можно  было даже  есть, и  ничего страшного, причем Джорджик держал в
одной gгаblе копченый  окорок  или  что-то вроде, в  другой краюху хлеба  со
здоровенным  шматом масла, а Пит  побалтывал в бутылке пиво, держа  в другой
руке  изрядный  кусище  торта. "Ха-ха-ха", -- загоготали они оба,  видя, как
Тем, пританцовывая, лупит писателя, и наконец тот взвыл, зарыдав что-то типа
того,  будто  рушится  дело  всей  его  жизни,  заухал  чего-то  там  сквозь
окровавленный rot, а эти  хохотали,  но, правда,  приглушенно, потому  что с
набитыми ртами,  и было видно, как  вылетают  и падают  крошки. Такого я  не
любил -- это грязно и неопрятно, а потому сказал:
     --  Бросьте  zhratshku! Я вам этого еще не  разрешал. Давайте-ка  лучше
подержите его как  следует, чтобы он все видел и  не вырвался, -- Они, стало
быть, отложили свои припасы и взялись за писателя, у которого очки были  уже
треснутые, но все  еще кое-как держались, а старина Тем  продолжал прыгать и
скакать, отчего  на  полочке подпрыгивали всякие безделушки (потом я  их все
смахнул на  пол, чтобы  они  не тряслись там zria, пакость этакая), в общем.
Тем, прыгая, продолжал шустрить с автором "ЗАВОДНОГО АПЕЛЬСИНА", украшая его
morder  сиреневыми разводами и  вышибая у него из ноздрей  вкусно  чавкающий
черный sok.
     --  Ладно,  horosh.  Тем, -- сказал  я. -- Теперь  следующий  номер,  с
Bogorn. -- Тем навалился на kisu, которая все еще поскуливала,  лихо взял ее
в переплет,  скрутил  руки сзади, а я срывал  с нее triapku  за triapkoi, те
двое похохатывали, и наконец  на  меня  вылупились своими розовыми glazzjami
две  очень даже  tshudnennkije grudi  --  да,  бллин,  а  я,  готовясь,  уже
razdergivalsia. Vjehav, услышал крик  боли, а этот  писатель  hrenov  вообще
чуть не вырвался, завопил как bezumni,  изрыгая  ругательства самые страшные
из всех, которые были  мне  известны  и  даже придумывая  на ходу совершенно
новые. После меня была очередь Тема, и он в  обычной своей skotskoi манере с
задачей справился, не  снимая  бесстрастную маску П. Б.  Шелли,  а  я покуда
держал kisu. Потом смена составов: мы с Темом держим уже ослабевшего и почти
не  сопротивляющегося  писателя, у  которого сил  только и  оставалось,  что
бормотать  nevniatitsu,  будто  он  нахлебался молока  с  ножами,  а  Пит  с
Джорджиком  shustriat с  kisoi.  В общем, мы вроде как otstrelialiss, а  все
равно, ну вроде как кипит в нас такая ненависть, такая ненависть, и мы пошли
все ломать,  что  было  можно, -- машинку, торшер, стулья,  а  Тем (в  своем
репертуаре) otlil, загасив огонь в  камине, и приготовился наделать кучу  на
ковер, тем более бумажек хватало, но я сказал "нет".
     -- Ноги-ноги-ноги! -- скомандовал я. Писателя  и его жены вроде как уже
и не  было в этом  мире,  они лежали все  в кровище, растерзанные,  но звуки
подавали. Жить будут.
     . В общем,  залезли  мы  в поджидавшую нас  машину, я, чувствуя себя не
совсем в норме, уступил очередь за рулем Джорджику, и мы понеслись обратно в
город, давя по дороге всяких визжащих и скулящих мелких zveriuh.

