и дружелюбный, на край
кровати и сказал:
     -- Доктор  Бродский вами доволен. У  вас  очень положительная  реакция.
Завтра, разумеется, будет два сеанса, утренний и вечерний, так что могу себе
представить, какой вы будете к концу дня измотанный. Но нам надо жать на все
педали, чтобы вас вылечить. -- А я говорю:
     -- Вы к тому, чтобы мне снова?.. Чтобы  я снова смотрел на?.. О нет, --
простонал я. -- Это ужасно!
     -- Разумеется, ужасно,  --  улыбнулся  доктор  Браном.  --  Насилие  --
ужасающая штука. Этому-то вы у нас и учитесь. Ваше тело этому учится.
     --  Но я все же не понимаю,  -- проговорил я. -- Не понимаю, почему мне
так плохо от этого. Раньше мне  никогда от  этого плохо не  делалось. Раньше
было как раз наоборот. Я в смысле, что когда я делал это или смотрел на это,
я чувствовал себя как раз хорошо. Не  понимаю, что такое... почему... какого
figa...
     -- Жизнь  -- удивительная штука, --  сказал  Браном  тоном святоши.  --
Процессы  жизни, устройство человеческого  организма -- кому  дано полностью
постигнуть  эти чудеса? Доктор  Бродский,  конечно же, выдающийся человек. С
вами  происходит то,  что и должно происходить с каждым нормальным, здоровым
человеческим существом, наблюдающим действие сил зла, работу разрушительного
начала. Вас делают нормальным, вас делают здоровым.
     -- Во-первых, мне этого  не  нужно, -- сказал я. -- Во-вторых, я вообще
не  понимаю. Я чувствую себя совершенно  больным от  того,  что  вы  со мной
делаете.
     --  Разве вы  сейчас  плохо себя  чувствуете? --  спросил  он  со своей
дружелюбной  улыбкой  от uha  до uha. -- Вы  пьете  чай, отдыхаете, спокойно
беседуете с другом -- вам сейчас может быть только хорошо!
     Слушая  его, я осторожненько попробовал вновь ощутить боль и  тошноту в
голове и во всем теле, но нет, бллин, действительно я чувствовал себя хорошо
и даже проголодался.
     -- Не могу взять в толк, -- сказал я. --  Вы, видимо, специально что-то
делаете, чтобы мне было так скверно. -- И я в раздумье нахмурился.
     --  Вам  только  что  было  плохо,  --  сказал  он,  --  потому  что вы
выздоравливаете. Когда человек здоров, он отзывается  на зло чувством страха
и  дурноты. Вы выздоравливаете, вот и все.  Завтра к этому времени вы будете
еще здоровее. -- Затем он  похлопал меня по коленке и  вышел, а я задумался,
силясь  разгадать эту головоломку. Похоже было, что  провода и всякие прочие
штуки, которые они  цепляли к моему  телу, заставляли меня чувствовать  себя
больным, и все это сплошной  подвох.  Я все  еще  силился  найти разгадку  и
подумывал уже о  том,  не лучше ли  будет завтра  вообще  воспротивиться  их
попыткам  привязать  меня  к креслу и затеять с ними  настоящий dratshing --
есть  же  у меня  все-таки  какие-то  права! --  когда ко мне вошел еще один
человек. Это был  улыбчивый  starikashka,  который  назвался  представителем
комиссии по  социальной интеграции бывших  заключенных; он  принес  с  собой
множество бумажек и бланков.
     -- Куда,  --  обратился он ко мне, -- вы  пойдете,  когда окажетесь  на
свободе?
     Я,  по  правде  говоря, как-то даже не думал о таких вещах, и вообще до
меня только теперь начало  доходить, что  очень скоро  я буду  свободен  как
вольный  ветер, и  тут же я осознал, что это произойдет только в том случае,
если я буду идти  у них на поводу и не  стану затевать dratshing, kritshing,
не буду ни от чего отказываться  и  так далее. Я говорю: -- Ну, домой пойду.
