тся, чистой  brehnioi,  зато
звучало в их детском воображении diko элегантно. Я им говорю:
     --  Ладно, Марточка-Сонеточка, horosh  питаться. Пошли,  крутнем диски.
Ноги-ноги-ноги!
     Выйдя на холодную улицу, они решили, что автобус -- это  им не в  kaif,
им  нужна  tatshka, так Что  пришлось оказать им  такую честь, внутренне при
этом  diko потешаясь.  Я подозвал такси со стоянки на площади.  Шофер, stari
усатый kashka в замызганном костюме, предупредил:
     -- Только  чтоб сиденья не  драли. Они у меня новые,  только что обивку
менял. -- Я развеял его глупые  страхи, и покатили мы в сторону дома, причем
храбрые kiski непрестанно хихикали и  шептались. Короче, прибыли, я  шел  по
лестнице впереди, они, пыхтя и похихикивая, спешили за мной, потом их обуяла
жажда,  в  комнате я  отпер один хитрый ящичек  и  налил своим  десятилетним
невестам  по изрядной порции виски,  хотя и  разбавленного  должным  образом
содовой шипучкой. Они сидели  на моей кровати (все еще  неубранной), болтали
ногами и тянули свои коктейли,  пока я прокручивал им на своем стерео жалкое
их fuflo. Крутить на нем такое -- это было все равно что хлебать сладковатую
кашицу  детского питания из  драгоценных, прекрасной работы  золотых кубков.
Однако  они  ахали,  baldeli  и  только  выдыхали  временами  "pisets",  или
"montana", или  еще какое-нибудь из идиотских словечек, которые тогда были в
моде  у  этой  возрастной группы. Проигрывая для  них этот  kal, я то и дело
напоминал  им,  чтобы  пили, наливал  еще,  и  они, бллин, надо сказать,  не
отказывались.  Так  что к  тому времени,  когда  их  жалкенькие  пластиночки
прокрутились каждая по два раза (а их всего было  две: "Медонос" Айка Ярда и
"Ночь  за днем и день  за  ночью", с которой блеяли какие-то два однояйцевых
евнухоида, чьих имен я не помню), -- в общем, к этому моменту kiski мои были
уже  в состоянии буйного восторга --  прыгали и  катались  по  кровати,  и я
вместе с ними.
     Что  в  тот  день  у меня с ними  было,  об  этом,  бллин, так нетрудно
догадаться,  что описывать не стану. Обе вмиг оказались раздетый  заходились
от хохота, находя необычайно забавным вид дяди Алекса, который стоял голый и
торчащий  со  шприцем  в  руке,  как  какой-нибудь  падо!  доктор, а  потом,
выбрызнув  из шприца  тонкую  струйку, вколол  себе в предплечье хорошенькую
дозу  вытяжки из мартовского вопля камышового кота. Потом  вынул из конверта
несравненную Девятую, так  что Людвиг ван теперь тоже стал nagoi, и поставил
адаптер на начало  последней части, которая  была  сплошное наслаждение. Вот
виолончели;  заговорили прямо у меня из-под кровати, отзываясь  оркестру,  а
потом  вступил человеческий  голос, мужской,  он  призывал к радости, и  тут
потекла та самая блаженная мелодия, в которой радость  сверкала божественной
искрой с небес, и  наконец во мне проснулся тигр, он прыгнул, и я прыгнул на
своих мелких kisk. В этом они уже не нашли ничего забавного, прекратили свои
радостные вопли,  но пришлось  им  подчиниться, бллин,  этаким престранным и
роковым  желаниям  Александра Огромного, удесятеренным  Девятой  и подкожным
впрыском,  желаниям мощным и tshudesnym, zametshatellnym и неуемным.  Но так
как обе они были очень и очень пьяны, то вряд ли сами много почувствовали.