3
     Мы почти доехали  до города, бллин,  уже вот-вот должна была показаться
Kanava, которая тогда называлась  "Индустриальный канал",  и  вдруг смотрим:
стрелка указателя топлива вроде  как  zdohla, подобно  тому как  свалились к
нулю те стрелки, что указывали желание каждого из нас продолжать хохотать  и
веселиться; двигатель машины забарахлил -- kashl-kashl-kashl. Нет, ну ничего
страшного, конечно,  -- неподалеку вспыхивали и  гасли, вспыхивали  и  гасли
голубые  огни  железнодорожной  станции,  причем  совсем  рядом.  Оставалось
решить,  бросить  ли машину,  чтобы  ее  потом  подобрали  менты,  или,  как
повелевала нам ненависть и желание крушить и убивать, спихнуть  ее в  мутные
воды и  насладиться тем, как она там bullknet,  и тем самым завершить вечер.
Решили, пусть bullknet,  вышли, отпустили тормоз,  вчетвером подкатили  ее к
краю  канавы, где чуть  не  вровень с  краями плавали  griazz  и  kal, потом
toltshok -- и полетела,  родимая.  Нам пришлось отскочить, чтобы  одежду  не
забрызгало грязью, но она ничего, нормально  пошла: ххрррясь-буль-буль-буль!
"Прощай, ненаглядная! "  -- выкрикнул Джорджик, а Тем присовокупил  к  этому
свой  клоунский  хохоток.  Потом  двинулись  на  станцию  --  всего-то  одна
остановка до  центра и оставалась. Мы,  как  pai-malltshiki,  купили билеты,
дисциплинированно  подождали  на   платформе,  где   было   полно  игральных
автоматов, с которыми shustril Тем (у него карманы вечно  были битком набиты
мелочью и всякими  шоколадками, чтобы при необходимости umaslivatt  бедных и
неимущих,  хотя  таковых на  горизонте что-то не  наблюдалось),  а  потом  с
грохотом подкатил старый  "экспресс-рапидо",  и мы вошли в  вагон  поезда, в
котором  народу  ехало  очень мало.  Чтобы  не терять времени даром, все три
минуты, за которые  поезд доехал  до центра,  мы shustrili с  обивкой кресел
(было  в  те времена такое: кресла,  да  еще и с мягкой обивкой)--сделали ей
полный  razdryzg  с выпусканием внутренностей, а старина Тем долго  лупил по
окну  tseppju, пока  стекло не треснуло, разлетевшись на  зимнем  ветру,  но
что-то  мы  притомились,  приутихли  и  скисли  --  удалось  все  же, бллин,
кое-какую энергию порастрясти за вечер, и только из Тема,  клоуна неуемного,
радость  так и перла, хоть  и был он весь грязный, а уж потом от него разило
за версту -- тоже, между прочим, черта, которая мне в нем не нравилась.
     В  центре мы вышли и медленно двинулись к бару "Korova",  уже slegontsa
позе-о-о-о-вывая, показывая луне, звездам  и уличным фонарям коренные зубы с
пломбами: все-таки мы были  еще подростки, malltshi-palltshiki, и с утра нам
надо было в школу, --  а когда зашли в "Korovu", народу там было еще больше,
чем  когда  мы  выходили  оттуда  ранним вечером. Но тот hanurik, который  в
полном  otrube  что-то лопотал,  накачавшись  синтемеском  или  чем  там  он
накачался,  все  еще  был  на  месте и  продолжал бормотать:  "У  дурмоп-сов
туда-сюда инк-стинкт  обоняние брым  дырыдум...  " Это,  видимо,  у него был
третий или  четвертый  otpad  за вечер, потому  что  он  уже  приобрел некую
нечеловеческую бледность,  вроде как стал vestshju, и его  лицо было  словно
изваяно  из мела.  Вообще-то, если  уж захотелось ему так долго болтаться на
орбите,  надо   было   сразу  занять  один   из  маленьких  кабинетиков   за
перегородкой,  а  не  сидеть в  общем зале,  потому  что  здесь кое-кому  из
malltshikov  может прийти  в голову slegontsa poshustritt с  ним, хотя  и не
всерьез,  поскольку  во внутренних помещениях бара всегда  сидят здоровенные
вышибалы,  которые запросто  сумеют прекратить  любую  серьезную zavaruhu. В
общем, Тем сел рядом с этим hanurikom, едва втиснув под стол  свою клоунскую
песочницу,  скрывавшую его  хозяйство,  и изо всех сил треснул  того по ноге
своим грязным govnodavorn.  Однако hanurik, бллин, ни черта не почувствовал,
потому что слишком он витал в облаках.