Назад к  своим predkarn. --  К вашим --  кому? -- Он не очень-то vjezzhal  в
жаргон nadtsatyh, поэтому  я пояснил: -- В свой родной дом,  к родителям. --
Понятно,  -- отозвался он. -- А когда у  вас  в  последний раз  с  ними было
свидание?
     -- С месяц  назад, -- сказал я, -- или что-то около. Нам отменили потом
все свидания из-за того, что  какому-то prestupniku удалось протащить в зону
durr, которую  ему  передала его kisa.  Этакую  подлянку  сыграли  --  чтобы
безвинных людей всех из-за одного наказывали! Поэтому  я их уже около месяца
не видел.
     --  Понятно, -- сказал  kashka. -- А ваши родители информированы о том,
что вас перевели сюда и  скоро освободят? --  Слово-то какое: освободят,  --
спятить можно! Я говорю:
     -- Нет. -- И  добавил: -- Будет им приятный такой сюрприз, а что? Вдруг
вхожу в дверь и говорю: "Вот и я, явился не запылился,  снова на  свободе! "
Очень даже neslabo.
     -- Ладно, -- сказал представитель комиссии, -- этот вопрос отпал. Раз у
вас есть где жить, пускай. Теперь остается  проблема работы, верно?  -- И он
показал  мне длинный перечень всяких мест, куда я  мог устроиться на работу,
но я  подумал  -- вот еще,  это дело  потерпит.  Сперва надо  устроить  себе
небольшой отпуск. А потом всегда можно будет пуститься в krasting и запросто
набить полные карманы deng, единственное только,  что  теперь мне надо будет
работать очень  осмотрительно  и  действовать  в  odinotshestve; никаким так
называемым друзьям я уже  не  верил.  Поэтому  я предложил ему  с этим делом
подождать и  обсудить как-нибудь потом. "Хорошо-хорошо-хорошо", -- сразу  же
согласился он и поднялся уходить. И тут выяснилось, что он какой-то слегка с
приветом, потому что в дверях он хихикнул и говорит:
     --  А  ты не хочешь мне напоследок двинуть  в рыло?  Я  даже решил, что
скорей всего ослышался, и говорю: -- Чего?
     -- Не хочешь ли ты, --  снова хихикнул он, -- напоследок вроде как дать
мне в морду? Я озадаченно нахмурился и сказал: -- Зачем?
     --   Ну,  --  усмехнулся  он,  --  просто   чтобы  посмотреть,  как  ты
выздоравливаешь. --  И  с этими словами  он нагнулся, подставляя  мне hariu,
жирную и расплывшуюся в ухмылке.  Я сжал  кулак и с  размаху  двинул,  но он
проворно  отстранился, все еще ухмыляясь, так  что  мой кулак пронзил пустой
воздух.  Все  это  показалось  мне очень  непонятным,  и я  нахмурился, а он
удалился, хохоча во всю глотку. И тут, бллин, я  снова почувствовал тошноту,
точь-в-точь  как после сеанса,  хотя и ненадолго, всего на пару минут. Потом
тошнота исчезла, и  когда  мне принесли обед, оказалось, что аппетит мой  не
пострадал, и я готов наброситься на жареную курицу. Однако странно -- с чего
это вдруг starikashke захотелось  получить  toltshok в litso? И, опять-таки,
странно, с чего мне потом стало дурно?