     Когда эта  последняя  часть докручивалась по  второму разу  со всеми ее
выплесками и выкриками о Радости, Радости, Радости, две моих маленьких kiski
уже  не   играли   во  взрослых  опытных  dam.   Они  вроде  как  малопомалу
otshuhivaliss,  начиная ponimatt, что с ними маленькими,  с ними бедненькими
только что проделали. Начали проситься домой и говорить, что я  зверь и тому
подобное.  Вид у  них был  такой, будто  они побывали в  настоящем сражении,
которое, вообще-то,  и в  самом деле имело  место; они сидели надутые, все в
синяках.  Что ж, в школу  ходить не  хотят, но ведь учиться-то  надо? Ох я и
поучил их! Надевая платьица, они уже  вовсю плакали -- ыа-ыа-ыа, -- пытались
тыкать  в меня  своими крошечными кулачками, тогда как  я лежал  на  кровати
перепачканный,  голый  и   выжатый   как  лимон.  Основной  kritsh  издавала
Сонеточка: "Зверь! Отвратительное животное!  Грязная  гадина!  " Я велел  им
собрать  shmotjo и валить подобру-поздорову, что они и сделали, бормоча, что
напустят на  меня  ментов и всякий прочий kal  в том же  духе. Не успели они
спуститься   по   лестнице,   как   я  уже  крепко  спал,  прямо  под  звуки
сталкивающихся и переплетающихся призывов к Радости, Радости, Радости...

     Проснулся  я, однако, несколько  поздновато (на моих часах  было  около
полвосьмого), что, с  моей  стороны, было, как  оказалось,  не слишком умно.
Дело в том, что в этом svolofshnom мире все идет в счет. Надо учитывать, что
всегда  одно  цепляется  и   тянет   за   собой   другое.   Так-так-так-так.
Проигрыватель уже не пел  ни о Радости, ни о том, чтобы обнялись миллионы, а
это  значило, что какой-то veto нажал на "выкл. ", и скорее  всего то был па
или ма -- родители уже вернулись с работы,  судя по доносящемуся из столовой
позвякиванию посуды и причмокиванию, с которым они  тянули  горячий  чай  из
чашек:  усталый обед двух  trudiastshihsia  после  рабочего дня у  одного на
фабрике, у другой в магазине. Бедные kashki. Жалкая старость. Я надел  халат
и, прикинувшись смиренным tshadom, выглянул со словами:
     -- Привет-привет-привет! Вот, отдохнул хорошенько,  и все прошло. Готов
теперь  вечерок поработать  -- надо  ведь и зарабатывать хоть чуть-чуть!  --
Дело в  том, что,  по их  сведениям,  именно этим я вечерами последнее время
занимался.  --  Ням-ням, мамочка.  Хочу  ням-ням. --  На столе  был какой-то
stylyi  пудинг, который  она  разморозила, подогрела, и  в результате  он не
слишком-то  аппетитно  выглядел,  но  ничего  не поделаешь.  Отец  не  очень
радостно и как-то даже подозрительно посмотрел на меня, но ничего не сказал,
зная,  что связываться не  следует, а мать  чуть озарилась  подобием усталой
улыбки  типа  "сыночек, дитятко мое,  кровиночка!  ".  Я  зарулил в  ванную,
наскоро принял душ -- я и в самом деле чувствовал себя липким  и грязным, --
потом  вернулся  в  свою  berlogu переодеться  в  вечернее. Потом,  сияющий,
причесанный, чистый и блистающий, сел пообедать  ломтиком пудинга. Заговорил
рара:
     -- Пойми меня правильно, сын, я не хочу  лезть в твои дела, но хотелось
бы знать, где именно ты вечерами работаешь?
     -- Ну, в  общем-то, -- с набитым ртом прочавкал  я, --  по мелочам,  на
подхвате.  То  там,  то  здесь,  где придется.  -- Я  бросил  на него резкий
jadovityi взгляд, как бы говоря: не лезь ко мне, и я к тебе  не полезу. -- Я
ведь  денег  у  вас не  прошу, правда же? Ни на развлечения,  ни на  тряпки,
верно? Ну так и чего же ты тогда спрашиваешь?