     Кругом большинство были nadtsatyje--shustrili и баловались  молочком со
всяческой durrju (nadtsatyje -- это те, кто раньше назывался  тинэйджерами),
однако были некоторые и постарше, как veki, так и kisy (но только не буржуи,
этих ни одного), сидели у стойки, разговаривали и смеялись. По  их стрижкам,
да и по одежде (в основном  толстые вязаные свитера), было ясно, что это все
народ с телевидения -- они там за углом на студии что-то репетировали. У kis
в  их  компании лица были очень оживленные,  большеротые, ярко  накрашенные,
kisy весело смеялись,  сверкая множеством zubbjev и  ясно показывая, что  на
весь  окружающий  мир им  plevatt.  Потом  был такой  момент, когда  диск на
автоматическом проигрывателе  закончился и пошел на  замену  (то была Джонни
Живаго, русская  koshka со  своей песенкой  "Только через  день"),  и в этом
промежутке, в коротком  затишье, перед тем как  вступит следующая пластинка,
одна из тех женщин,  kisa лет  этак тридцати с  большим gakom (белые волосы,
rot до  ushei) вдруг запела; она и  спела-то немножко, всего  такта полтора,
как бы для примера в связи  с тем, о чем они между собой говорили, но мне на
миг показалось, бллин, будто в бар залетела огромная птица, и все мельчайшие
волоски у меня на tele  встали дыбом, мурашки побежали вниз  и  опять вверх,
как маленькие ящерки. Потому что музыку я узнал. Она  была из оперы Фридриха
Гиттерфенстера "Das Betfzeug" -- то место, где героиня с перерезанным горлом
испускает дух и говорит что-то типа  "может быть, так будет лучше". В общем,
меня аж передернуло.
     Однако паршивец Тем,  сглотнув  фрагмент  арии,  будто  ломтик  горячей
сосиски,  опять выдал  одну из своих пакостей, что на  сей раз  выразилось в
том, что, сделав пыр-дыр-дыр-дыр  губами, он по-собачьи взвыл и дважды ткнул
двумя растопыренными пальцами в воздух и разразился дурацким смехом. Меня от
его вульгарности прямо в дрожь бросило, кровь кинулась в голову, и я сказал:
"Svolotsh!  Дубина грязная, vyrodok невоспитанный!  " Лотом  я, перегнувшись
через Джор-джика, сидевшего между мной  и Темом, резко ткмул Тема кулаком  в
zubbja. Тема  это чрезвычайно удивило, он  даже  rot разинул,  вытер рукой с
губы кровь и с изумлением стал глядеть то на окровавленную руку, то на меня.
     -- Ты чего это, а? -- спросил он с совершенно дурацким видом. Того, что
произошло,  почти  никто  не видел,  а  кто  видел,  не  обратили  внимания.
Проигрыватель опять вовсю играл, причем какой-то zhutki электронно-эстрадный
kal. Я говорю:
     --  А того, что ты  guboshliop паршивый,  не  умеющий себя вести  и  не
способный прилично держать себя в обществе, бллин.
     Тем напустил на себя злокозненный вид и сказал: -- Ну так и мне, знаешь
ли,  не всегда нравится то,. что ты проделываешь. И я отныне тебе  не друг и
никогда им не буду.