     А  самое странное  случилось,  когда  я в ту  ночь  заснул,  бллин. Мне
приснился кошмар, причем, как вы, вероятно, догадываетесь, на тему одного из
фильмов, которые я смотрел перед этим. Кошмарный  сон  это ведь, в общем-то,
тоже  всего лишь фильм, который крутится у тебя  в голове, только это  такой
фильм,  в  который  можно  войти  и  стать его  персонажем.  Это  со  мной и
произошло. Мой кошмар напоминал один  из фрагментов, которые мне  показывали
под конец сеанса,  там хохочущие  malltshiki резвились  с молоденькой kisoi,
которая обливалась кровью и kritshala, а вся ее одежда была vrazdryzg. Я был
среди тех,  кто  с ней  shustril,  -- одетый по  последней моде nadtsatyh, я
хохотал и был вроде как за главаря. А потом, в разгар dratsinga, меня словно
бы  парализовало, я почувствовал ужасную дурноту, и все остальные malltshiki
принялись надо  мной  громко потешаться. А потом  я дрался с ними  и, силясь
проснуться,  плавал  в лужах собственной крови,  чуть  не  утопал в  ней,  и
очутился опять в палате, в своей постели. Меня затошнило, я вылез из кровати
и на дрожащих ногах ринулся к двери, потому что туалет был в конце коридора.
И  -- вот  те  раз,  бллин!  -- дверь  была заперта. Я оглянулся  и,  словно
впервые, увидел на окне решетку. Так что, доставая из  прикроватной тумбочки
какую-то  миску,  я уже понимал, что деваться некуда. Хуже  того,  я даже не
смел забыться сном. Вскоре я обнаружил, что до рвоты все-таки не  дойдет, но
для того,  чтобы лечь в кровать и  вновь заснуть, я уже был  слишком puglyi.
Однако  все равно  потом я вдруг  заснул,  как  провалился, и снов больше не
видел.

6
     --  Остановите! остановите! остановите! --  кричал я как заведенный. --
Выключите, svolotshi griaznyje, я не могу больше!  -- То был следующий день,
бллин, и  я вовсю старался,  как утром,  так и  после  обеда, играть  по  их
правилам,  во  всем  потакать им  и,  пока на экране мелькают всякие  ужасы,
сидеть  на этом  пыточном  кресле  как pai-maltshik  со вздернутыми веками и
привязанными  к  захватам  кресла  руками  и  ногами,  лишенный  возможности
шевельнуться. На этот раз меня заставляли смотреть vestsh, которая прежде не
показалась бы мне чересчур  неприятной --  всего-навсего crasting:  трое или
четверо  maltshikov обчищают лавку, набивая  карманы babkami  и одновременно
пиная  вопящую  старую ptitsu,  причем довольно-таки  лениво,  только  чтобы
пустить красную jushku. Однако буханье и какие-то взрывы -- трах-тах-тах-тах
в голове, дурнота  и ужасная раздирающая сухость во  рту  были еще хуже, чем
вчера. --  Хватит, ну  хватит же! Так  нечестно, вы,  kozly voniutshije!  --
кричал я,  пытаясь выпутаться из захватов, но это было невозможно, кресло ко
мне как приклеилось.
     --  Первый класс! --  воскликнул  доктор Бродский.  --  Ты  у нас прямо
молодец. Еще отрывочек, и заканчиваем.

     На экране  опять  возникли картины  старинной  войны  1939--1945 годов,
пленка--вся  царапанная,  драная  и  полустершаяся  -- была заснята немцами.
Начиналась  она немецким орлом  и  нацистским флагом с  изломанным  крестом,
который так любят рисовать malltshiki в школах, а потом появились кичливые и
надменные немецкие  офицеры,  они  шли  по  улицам, от которых,  кроме пыли,
бомбовых воронок и развалин,  ничего не осталось.  Потом показали, как людей
ставят  к стенке и расстреливают, а офицеры  подают команды, а  еще показали
ужасные nagije  тела,  брошенные  в канаву --  одни ребра  и белые костлявые
ноги.  Потом  пошли кадры, где  людей  куда-то  тащат,  а  они кричат, но на
звуковой дорожке их  криков не было, бллин, была одна музыка, а людей тащили
и по дороге избивали. Тут  я сквозь боль и дурноту заметил,  что это была за
музыка, пробивающаяся сквозь  треск  и  взвизгивание старой пленки: это  был
Людвиг ван, последняя часть Пятой симфонии, и я закричал как bezymni: