мо машина шла  в
обратном направлении.
     -- Это за  ними,  за этими zasrantsami, что ли?  -- спросил  я. -- Ваши
kozly их уже сцапали?
     -- Это, -- сказал тот,  с бычьей шеей, -- "скорая помощь". А вызвали ее
к твоей жертве, отвратный ты, подлый негодяй.
     -- Это все они, -- vskritshival я, превозмогая резь в glazzjah.  -- Они
пьют сейчас в баре "Дюк-оф-Нью-Йорк". Заберите их, черт бы  вас взял, pidery
вонючие! -- Тут снова раздался смех, и  мне еще раз слегка сунули toltshok в
rot,  о,  бллин,  бедный мой  раскровененный  rot!  Вскоре  мы  подъехали  к
ментовской, пинками и ударами мне помогли выбраться из машины, на ступеньках
участка вновь ждал меня изрядный toltshok, и я понял, что ничего похожего на
справедливость, на честную игру от этих podlyh gadov, tshiort бы побрал  их,
не дождешься.

7
     Меня  втащили волоком  в  ярко освещенную  свежепобеленную  kontoru,  в
которой стояла жуткая  vonn, как  бы от  смеси блевотины  с пивом, хлоркой и
уборной, а исходила она из зарешеченных камер по соседству. Было слышно, как
некоторые из plennyh орут, ругаются в своих камерах, некоторые поют,  причем
мне показалось, будто я разобрал слова одного из них:
     Будем вместе мы, моя милая, Хоть ушла ты далеко.
     Однако  тут же раздались голоса  ментов, призывающих  всех  заткнуться,
раздался  даже тот ни с чем не сравнимый звук, когда кому-то делают strashni
foltshok, после  чего избитый взвыл: "Ааааааааоооооо", и его голос был похож
на vskritsh пьяной старой  ptitsy, а  не мужчины.  В  kontore  со мной  было
четверо ментов, они шумно прихлебывали tshai, большой чайник с которым стоял
посреди стола, и  все  они  чавкали  и  громко рыгали, поднося  ко  рту свои
огромные мерзкие кружки. Чаю они  мне не предложили. А предложили мне  всего
лишь старое загаженное зеркало, чтоб поглядеться,  и я действительно был уже
не  тот  симпатичный  юный ваш  повествователь,  а  просто zhutt что  такое:
распухший  pot, красные glazzja,  да и нос тоже  слегка покалеченный. Они от
души  веселились,  видя мой испуг,  а один говорит:  "Такой только  в пьяном
кошмаре приснится! " Потом пришел главный мент, сверкая звездами на погонах,
дескать, вот какой я великий-превеликий, увидел меня и сказал: "Гм". Тут все
началось по-серьезному. Я говорю:
     -- Вы не  дождетесь  от меня ни одного slova,  пока я  не  увижу своего
адвоката. Законы я  знаю, vyrodki поганые. -- Конечно же, это вызвало у всех
громкий smeh, а мент со звездами сказал:
     -- Отлично, отлично, ребята, начнем с того, чтоб показать ему,  что мы,
во-первых,  тоже  законы  знаем, а во-вторых, что знание законов это  еще не
все.  --  У  него был  голос  светского  джентльмена,  говорил  он  с этакой
утомленной  ленцой и при этом кивнул и дружески улыбнулся  тому, похожему на
быка  толстому ubludku. Толстый снял китель,  так что стало еще  виднее  его
пивное брюхо,  вразвалку подошел ко  мне, и  когда он  открыл rot в зловещей
усмешке,  я почувствовал vonn  чая с молоком, который он только что пил. Для
мента он был не слишком-то хорошо выбрит, на  рубашке  под мышками виднелись
разводья застарелого пота, а когда подошел еще ближе, от него пахнуло чем-то
вроде серы  из  ушей.  Потом  он сжал в кулак вонючую свою красную ручищу  и
сунул его мне в poddyh --  низость какая!  -- а  все  остальные менты, кроме
главного,  хохотали в  свое удовольствие, тогда как главный продолжал только
утомленно и скучающе ухмыляться. Меня отбросило к свежепобеленной стене, так
что весь мел с нее я собрал на одежду, пытаясь, несмотря на  боль, перевести
duh,  и  тут нестерпимо подступило желание выблевать из себя клейкий пудинг,
которого я  наелся  дома перед  выходом. Но таких vestshei я не  терпел: как
это? наблевать по всему полу? Ну нет; и я сдержался. Потом вижу, этот жирный
молотила  обернулся к своим  ментовским друзьям,  чтобы  еще  раз хорошенько
порадоваться с ними  вместе; я мигом размахнулся правой ногой и, пока ему не
успели крикнуть, предупредить, треснул его со всех сил по голени. Ах, как он
завизжал, как запрыгал!