     Он  вынул  из  кармана огромный  obsoplivienni платок и  стал  вытирать
кровяные потеки,  озадаченно на него поглядывая, словно  думал, что кровь --
это у  других  бывает,  только  не у  него.  Он  изливал  кровь,  словно  во
искупление pakosti,  которую  сделал,  когда  та kisa  вдруг излила  на  нас
музыку. Но та kisa уже вовсю хохотала со своими koreshami  у стойки, сверкая
zubbj'ami  и всем  своим  зазывно  размалеванным  litsom,  явно  не  заметив
допущенной  Темом  грязной  вульгарности.  Оказывается,  это  только мне Тем
сделал пакость. Я сказал:
     -- Что ж, если я тебе не нравлюсь, а подчиняться ты не хочешь, тогда ты
знаешь, что  надо делать, druzhistshe. -- Но  Джорджик довольно резко,  так,
что я даже обернулся к нему, проговорил: -- Ладно вам. Kontshiaite.
     -- А это уж личное дело Тема, --  возразил  я.  -- Не хочет, видите ли,
всю  жизнь ходить у  меня shesterkoi. -- И я  твердо взглянул  на Джорджика.
Тем, у которого кровь течь уже переставала, продолжал ворчать:
     -- Интересно, кто  дал  ему право приказывать  и делать  мне  toltshok,
когда  ему вздумается? Я  ему  beitsy оторву, glazzja tseppju  вышибу, тогда
будет знать.

     --  Осторожнее, -- сказал я как можно тише, лишь бы  слышно было сквозь
уханье стереопроигрывателя,  которое било  в ushi, отдаваясь ото всех стен и
потолка;   да  еще  этот,  который  в  otpade,   начал  пошумливать:  "Искра
приближается, бутлитыкбум... " И  еще я сказал: -- Когда  хотят жить, такими
словами не бросаются, имей в виду!
     --  Нгеn  тебе,  -- проговорил Тем, осклабясь. -- Большой такой  tolsti
тебе  hren.  Не следовало тебе делать то, что  ты  сделал.  В  следующий раз
выходи лучше с tseppju или britvoi, больше я от тебя такого не стерплю.
     -- Что ж, popishemsia, когда скажешь, точи nozh, -- рявкнул я  в ответ.
Тут и Пит подал голос:
     --  Ну  ладно, хватит,  заткнитесь оба. Друзья мы или нет, а? Нехорошо,
когда  друзья начинают  tsapattsia.  Гляньте,  вон patsany  какие-то  на нас
скалятся, прямо rty до ushei. Нельзя так ронять себя.
     -- Нельзя, -- согласился я. -- Но Тем должен знать свое mesto. Верно?
     -- Постой-ка,  --  удивился Джорджик.  --  Ну-ка,  отсюда  поподробнее!
Что-то я впервые слышу насчет  того,  чтобы  кому-то  нужно было  знать свое
mesto.
     -- По правде говоря, Алекс, -- поддержал его Пит,  -- не следовало тебе
давать Тему этот совершенно незаслуженный toltshok. Это сказал я и повторять
не буду.  Я  говорю это  с полным уважением, но  если бы это мне он  от тебя
достался, тебе пришлось бы отвечать. Больше ничего говорить не буду. -- И он
опустил litso к стакану с молоком.
     Я  чувствовал,  как  внутри  все вскипает, однако, стараясь скрыть это,
заговорил спокойно:
     -- Кто-то должен  быть во главе. Дисциплина необходима. Так или нет? --
Никто на это  не сказал ни  слова, даже не  кивнул. Внутренне  я вскипел еще
больше и еще спокойнее стал внешне. -- Признаться,  -- сказал я, -- что-то я
давненько уже руковожу вами. Верно? Так или нет? -- Они все слегка покивали,
довольно-таки  нехотя.  Тем  отирал  последние  следы  крови.  Он  теперь  и
заговорил:
     -- Ладно, ладно, zamniom. Тарабумбия, сижу  на тумбе  я. С  устатку  мы
все, видать, немножко oborzeli. Больше  не говорим об этом. -- Меня удивило,
даже,  пожалуй, слегка испугало  то,  что Тем  заговорил  так  мудро.  А  он
продолжал: --  Щас  лучше всего  в теплую кроватку, а потому айда по  домам.