     Отец  смущенно похмыкал, покашлял и говорит: -- Ты прости меня, сын, но
иногда я за тебя беспокоюсь. Сны всякие снятся. Ты, конечно,  можешь сколько
хочешь смеяться, но, бывает, такое приснится! Вот и вчера тоже видел тебя во
сне, и совсем мне тот сон не понравился.
     -- Да ну? -- Мне даже интересно стало, что же он такое про меня увидел.
Мне тоже что-то вроде бы снилось, но я никак  не мог вспомнить, что  именно.
-- Расскажи.
     -- Причем так явственно! -- начал отец. -- Вижу, ты лежишь на мостовой,
избитый другими мальчишками. Ну, вроде тех, с которыми ты хороводился, перед
тем как последний раз попасть в исправительную школу.
     -- Да ну?  --  Внутренне я  посмеивался над  незадачливым  своим papoi,
который верил или думал, что верит, будто я там действительно исправился.  И
тут  я  вспомнил  свой  собственный сон,  который  мне  как  раз  в  то утро
приснился, -- где  был  Джорджик, который по-генеральски распоряжался, и Тем
со  своей  беззубой  ухмылкой и  обжигающим  хлыстом. Однако  сны,  как  мне
когда-то говорили,  сбываются  с точностью до  наоборот. -- Отец,  отец,  не
изволь беспокоиться за единственного своего  сына и наследника, -- сказал я.
-- Оставь пустые  страхи. Он  сможет  сам  за  себя  постоять, и  с  большим
успехом.
     -- И еще, -- продолжал отец, --  мне  виделось, будто  ты весь в крови,
обессилел и  не  можешь  им  сопротивляться.  --  Вот уж  действительно  все
наоборот; я снова не мог внутренне не усмехнуться, а потом я вынул весь свой
deng из карманов и хлопнул его на скатерть.
     -- Вот, папа; здесь  немного, конечно.  Это все, что я  заработал вчера
вечером. Но, может быть, этого хватит, чтобы вы с мамой сходили куда-нибудь,
посидели, выпили по рюмочке хорошего виски.
     -- Спасибо, сын, -- ответил он. -- Мы редко теперь куда-либо  ходим. Да
ведь и опасно стало -- на улицах сам знаешь, что творится. Всякие малолетние
хулиганы и так далее. Все же спасибо. Завтра я куплю на них бутылочку, и  мы
с мамой посидим дома. --  С этими словами он сгреб мои  netrudovyje  babki и
сунул их в карман брюк, а мать пошла на кухню мыть посуду. И я ушел, со всех
сторон обласканный улыбками.
     Дойдя  до  нижней  лестничной  площадки,  я,  прямо  скажем,  удивился.
Удивился -- это даже не то  слово. Застыл, можно сказать, с открытым  rotom.
Меня, понимаете ли, пришли встречать. Стояли на фоне всех этих iskariabannyh
стенных  росписей,  которым  полагалось  воплощать величие  подвига  во  имя
трудовой славы, увековечивать его в виде голых yekov и kis, сурово приникших
к рычагам индустрии, изрыгая при этом скабрезности, пририсованные к их rotam
хулиганистыми мальчишками. У Тема в руке был тюбик черной масляной краски, и
он  как  раз  обводил очередное  ругательство  большим  овалом,  как  всегда
одновременно похохатывая -- ух-ха-ха-ха. Но  когда  Пит  и Джорджик со  мной
поздоровались,  вовсю щеголяя  ощеренными в  дружеских  улыбках zubbjami, он
завопил во всю глотку: "Наконец-то, их величество прибыли, ур-ра! " и сделал
что-то не вполне понятное на манер салюта с прищелкиванием каблуками.
     -- Мы беспокоились, -- сказал Джорджик. -- Сидим-сидим, пьем tshiortovo
молоко с ножами, а потом  думаем, вдруг на тебя нападут или еще чего-нибудь,
вот и пришли на подмогу. Как, Пит, я правильно излагаю?