     Но  зато после этого они отвели душу, устроили мне piatyi ugol,  швыряя
от одного к другому, как какой-нибудь изношенный и дырявый мяч, бллин,  били
меня по beitsam,  по morder, били в живот, пинали, и в конце концов пришлось
все-таки  мне блевануть на  пол, помню,  я даже,  как  совсем  уже  bezumni,
говорил им: "Простите, братцы, я был не прав, я был очень не прав, простите,
простите, простите". Но мне дали обрывки старой gazety и заставили вытирать,
потом  заставили посыпать опилками. А после чуть ли не  дружески  предложили
сесть  и поговорить спокойно и po-tihomu.  Потом посмотреть на меня зашел П.
Р. Дельтоид,  спустился из своего кабинета, который был у него здесь  же,  в
этом же здании. Он выглядел усталым, griaznym, приблизился ко мне и говорит:
     -- А, достукался, Алекс! Н-да. Впрочем, я так и думал.  Ах ты Боже мой!
--  Тут  он повернулся к ментам  со словами:  --  Привет, инспектор. Привет,
сержант. Привет, привет  всем. Что ж, моя веревочка на этом рвется, н-да. Ах
ты Боже ж мой, что за вид у парня, что за вид! Поглядите, на кого он похож!
     -- Насилие порождает насилие,  -- сказал главный мент тоном святоши. --
Он оказывал сопротивление аресту.
     --  Рвется  моя веревочка, н-да,  --  вновь  посетовал П.  Р. Дельтоид.
Глянул на меня своими холоднющими glazzjami так, словно я стал вещью, не был
уже избитым, окровавленным и  очень  усталым tshelovekom.  -- Похоже, завтра
мне придется присутствовать на суде.
     --  Это не я, koresh, то есть сэр, -- проговорил я со слезой в  голосе.
-- Замолвите там за меня словечко, сэр, пожалуйста, я  не такой плохой! Меня
обманом завлекли мои дружки, сэр.
     -- Соловьем поет, прямо  разливается, --  с усмешкой проговорил главный
мент. -- И песня такая жалостная, того и гляди все растаем.
     --  Я  скажу свое слово, -- ледяным  тоном  пообещал П. Р. Дельтоид. --
Завтра буду там, не волнуйся.


     -- Если  хотите ему пару раз врезать, нас  не  стесняйтесь,  --  сказал
главный мент. -- Его подержат. Надо же как вас опять подвели!
     И  тут П.  Р.  Дельтоид  сделал то, чего я  никак не  ожидал от  такого
человека, как он, от человека, которому положено превращать всяких plohishei
вроде  меня  в pai-mallfshikov,  особенно  при  том, что вокруг  было  полно
ментов.  Он подошел чуть ближе и плюнул.  Да-да, плюнул. Плюнул  мне прямо в
litso, а потом  вытер свой обслюнявленный rot  тыльной стороной ладони.  А я
принялся  тереть,  тереть, вытирать оплеванное  litso  кровавым  платком, на
разные  лады повторяя:  "Благодарю вас,  сэр, спасибо вам  большое, сэр,  вы
очень добры  ко мне, сэр, спасибо".  После этого П.  Р.  Дельтоид вышел,  не
сказав больше ни слова.
     Теперь мусора принялись составлять протокол  моего допроса, чтобы я его
потом подписал,  а  я подумал,  ну и пусть, будь оно все проклято,  если эти
выродки   стоят   на   стороне   Добра,  тогда   я  с  удовольствием   займу
противоположную позицию.
     --  Ладно,  -- сказал  я  им,  -- ubliudki  griaznyje, pidery  вонючие.