Правильно?  -- Меня  все  это до крайности  удивляло. Двое  других  согласно
закивали, мол, правильно, правильно. Я говорю:
     --  Про тот toltshok. Тем,  ты пойми  меня правильно.  Это  все музыка,
понимаешь? Я  становлюсь как  bezumni,  когда какая-нибудь  kisa  поет, а ей
мешают. Из-за этого и получилось.
     -- Ладно,  все,  идем  домой,  маленькая spiatshka, --  сказал  Тем. --
Большим мальчикам надо много спать. Правильно? -- "Правильно, правильно", --
закивали остальные двое. Я сказал;
     --  Что ж,  я думаю,  это  лучшее, что  мы  можем  придумать.  Тем  нам
правильную  идею  podkinul.  Если  не встретимся  днем, бллин, что ж,  тогда
завтра в тот же час и в том же месте?
     -- Конечно --сказал Джорджик.  --  Zamiotano. -- Я, может быть, немного
опоздаю, --  предупредил  Тем.  --  Но  в том же месте, это уж точно. Может,
только чуть позже. -- Он все еще притрагивался время от времени к губе, хотя
крови на ней уже не было. --  И будем надеяться, что  тут больше всякие kisy
не будут упражняться в пении. -- И он издал свой коронный, так знакомый  нам
всем клоунский ухающий хохоток:  "Ух-ха-ха-ха".  Я  решил,  что он настолько
темный, что и обидеться как следует не способен.
     В общем, разошлись мы каждый в свою сторону, я шел и все время рыгал от
холодной  duri, которой наглотался.  Бритву держал наготове  на случай, если
вдруг  какие-нибудь дружки  Биллибоя окажутся  поблизости от моего подъезда,
да,  кстати, и другие bandy, shaiki и gruppy  тоже время от времени набегали
повоевать друг с дружкой. Жил я с mamoi  и papoi в микрорайоне муниципальной
застройки  между  Кингсли-авеню и шоссе  Вильсонвей,  в  доме  18а.  К двери
подъезда я добрался без приключений, хотя пришлось-таки  миновать  какого-то
malltshika, который  лежал в канаве, корчился  и стонал,  весь порезанный, и
под  фонарем  видны  были  следы  крови, будто это  сама  ночь,  роshustriv,
напоследок расписалась  в своих проделках. А еще совсем рядом с домом  18а я
видел пару девчоночьих nizhnih, явно грубо сдернутых в пылу схватки. Короче,
вхожу.  Стены  в коридоре  еще  при  постройке  были  разрисованы картинами:
tsheloveki и kisy при всех своих pritshindalah, очень подробно выписанных, с
достоинством трудятся -- кто у станка, кто  еще как, причем -- я повторяю --
совершенно безо всякой одежды на их местами очень даже vypukiuh телах. Ну и,
конечно же, кое-кто из mallishikov, живущих в доме,  на славу потрудился над
ними, где карандашом, где  шариковой ручкой приукрасив и дополнив упомянутые
картины  подрисованными  к  ним  всякими  торчащими shtutshkami, volosnioi и
площадными  словами,  на  манер  комиксов якобы вырывающимися изо ртов  этих
вполне  респектабельно  трудящихся нагих  vekov  и  zhenstshin.  Я подошел к
лифту, но нажимать кнопку, чтобы понять,  работает ли он,  не потребовалось,
потому  что  лифту кто-то  только  что  дал izriadni  toltshok,  даже  двери
выворотил в приступе какой-то поистине недюжинной силы, поэтому мне пришлось
все  десять этажей  топать  пешком.  Пыхтя и  ругаясь, я лез  наверх, весьма
утомленный  физически,  хотя  голова работала четко. В  тот вечер  я страшно
соскучился по  настоящей музыке  --  может  быть,  из-за  той  kisy  в  баре
"Korova". Перед тем, как на  въезде  в зону сна  мне проштемпелюют паспорт и
приподнимут  полосатый  shest,  мне  хотелось  еще  успеть  как  следует  ею
насладиться.