     -- Верно, верно, -- ухмыльнулся Пит.  -- Иззи-винни-нитте, -- осторожно
проговорил  я.  -- У  меня  немножко tykva  разболелась,  пришлось  это дело
zaspatt. А родители не разбудили меня, когда я им велел. Что ж, мы собрались
тем  не менее и вместе возьмем то, что нам предложит старушка notsh... н-да.
-- Я поймал себя на том,  что  подхватил это дурацкое лишнее "н-да"  у П. Р.
Дельтоида, моего наставника по перевоспитанию. Очень странно.
     -- Насчет tykvy  -- сочувствую, -- сказал Джорджик как-то даже чересчур
участливо. -- Много думаешь, не иначе. Приказы, дисциплина, то, се... Но она
прошла, ты уверен? Уверен, что  тебе  не захочется снова пойти прилечь? -- И
все они эдак подленько zaostsherialiss.
     --  Постой,  -- проговорил я.  --  Давай-ка  проясним обстановку.  Этот
сарказм,  если  я правильно понял вашу интонацию, не идет вам,  о дружина  и
братие. Возможно,  вы  устроили маленький  такой sgovoriting за моей спиной,
потешились на славу, отпуская шуточки и тому подобный kal. Однако в качестве
вашего друга  и  предводителя  я,  видимо,  имею все-таки  право  знать, что
происходит, или  как?  Ну-ка,  давай, Тем, выкладывай, что означает эта твоя
дурацкая обезьянья ухмылка? -- Я это не случайно по Тему проехался -- он как
раз стоял  с  открытым rotom  и вид  являл совершенно  bеzumni. Тут внезапно
встрял Джорджик:
     -- Ладно, Тема  больше  не задираем, приятель.  Это теперь у нас  будет
такой новый курс.
     -- Новый курс? -- удивился я. -- Что еще такое за новый курс? Я смотрю,
вы успели  основательно все  обсудить за  моей сонной спиной. Ну-ка, давайте
подробнее! -- С  этими  словами  я  скрестил  rukery на  груди  и  поудобнее
прислонился к изломанному поручню лестницы,  все  еще стоя тремя ступеньками
выше этих моих так называемых друзей.
     --  Не обижайся, Алекс,  -- сказал  Пит, -- но мы  хотим, чтобы и у нас
была кое-какая демократия. А не так, чтобы ты  все время говорил, что делать
и чего не делать. Но ты не обижайся. Джорджик поддержал его:
     -- Обиды тут вообще никакой  быть не может. Все дело в том, у кого есть
идеи, а  у кого их нет. Что он нам всю дорогу предлагал? -- И Джорджик очень
прямо взглянул  мне  в  лицо храбрыми своими glazzjami. -- Мелочевку, ерунду
всякую, вроде как прошлой ночью. Но мы-то растем!
     -- Так, дальше, -- процедил я, не двинувшись. -- Слушаю, слушаю.
     --  Что  ж,  --  продолжал Джорджик. --  Хочешь  выслушать до конца  --
слушай. Мы, понимаешь  ли, по задворкам ходим,  трясем мелкие лавчонки,  а в
результате мелочью в карманах звякаем.  При том  что  в кафе "Масклмэн" есть
такой Билл Англичанин,  и  вот он говорит, что способен narisovatt нам такой
krasting, о  котором каждый  malltshik только мечтать  может. Настоящее дело
может  оформить  --  briuliki,  -- говорил Джорджик, не сводя с меня взгляда
холодных глаз.  -- Это пахнет  большими, очень большими деньгами  -- вот что
говорит Билл Англичанин.
     -- Так, -- протянул я небрежно, хотя и diko razdrazh внутри. -- С каких
это пор ты снюхался с Биллом Англичанином?
     -- Знаешь, -- ответствовал Джорджик,  --  я ведь, бывает, и сам по себе
туда-сюда  похаживаю.  Ну вот хоть в прошлый shabbat. Могу  я иметь какую-то
личную zhiznn, нет?
     На его личную жизнь мне было natshatt это уж точно.