Пишите,  пишите все до конца. Я не собираюсь больше ползать  тут  на briuhe,
мерзкие  вы гады. Откуда  хотите,  чтобы я  начал, поганые животные? С  того
момента, когда  меня последний раз выпустили из исправительной школы? Хорошо
же, начнем  оттуда. -- И я как пошел, как пошел им выдавать  -- выкладывал и
выкладывал,  а стенографист, тихий человечек  с испуганным litsom, совсем не
похожий  на  мента, исписывал страницу  за страницей. Я выдал  им по  полной
программе: избиения, krasting, dratsing, делишки с добрым старым  sunn-vynn,
все  в kutshu вплоть до последней vestshi с участием богатой старой ptitsy и
ее вопящих  kotov  и koshek.  И  уж  я постарался, чтобы мои так  называемые
друзья  были  замазаны,   что  называется,  ро   ushi.  Когда   я  закончил,
стенографист,  казалось, вот-вот свалится  в обморок, бедный kashka. Главный
мент участливо сказал ему:
     --  Ну,  молодец,  сынок,  отдохни  теперь,  попей  чайку,  потом зажми
покрепче нос и перепечатай  всю эту  грязь и  мерзость в  трех  экземплярах.
Потом дадим  ~их  нашему симпатичному  юному  другу на подпись.  А  тебе, --
повернулся  он  в  мою  сторону,   --  сейчас  покажут  твои  апартаменты  с
водопроводом и всеми удобствами. Ну, взяли, -- это  он уже обращался к двоим
самым  здоровущим ментам, причем  голос у него  стал  опять  утомленным.  --
Уберите его.
     Меня   опять  скрутили,  поволокли,  награждая  по  дороге  пинками   и
затрещинами,  и вбросили в камеру к  десяти или двенадцати  другим  plennym,
многие  из которых  были  пьяны.  Были среди них  действительно  lizhasnyje,
звероподобные существа -- один с полностью сгнившим носом и ртом, отверстым,
как пустая черная  дыра,  другой валялся на полу и храпел, а  изо рта у него
непрестанно сочилась какая-то слизь, третий весь свой kal  откладывал себе в
shtany.  Тут  же  оказались  двое, видимо,  голубых,  которым  я  вроде  как
приглянулся,  один прыгнул  на  меня  сзади,  и  пришлось  устроить  ужасный
dratsing -- действительно ужасный, потому что от напавшего исходила zhutkaja
vonn, как бы смесь гнилого болота  с дешевой парфюмерией, такая  гадкая, что
мне вновь  захотелось  блевануть, только желудок теперь у меня уже пуст был,
бллин. Потом руки распускать стал другой голубой, и между  ними  разгорелась
крикливая свара  по поводу того, кому  из них достанется моя plott. Поднялся
ужасный  shum,  явились  двое  ментов  с  дубинками, слегка  обработали  ими
голубых,  и те затихли, спокойно уселись,  глядя  в пространство, причем  no
litsu  одного из них  -- кап-кап-кап -- стекала каплями кровь. В камере были
нары, но  мест на них не  оказалось. Я  залез на верхний  ярус  (ярусов было
четыре) и  нашел там храпящего  пьяного kashku, заброшенного туда,  по  всей
вероятности, ментами. Короче, скинул  я его обратно вниз  (он  был не  очень
тяжелый),  и  он рухнул  на какого-то другого толстого пьяницу, лежавшего на
полу;  в результате  оба  проснулись, подняли kritsh  и затеяли бессильную и
жалкую  толкотню друг с  другом.  А  я улегся на вонючие нары и, несмотря на
боль во всем теле, забылся тяжелым сном. Однако это получился вроде как и не
сон, а какой-то переход в другой,  Лучший мир. И в этом Другом, лучшем мире,
бллин, я оказался вроде как на широкой поляне среди цветов и деревьев, и там
же был вроде как козел с человеческим litsom, играющий  вроде как на флейте.
И  тут, как солнце, восстал сам Людвиг  ван с litsom громовержца, с длинными
волосами и  развевающимся шарфом,  и я  услышал  Девятую,  заключительную ее
часть, только слова в ней слегка смешались и переменились, причем как-то так
сами  собой, как,  впрочем, и положено  во сне:  И тут,  прежде даже чем  он
объяснил  мне, я  понял, в чем дело. Старая ptitsa, разводившая у  себя дома
целыми выводками kotov и koshek, преставилась в одной из городских  больниц,
отошла в лучший мир.  Я tolshoknul ее чуть сильней, чем надо. Что ж, значит,
-- все. Мне  вспомнились  ее  koty  и koshki, подумалось,  как  они, небось,
мяукают теперь, молока просят, а им fig-- во всяком случае от старой хозяйки
они больше его не получат. Так что  -- все.  Ну, натворил делов. А  ведь мне
еще только пятнадцать.
