такого,  что могло  бы его расстроить.  Пойдемте, я
вас выведу.
     -- В шею, в шею, в шею, -- попытался я крикнуть им вслед, но получилось
опять  только пык да  мык. Тем  не менее  троица  политиков  удалилась.  И я
удалился  тоже,  только не  туда, куда  они,  а  во  тьму,  освещаемую  лишь
обрывочными  видениями, которые непонятно  даже,  можно  ли называть  снами,
бллин.  Типа, например, такого,  в котором из моего тела вроде  как выливают
нечто наподобие грязной воды  и  заливают  туда снова чистую. А потом  пошли
очень  даже приятные и baldiozhnyje сны,  где  я угоняю чей-то автомобиль, а
потом еду в нем по белу свету, и всех по дороге сшибаю и давлю, и слышу, как
они издают  предсмертные kritshki, а во мне  ни боли от этого, ни тошноты. А
еще  были сны про  sunn-vynn  с  devotshkami  --  как я швыряю  их наземь  и
насильно zasazhivaju, а  вокруг все стоят,  хлопают в  ладоши и подбадривают
меня,  как bezumni. А  потом я снова  проснулся,  и как  раз па  и ма пришли
навестить  их больного сына,  причем ма прямо ревет белугой.  Говорить  я  к
этому времени стал уже лучше, так что смог сказать им:
     -- Ну-ну-ну-ну, что за дела? Вы почему решили, что я хочу вас vidett?
     А папа и говорит, этак  пристыженно:  --  Мы про тебя в газетах прочли,
сын.   Там   сказано,  что   с  тобой   обошлись  очень  несправедливо.  Что
правительство довело тебя до самоубийства. В этом ведь и наша вина есть -- в
какой-то мере. Я только хочу сказать, сын, что  наш дом -- это  твой дом. --
Тем временем мама все выла и уу-хуу-хуухала, и вид у нее был прямо оторви да
выбрось. Я и говорю:
     --  А  как же насчет  вашего нового сына Джо? Ведь он такой правильный,
умненький-благоразумненький, небось жалко расставаться-то? А ма отвечает:
     -- Ой, Алекс, Алекс, ой-ей-ей-ей -- Так что папе пришлось пояснить:
     -- Такая, понимаешь ли, скверная с ним произошла  штука. Он повздорил с
полицейскими, и они его отделали.
     --  Да  ну? -- отозвался  я.  -- Правда?  Такой  прямо  добропорядочный
tshelovek, подумать только! Это вы меня budd zdorov как озадачили. --  Да он
стоял себе,  никому зла не делал, -- сказал папа. -- А полицейский велел ему
проходить и не  задерживаться.  Он, понимаешь ли,  на углу стоял, ждал  свою
девушку. Они  его прогонять стали, а он  сказал, что имеет право стоять, где
хочет, и тогда они на него набросились и отделали его почем зря.
     -- Ужас, -- сказал я. -- Просто ужас. И где же теперь этот бедняга?
     -- Ууу-хуу-хуу, -- взвыла мать. -- Доо-моой-хуу-хуу-еехал.
     --  Да,  --   подтвердил  отец.  --  Он   уехал  в  свой  родной  город
выздоравливать. И работа его перешла кому-то другому.
     -- Стало быть, -- уточнил я, -- вы хотите, чтобы я снова поселился дома
и чтобы все стало, как прежде?
     -- Да, сынок, -- ответил мой папапа. -- Прошу тебя, пожалуйста.
     -- Я подумаю, -- отозвался я. -- Я хорошенько об этом подумаю.
     --  Уу-хуу-хуу, --- не унималась мать. -- Да заткнись ты, -- прикрикнул
на нее я,  -- или я тебе так сейчас выдам, что повод  повыть у тебя найдется
куда серьезнее. По  зубам как vrezhu! -- Говорю, а сам  чувствую, бллин, что
от слов от этих самых мне вроде как легче становится, снова вроде как свежая
кровь по жилам zastrujatshila. Я задумался.  Получалось, что для того, чтобы
мне становилось лучше, я, выходит, должен становиться хуже.