     -- А  что, интересно, ты делать-то будешь с  этими большими-пребольшими
babkami, или деньгами,  как ты  их столь почтительно  именуешь? Тебе что, не
хватает чего-нибудь? Нужна tatshka -- срываешь ее прямо с дерева. Нужен кайф
-- его тоже lovish.  Да или нет?  Чего это тебе  вдруг так захотелось  стать
жирным капиталистом?
     -- А-а, --  махнул рукой Джорджик, -- ты иногда думаешь и говоришь, как
маленький ребенок.  -- Тут  Тем  снова заухал  филином -- "ух-ха-ха-ха! " --
Сегодня, -- заявил Джорджик, -- сделаем взрослый krasting.
     Стало быть, сон был все-таки в руку. Джорджик стал генералом,  говорит,
что делать и  чего не делать, а  Тем, этот  ухмыляющийся безмозглый бульдог,
того и гляди вытащит хлыст.  Однако я разыграл свою роль как по нотам, очень
осторожно разыграл, улыбчивый, со всем согласный:
     -- Ладно.  Tshudnennko.  Кто  долго ждет своего часа,  тот  дождется. Я
многому научил вас,  други мои. Но,  может, ты  хоть  посвятишь  меня в свои
планы, Джорджик?
     -- Ну, -- с хитрецой ухмыльнулся  Джорджик,  -- что ж  планы... любимое
молоко-плюс  -- видимо, так, а? Надо  сперва взбодриться, всем надо, а  тебе
особенно у  тебя сегодня трудный  день. -- Ты прямо будто мои мысли читаешь!
--  Я изобразил  улыбку. --  Как раз  хотел  предложить  наведаться в добрую
старую "Korovu". Чудно-чудно-чудно. Ну веди нас,  Джорджик! -- И я выдал ему
вроде как  низкий  поклон, улыбаясь,  как  bezumni, но  при этом лихорадочно
соображая. Однако,  когда  мы вышли н  улицу, я понял: думает glupi,  a umni
действует  по  озарению, как  Бог  на  душу  положит. И  снова  мне  помогла
прекрасная  музыка.  Мимо  проехала машина, в  не работало  радио,  до  меня
донесся всего лишь такт или полтора, но то был Людвиг ван Скрипичный концерт
заключительная часть,  и  я  сразу  понял, что  от  меня требуется.  Хриплым
голосом говорю: "Ну, Джорджик давай! " и выхватываю свою britvu. Джорджик от
неожиданности  как-то так ухнул, но очень  даже быстренько  --  шшшасть!  --
выщелкнул из рукояти клинок поzha, и мы кинулись друг на друга.  Старина Тем
говорит  "Ну нет, так дело не  пойдет", и начал отматывать с талии tsepp, но
Пит  удержал  его,  схватив  за руку: "Оставь их.  Так  надо".  В результате
Джорджик и ваш покорный слуга,  как коты, заходили друг возле друга, выжидая
мгновенье, когда противник otkrojetsia, причем обе друг друга назубок знали,
слишком даже хорошо знали; Джорджик время от времени  шасть-шасть сверкающим
своим  клинком, но все впустую. То и дело мимо шли люди, видели все это,  но
не  совались  -- надо полагать, такого рода  зрелища им давно примелькались.
Потом  я сказал себе: "Раз,  два, три!  " и бросился хак-хак-хак бритвой, --
правда, не в лицо и  не  по  glazzjam, а  нацеливаясь  на руку,  в которой у
Джорджика был nozh, и он его, бллин,  все же выронил. Да, бллин.  Выронил, и
nozh дзынь-блям на зимний звонкий тротуар. Я лишь слегка мазнул Джорджика по
пальцам britvoi, а он  стоит и  смотрит,  как  набухают под фонарем капельки
крови.