     Своим  ключом я  отпер  дверь  квартиры 108,  в маленькой передней меня
встретила тишина,  па и ма уже  оба десятый  сон  видели, но перед сном мама
оставила  мне на  столе  ужин -- пару ломтиков  дрянной консервной ветчины и
хлеб  с маслом,  а также  стакан  доброго старого холодного молока. О-хо-хо,
молоко-молочишко,  без  ножей,  без  синтемеска  и  дренкрома!  До  чего  же
злокозненным будет всегда  теперь казаться  мне  обычное  безобидное молоко!
Однако  я выпил  его  и яростно  все  sozhral --  оказывается,  я  был  куда
голоднее, чем самому казалось; из хлебницы достал фруктовый пирог и, отрывая
от  него  куски,  принялся  запихивать  их  в  свой  ненасытный rot. Потом я
почистил  зубы  и, цокая  языком, чтобы добыть  остатки  zhratshki  из дыр в
zubbjah, поплелся  в  свою комнатуху,  на ходу раздеваясь.  Здесь  была  моя
кровать и стереоустановка, гордость и отрада моей zhizni, здесь хранились  в
шкафу мои диски, на стенах красовались плакаты и флаги, напоминавшие о жизни
в исправительной школе, куда  я попал одиннадцати лет, -- да, бллин, -- и на
каждом какая-нибудь надпись, какая-нибудь памятная цифирь:  "ЮГ-4"; "ГОЛУБАЯ
ДИВИЗИЯ  ГЛАВНОЙ  ИСПРАВШКОЛЫ"; "ОТЛИЧНИКУ УЧЕБЫ". Портативные динамики моей
установки расположены были  по всей комнате: на стенах, на потолке, на полу,
так что, слушая  в постели музыку,  я словно витал посреди оркестра. Первое,
что  мне в  ту  ночь придумалось, это послушать новый концерт для скрипки  с
оркестром Джефри Плаутуса в исполнении Одиссеуса Чурилоса с  филармоническим
оркестром  штата Джорджия;  я  достал пластинку  с  полки, где  они  у  меня
аккуратно хранились, включил и подождал.
     Вот оно, бллин, вот где настоящий prihod! Блаженство, истинное небесное
блаженство.  Обнаженный, я  лежал  поверх одеяла,  заложив  руки за  голову,
закрыв  глаза,  блаженно приоткрыв  rot, и слушал,  как плывут  божественные
звуки.  Само  великолепие  в  них  обретало  plott, становилось  телесным  и
осязаемым. Золотые  струи изливались из  тромбонов  под  кроватью; где-то за
головой, трехструйные, искрились пламенные  трубы; у двери рокотали ударные,
прокатываясь  прямо по  мне, по всему  нутру,  и снова отдаляясь, треща, как
игрушечный гром. О, чудо из чудес! И  вот, как птица, вытканная из неземных,
тончайших   серебристых  нитей,  или  как   серебристое  вино,  льющееся  из
космической ракеты, вступила, отрицая всякую гравитацию, скрипка соло, сразу
возвысившись  над  всеми другими  струнными,  которые  будто  шелковой сетью
сплелись над  моей кроватью. Потом ворвались  флейта  с гобоем,  ввинтились,
словно платиновые черви в  сладчайшую изобильную plott  из золота и серебра.
Невероятнейшее наслаждение, бллин. Па и ма  в своей спальне по соседству уже
привыкли и  отучились стучать  мне  в  стенку,  жалуясь  на  то,  что  у них
называлось "шум".  Я их хорошо вымуштровал. Сейчас  они примут снотворное. А
может,  зная о моем  пристрастии к  музыке  по  ночам, они его уже  приняли.
Слушая,  я держал glazzja плотно закрытыми,  чтобы  не spugnuit наслаждение,
которое было куда слаще всякого  там Бога, рая, синтемеска и  всего прочего,
-- такие меня при этом посещали видения. Я видел, как veki и kisy, мо