     -- Не надо так говорить с родной матерью, сын, -- сказал мой папапа. --
Все же ты через нее в этот мир пришел.
     -- Да уж, -- говорю, -- тоже мне мир -- graznyi и podtyr. -- После чего
я  плотно  закрыл глаза,  будто бы мне больно, и сказал: -- Теперь  уходите.
Насчет возвращения я подумаю. Но теперь все должно быть совсем по-другому.
     -- Конечно, сын, -- сказал отец. -- Все, как ты скажешь.
     -- И тогда уж сразу договоримся, кто в доме главный.
     -- Уу-хуу-хуу, -- опять взвыла мать. --  Хорошо, сын, -- сказал папапа.
-- Все будет так, как ты захочешь. Только выздоравливай.
     Когда они ушли, я  полежал, думая  о  всяких разных  vestshah, в голове
проносились  всякие разные картины, а потом пришла медсестричка, и когда она
стала  расправлять на моей кровати простыни, я спросил ее: -- Давно  я здесь
валяюсь? --  Что-нибудь  неделю или  около,  --  отвечает.  -- И что со мной
делали?
     -- Ну,  -- говорит, -- у  вас все кости были  переломаны, масса ушибов,
тяжелое сотрясение мозга  и большая потеря крови. Пришлось повозиться, чтобы
все это привести в порядок, такое само не заживает, верно?
     -- А с головой, -- говорю, -- мне что-нибудь делали? То есть, в смысле,
в мозгах у меня не копались?
     -- Если что с вами и делали, -- отвечает, -- так  только то, что вам на
пользу.
     А через  пару  дней ко мне вошли  двое  моложавых vekov,  по виду вроде
врачей;  вошли,  сладенько  так  улыбаясь,  и  принесли  с  собой  книжку  с
картинками. Один из них говорит:
     -- Нам  надо, чтобы вы посмотрели эти картинки и  сказали нам, что вы о
них думаете, ладно?
     -- Что  за дела, koresha? --  отозвался  я. -- Какие  еще новые bezumni
идеи решили вы на мне отрабатывать? -- На  это оба смущенно  заусмехались, а
потом сели  по обеим сторонам кровати и раскрыли книжку. На  первой странице
была фотография птичьего гнезда с яйцами.
     -- Ну? -- проговорил один из  докторов. -- Птичье  гнездо, -- сказал я.
-- Полно яиц. Очень мило.
     -- И что бы вы хотели с ним сделать? -- спросил другой.
     -- Ну, -- говорю, -- расквасить, естественно. Взять его да и  шваркнуть
об стену или об камень, а потом поглядеть, как там все яйца в лепешку будут.
     -- Неплохо, неплохо, --  закивали оба и перевернули страницу. Открылась
картинка с большой такой  птицей, которая  павлин называется, и хвост у него
распущен, разноцветный такой, наглый донельзя. -- Ну? -- спрашивают.
     -- Я бы  хотел,  -- говорю, --  выдергать у него из  хвоста  все перья,
чтобы он орал, как резаный. А то вон какой наглый, гад.
     -- Неплохо, -- сказали они оба в один голос. --  Неплохо, неплохо. -- И
давай листать страницы дальше. Где были на картинках  симпатичные devotshki,
я говорил,  что  хотел  бы сделать им  добрый старый  sunn-vynn, а  заодно и
pomordovatt  хорошенько.  Попалась картинка, где человеку въехали сапогом  в
morder и  в  разные  стороны брызжет  кровь;  я  сказал,  что  хотел  бы ему
добавить. А еще была картинка, где nagoi друг нашего тюремного свища тащил в
гору крест, и я сказал,  что пошел бы следом с молотком и гвоздями. И снова:
"Неплохо, неплохо". Я говорю; -- К чему все это?
     --  Глубокая   гипнопедия,  --  отвечает  один  (или   какое-то  словцо
наподобие, точно не помню). -- Похоже, вы выздоровели.