     -- А ну! -- повернулся я к Тему (причем теперь начинал я первый, потому
что Пит перед этим дал Тему soviet не разматывать tsepp, и Тем внял ему). --
Ну, Тем, теперь с тобой разберемся, ладненько? -- Тем, как  какой-то большой
bezumni зверь, с криком "Гхааааа" мгновенно размотал опоясывавшую его tsepp,
да  так ловко,  obaldett  можно.  Тут  правильной  тактикой  для  меня  было
держаться  как  можно  ниже,  прыгая  по-лягушачьи,  чтобы  защитить лицо  и
glazzja, и я так и делал,  бллин, что беднягу  Тема изрядно изумило -- он-то
привык  хлестать по открытой morder  --  хлесь-хлесь-хлесь! Однако он,  надо
признать, здорово влепил мне по спине, меня аж до нутра прожгло, но эта боль
только побудила  меня скорей с ним разделаться. Ну я и мазнул его britvoi по
левой   ноге   через  штанину  --  штанина  тесная,  разом  на  пару  дюймов
разъехалась, и брызнуло немножко крови, отчего Тем стал вообще  как bezumni.
И тут,  пока  он завывал вау-вау-вау собачьим голосом, я провел с ним тот же
прием, что и с Джорджиком, вложив все в одно движение -- вверх, вбок, вжжик,
-- и почувствовал, как brilva вошла в мякоть его запястья, отчего он выронил
змеиную  свою  tsepp  и заверещал, как  ребенок. Потом попытался всосать всю
лишнюю кровь с запястья, одновременно не переставая  верещать, но крови было
слишком много, и он  захлебнулся ею  -- бупль-бупль,  -- а кровь  хлестанула
фонтаном, хотя  и ненадолго. Я  говорю:  -- Ну что, други, вам все ясно?  Ты
как, Пит? --- А я  разве чего  говорил? -- отозвался Пит. -- Я и не  говорил
ничего! Слушай, как бы Тем до смерти не истек кровью!
     -- Не  sdohnet, -- сказал  я. -- Sdohnutt  можно только один раз. А Тем
sdoh еще  до рожденья.  Вся  эта  кровища сейчас  перестанет. -- Я знал, что
главные  кабели у  него  целы. Вынул  свой чистый  платок из кармана,  чтобы
обернуть ruker бедному  умирающему Тему,  который  вопил  и  стенал, и кровь
действительно  вскоре  остановилась -- да и куда  бы  она  делась-то!  Будут
теперь знать, кто истинный vozhdd и хозяин, бараны tshiortovy, подумал я.
     Довольно  быстро  я  обоих  раненых   бойцов   успокоил  в   уюте  бара
"Дюк-оф-Нью-Йорк", поставив  перед ними двойные  бренди (купленные  на их же
babki,  поскольку  свои  я  все  отдал  отцу)  и  сделав  пару  примочек  из
пропитанных  водой  носовых  платков.  Старые  veshalki,   к  которым  мы  в
предыдущий вечер отнеслись с  такой  заботой,  снова  были  тут  как  тут  и
наперебой  твердили: "Спасибо,  ребятки", "Дай Бог вам здоровья,  мальчики",
прямо  удержу на них не было, хотя мы  вовсе не собирались вновь расшибаться
перед ними в lepioshku.  Однако Пит сказал: "Что будем  пить, девушки?  "  и
принес им пивка  s pritsepom, как будто у него денег куры не клюют, и тут уж
их совсем зациклило: "Уж как мы  вам рады,  как рады, мальчики", "Никогда не
заложим вас, ребятишки",  "Вы самые лучшие  в мире  ребятки,  вот  вы кто! "
Наконец я говорю Джорджику:
     -- Ну что, возвратимся  туда,  откуда начали, да? Ссоры забыты, все как
было, правильно?
     --  Во-во-во! --  сказал  Джорджик. Однако старина Тем все  еще смотрел
несколько  ошалело и даже так высказался: "А  я ведь достал бы гада, ну, как
ее, этой -- tseppju, просто мне какой-то vek под  локоть попался", -- словно
он все еще продолжал  dratsing, причем  даже не со мной, а с каким-то другим
противником. Я говорю:
     -- Ладно, Джорджибой, так что там у тебя на уме-то было?
     -- Да ну, -- отмахнулся Джорджи