     -- Выздоровел?  --  возмутился я. -- Валяюсь тут плашмя на  койке, а вы
говорите -- выздоровел? Поцелуй меня в jamu, вот что, koresh!
     -- Подождите, -- сказал его приятель. -- Теперь уже недолго осталось.
     Я ждал,  бллин, а заодно  поправлялся,  а  заодно уплетал  за обе  щеки
всякие  там  яйца-шмяйца,  тосты-шмосты,  запивая  их чаем с  молоком, и вот
настал день, когда мне сказали, что ко мне пришел очень-очень необыкновенный
посетитель.
     --  Но  кто?  -- допытывался  я,  пока поправляли  белье на  постели  и
причесывали  мне  grivu  -- повязку  с головы  уже  сняли,  и волосы  начали
отрастать.
     -- Увидите, увидите, -- вот все, что мне отвечали. И  я наконец увидел.
В  полтретьего  дня палату заполонили  фотографы и газетчики  с  блокнотами,
карандашами и  прочей  murnioi. Они  чуть ли не  в  трубы трубили,  встречая
великого  и  важного  veka,  который должен  был посетить  вашего  скромного
повествователя. Он  пришел, и, конечно  же, это  оказался не  кто  иной, как
министр  нутряных, или внутряных, или каких еще  там  дел;  он  был одет  по
последней моде  и вовсю  поигрывал  интонациями  своего хорошо поставленного
начальственного баса.  Щелк, щелк, бац  -- ожили фотокамеры, как  только  он
подал мне ruker поздороваться. Я говорю:
     -- Так-так-так-так. Что за дела, koresh, чего pripiorsia?
     Похоже, никто меня толком не poni, но один говорит:
     -- Смотри, парень, не забывай, с кем говоришь, это министр!
     -- В гробу я видал, -- чуть ли не гавкнул я  ему в ответ, --  и тебя, и
твоего министра.
     -- Ну ладно, ладно, --  торопливо вклинился внутряной. -- Он говорит со
мной как друг, верно, сынок?
     -- Ага, я всем друг, -- отвечаю, -- кроме тех, кому враг.
     --  А  кому ты враг? -- спросил  министр, и все газетчики схватились за
свои блокноты. -- Скажи нам, мой мальчик.
     -- Моим врагам, -- отвечаю, -- всем тем, кто плохо себя ведет со мной.
     -- Что ж, -- сказал Минвнудел, присаживаясь на край моей койки.  -- Мы,
то есть все  правительство, членом которого  я являюсь, хотели  бы, чтобы ты
считал нас своими друзьями. Да-да, друзьями. Мы ведь помогли тебе, вылечили,
правда  же? Тебя поместили & лучшую  клинику. Мы никогда тебе не желали зла,
не то  что некоторые другие, кто и желал, и воплощал это желание  в реальных
действиях. Я думаю, ты знаешь, о ком я говорю.
     --  Да-да-да-да,  --  продолжал он.  -- Есть  люди,  которые  хотели бы
использовать тебя, да-да, использовать в  своих политических целях. Они были
бы счастливы, да, счастливы,  если бы ты умер, потому  что думают, будто  им
удалось бы это свалить на правительство. Думаю, ты знаешь, кто эти люди.
     -- Есть такой человек, -- после паузы вновь  заговорил МВД, -- некий Ф.
Александр, сочинитель  подрывной  литературы,  так вот  он как раз и  жаждал
твоей крови.  Прямо с ума сходил,  до чего  ему хотелось всадить тебе  нож в
спину. Но ты уже можешь не бояться. Мы его изолировали.
     -- Но мы с  ним  вроде как pokoreshaliss -- сказал я. -- Он был мне как
мать родная.
     -- Видишь ли,  он  узнал,  что ты когда-то нехорошо поступил с ним.  Во
всяком случае, -- сразу поправил сам себя МВД, -- он думает,  что узнал это.
Он вбил себе в голову, что из-за тебя умер один  очень близкий и дорогой ему
человек.
     -- Вы это к тому, -- проговорил я, -- что ему рассказал кто-то?
     -- Просто он вбил это себе в голову, -- сказал  МВД. -- Он стал опасен.
Мы изолировали его для его же собственного  блага. Ну и,  -- добавил  он, --
для твоего тоже.
     -- Спасибо, --  сказал я. -- Большое спасибо. -- Когда тебя выпишут, --
продолжал  министр,  --  тебе  ни  о чем  беспокоиться не придется.  Мы  все
предусмотрели. У тебя будет хорошая работа и хорошая зарплата. Потому что ты
нам помогаешь. -- Разве? -- удивился я.
     --  Мы ведь всегда помогаем своим друзьям, верно? -- Тут он снова  взял
меня за руку, кто-то крикнул: "Улыбочку! ", я, как bezumni, без единой мысли
в bashke  осклабился, и --  щелк,  бум,  трах  --  заработали фоторепортеры,
снимая  меня с  Минвнуделом в обнимку. --  Молодец, -- похвалил меня великий
деятель. -- Ты хороший парень. Вот, это тебе в подарок.
     Подарок --  сияющий полированный ящик  --  тут же внесли  в  дверь, и я
сразу понял, что это такое.  Стереоустановка. Ее поставили рядом с кроватью,
соединили шнуры, и какой-то vek из свиты министра включил ее в розетку.
     -- Ну, кого  поставим?  --  спросил очкастый diadia, тасуя  передо мной
целую  стопку   пластинок  в  глянцевых  роскошных  обертках.   --  Моцарта?
Бетховена? Шенберга? Карла Орфа?
     -- Девятую, -- сказал  я. -- Мою  любимую Девятую. И Девятая зазвучала,
бллин. Народ на  цыпочках,  молча  стал расходиться, а  я лежал  с закрытыми
глазами  и  слушал восхитительную  музыку. "Ты  хороший, хороший парень", --
тронув меня за плечо, проговорил  министр и  вышел. Какой-то vek, оставшийся
последним, сказал: "Вот, здесь подпиши". Я открыл  glazzja и подписал, а что
подписал -- без понятия, да  и  не  желал я, бллин, ничего poni matt.  После
этого меня оставили наедине с великолепием Девятой Людвига вана.
     О,  какой это был kaif, какой  baldiozh! Когда началось скерцо, мне уже
виделось, как я, радостный, легконогий, вовсю полосую вопящий от ужаса белый
свет по morder своей верной очень-очень  опасной britvoi. А впереди была еще
медленная часть, а потом еще та, где поет хор. Я действительно выздоровел.
     -- Ну, что же теперь, а?
     Теперь представьте себе меня,  вашего скромного повествователя, с тремя
koreshami -- Леном, Риком и Бугаем, которого так прозвали за толстую bytshju
шею  и  громкий bytshi kritsh --  гыыыыыыыыы!  Сидим, стало быть, в молочном
баре "Korova", шевеля mozgoi насчет  того,  куда  бы убить  вечер  -- подлый
такой, холодный и  сумрачный  зимний вечер, хотя  и  сухой. Вокруг  народ  в
otpade -- tastshatsia от  молока плюс  велосет, синтемеск, дренкром и всяких
прочих shiu-tshek,  от  которых  идет тихий baldiozh, и  ты минут пятнадцать
чувствуешь, что сам Господь Бог со  всем его святым воинством сидит у тебя в
левом  ботинке, а сквозь  mozg проскакивают искры и фейерверки. Но мы не это
пили, мы пили  "молоко с ножами", как это у нас называлось, -- от  него идет
tortsh, и  хочется dratsing, хочется gasitt кого-нибудь по полной программе,
одного всей kodloi, но это я уже объяснял в самом начале.
     Каждый  из  нас четверых был одет  по  последней моде,  что в то  время
означало пару широченных штанов  и  просторную, сияющую черным лаком кожаную
kurtenn,  надетую  на рубашку с открытым воротом, под которым намотан шейный
платок. Еще в то  время было  модно  брить tykvu, чтобы посередине все  было
лысо, a volosnia только по бокам. Что же касается обувки, тут ничего  нового
не наметилось: все те же  мощные  govnodavy,  чтобы пинаться. -- Ну, что  же
теперь, а? Я был как бы  за главаря  в нашей четверке, koresha видели во мне
предводителя, но мне  иногда казалось, что Бугай  vtiharia подумывает о том,
чтобы взять верх, -- ведь он такой большой и сильный и  у него такой громкий
kritsh  на  тропе  войны.  Однако  все  идеи исходили  от  вашего  скромного
повествователя, бллин,  а кроме того, играло свою роль и то, что я был вроде
как знаменитость; все-таки фото в газетах, статьи  про меня и  всякий прочий
kal. К тому же я куда как лучше всех был устроен в смысле работы -- служил в
национальном архиве  грамзаписи,  в  музыкальном  отделе, и  в  конце каждой
недели карманы  у меня ломились от babok,  да еще и диски имел бесплатно для
моего собственного услаждения.
     В тот вечер  в "Korove"  собралось множество  vekov,  kis, devotshek  и
malltshikov, которые пили, смеялись и посреди разговора vypadali, разражаясь
чем-нибудь вроде  "Горгорская приятуха,  когда  червяк вдрызг натюльпанит по
кабыздохам", а  из динамиков  стереустановки несся всякий эстрадный kal типа
Неда Ахимоты, который тогда как раз пел  "Эх, денек, ух, денек, йе-йе-йе". У
бара стояли три devotshki, прикинутые по последней  моде  nadtsatyh: длинные
нечесаные patly, крашенные в белый цвет, накладные grudi, торчащие вперед на
полметра,  и  коротюсенькие  юбчонки  в   обтяжку  с  торчащими  из-под  них
беленькими  кружавчи-ками, на  которые все  поглядывал  Бугай, вновь и вновь
повторяя: "Эй вы, пошли к тем лошадкам, есть шанс проехаться, ну, хоть троим
из нас. Все равно ведь  Лену это  не нужно. Пускай  сидит  тут, своему  богу
молится". А Лен не соглашался; "Nafig-nafig,  как же тогда дух товарищества,
как же  тогда один за всех и все  за одного, а,  дружище?  "  Я  же,  ощутив
одновременно  dikuju усталость  и вместе  с  тем щекочущий  прилив  энергии,
сказал:
     -- Ноги-ноги-ноги!
     -- Куда? -- спросил Рик, у которого litso было как у лягушки.
     -- Да  так, поглядим  просто,  что  там  происходит  в  стране  великих
возможностей,  -- ответил  я. Но при этом,  бллин, я ощущал  ужасную скуку и
какую-то  вроде как безнадежность, причем это уже не в первый раз так бывало
за последние дни. Я повернулся к ближайшему hanyge -- он сидел  на бархатном
сиденье, которое вкруговую шло  вдоль стен  zavedenija,  к тому то есть, кто
бормотал  v ofpade, и  vrezal ему --  хрясь, хрясь,  хрясь -- в  puzo. Но он
ничего не почувствовал, бллин, и продолжал бормотать свое: "Катится, катится
колбасиной  псиной балбарбасиной,  а  может  дулдырдубиной?  "  С  тем мы  и
выкатились в зимнюю необъятную notsh.
     Пошли  сперва по  бульвару Марганита,  ментов видно  не  было, поэтому,
когда нам встретился starikashka, который как  раз отошел от  киоска, где он
покупал газету,  я сказал  Бугаю: "Давай,  Бугаек,  прояви способности, коли
желаешь". Все чаще и чаще в последнее время я только отдавал распоряжения, а
потом  отходил  назад поглядеть, как их выполняют. Ну,  Бугай  vrezal ему --
бац, бац, бац, -- другие двое повалили и с хохотом принялись пинать, а потом
мы дали ему уползти, стеная и голося, к месту проживания. Бугай говорит;
     -- Как насчет стаканчика чего-нибудь покрепче для sugreva, а, Алекс? --
Потому что мы  были уже совсем близко от бара "Дюк-оф-Нью-Йорк". Другие двое
закивали --- да,  да,  -- а сами на меня смотрят,  дескать,  как я  к  этому
отнесусь. Я тоже кивнул, и мы двинулись. Заходим, сидят те же старые ptitsy,
или, по-нашему, sumki или babushki,  про которых  в начале  было, и сразу же
они завели свое:
     -- Добрый вечер, ребятки, дай Бог вам здоровья, мальчики, и какие же вы
чудные, и какие хорошие, -- а сами ждут, когда мы скажем: "Ну,  что девушкам
заказать?"  Бугай  позвонил в kolokol,  и пришел  официант,  на ходу вытирая
rukery о griazni фартук.
     -- Капусту на стол, ребята! --  скомандовал  Бугай, звякнув вынутой  из
карманов горстью  монет. -- Виски для  нас  и  то же самое старым babushkam.
Годится? А я говорю:
     -- К черту. Пускай на свои пьют. -- Не знаю, что на меня накатило, но в
последние дни  я  что-то был не  в себе. Какая-то  злость вступила в голову,
хотелось, чтобы деньги  мои оставались  при  мне,  мне их зачем-то вроде как
копить приспичило. Бугай удивился:  --  Что за дела, koresh? Что это с нашим
Алексом? -- Да ну к черту, -- скривился я. -- Не знаю. Сам не знаю. С  нашим
Алексом то, что  он  не хочет швыряться  деньгами,  которые  с  таким трудом
заработал, вот и все.
     -- Заработал? -- вскинулся  Рик.  -- Заработал? Да ведь  их же не  надо
зарабатывать, и ты  это сам лучше нашего знаешь, старина. Брать,  и все тут,
просто вроде  как брать, да и все. --  И он  громко расхохотался, так что  я
увидел, что два или три из его zubbjev были порченые.
     -- Это, -- проговорил я, -- надо еще подумать. -- Однако, видя, как эти
babusi  прямо  аж трясутся в  предвкушении  бесплатной выпивки,  я вроде как
пожал плечами, вынул капусту из кармана, где у меня монеты были вперемешку с
бумажками, и бросил -- deng-deng-hrust-deng -- их все на стол.
     -- Значит, всем виски? -- сказал официант. Но я зачем-то возразил:
     -- Нет, парень, мне  только маленькую пива. --  На  что Лен, озабоченно
нахмурившись, отозвался так:
     --  Ну,  ты,  бллин,  vashtsheee! --  И, плюнув  на  ладонь,  потянулся
приложить ее к  моему  лбу -- дескать, аж шипит,  до  чего перегрелся, но  я
рыкнул на него, как злой  pios, чтобы он это дело бросил. -- Хорошо, хорошо,
не  буду, -- сказал он. -- Все putiom.  Все,  как скажешь. -- А  Бугай в это
время, открыв rot, уставился на фото, которое я случайно  вытащил из кармана
вместе с деньгами. -- Так-так-так-так, -- говорит. -- А мы и не знали.

     --  Дай  сюда! -- рявкнул  я и выхватил  у него фотографию. Я и сам  не
знаю, как она попала ко мне в карман,  однако я ее  зачем-то собственноручно
вырезал  ножницами  из  старой газеты,  а  изображен  на  ней был  младенец.
Младенец чего-то там гулюкал, на губах у него пузырилось moloko, -- в общем,
вид у него был такой, будто он  радуется всем и  каждому; он был nag и  весь
подернут складчатым жирком, потому что это был очень упитанный младенец. Тут
начались smeshki,  попытки вырвать  у  меня  фотку,  так что  пришлось снова
рявкнуть, выхватить  у них этот кусок газеты, после  чего я разодрал его  на
множество мелких обрывков, которые снежинками полетели на пол. Тут по