     Выше огненных  созвездий, Брат, верши жестокий пир, Всех убей, кто слаб
и сир, Всем по morder -- вот возмездье! В зад пинай voniutshi мир!
     Но музыка была та, это я твердо  знал, проснувшись  через две, а может,
через десять минут, а может, через двадцать часов, или дней, или лет -- часы
у меня давно отняли. Внизу,  словно  за десятки миль от меня, стоял мент, он
тыкал меня длинной палкой с острием на конце и говорил:
     -- Проснись,  сынок. Проснись,  красавчик.  Проснись,  теперь  начнутся
настоящие неприятности.
     -- Кто? Что? Почему?  Куда? Что такое? -- Внутри у меня звучала мелодия
"Оды к радости" из Девятой, звучала чисто и мощно. Мент продолжал:
     --  Спускайся,  узнаешь. Тебе  тут  хорошенькие  новостишки  подоспели,
сынок.
     Я кое-как слез, весь затекший, с ломотой в костях и  совершенно сонный,
так что пока мент, от которого  diko  несло сыром и луком, выпихивал меня из
загаженной храпящей камеры и гнал по коридорам, внутри у меня все звучала  и
звучала  сверкающая музыка:  "Радость, пламя неземное... "  Потом мы вошли в
какую-то чистенькую  контору с машинками и цветами на столах, и там сидел за
начальственным столом главный  мент, который хмуро смотрел на мое  заспанное
litso леденящим взором. Я говорю:
     -- Ну-ну-ну-ну. Что так соскучился по мне, а koresh? Какого figa в этот
час, среди тишайшей notshi?
     -- Даю тебе десять секунд, -- сказал он, -- чтобы ты убрал с физиономии
эту идиотскую ухмылку. Потом выслушаешь.
     -- Чего-чего? -- со смешком проговорил я. -- Тебе все мало? Меня избили
до  полусмерти,  плюнули  мне  в  hariu,  заставили  признаться  в  стольких
преступлениях, что не успевали  записывать,  а потом бросили среди  каких-то
bezLimtsev и  voniutshih piderov в griaznoi  камере! У тебя что, новая пытка
для меня припасена, ты, выродок!
     -- Ты сам ее себе припас, -- серьезно проговорил он. -- Клянусь, мне не
хотелось бы, чтобы ты от нее спятил.


 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ * 

     -- Ну, что же теперь,  а? Ладно, поехали, начинаю самую жалостную, даже
трагическую часть своей истории, о братья мои и други единственные,  которая
разворачивалась в  гостюрьме номер 84-ф.  Вряд ли вам  так  уж захотелось бы
слушать полностью uzhasni и pogani рассказ о том, какой был у отца припадок,
как он бился о стену, богохульствуя и покрывая  rukery ссадинами и синяками,
о том, как у матери перекосило rot от плача оооооой-оооооооой-оооооой, когда
она подняла  kritsh о единственном сыне, родной кровиночке, который так всем
изгадил zhizni. Потом был суд нижней инстанции, проходивший в старом мрачном
здании  магистрата,  где говорились  всякие жесткие  слова о  вашем  друге и
скромном  повествователе,  --  это  было  уже  потом,   после  всех  злобных
поношений,  побоев  и плевков,  которыми  его  наградили  П. Р.  Дельтоид  с
ментами, будь  они  все прокляты.  Потом его  держали в грязной камере среди
voniutshih извращенцов  и prestupnikov. Потом суд более  высокой  инстанции,
уже с  адвокатами  и присяжными, и, надо сказать, там тоже говорились всякие
пакости, причем весьма торжественным тоном, а  потом -- "Виновен! ", и после
слов "четырнадцать лет" kritsh моей мамы "УУУУУУухууухуухууууууу", блпин.  И
вот  я сижу,  два  года уже  сижу с тех пор, как меня пинками,  под лязганье
запоров  впихнули в гостюрьму 84-ф, одетого  по последней арестантской моде,
то есть в комбинезон цвета kala, да еще и с пришитыми  над тикалкой на грудь
и на спину номерами, так что как ни повернись,  перед вами номер  6655321, а
вовсе  не  Алекс,   ваш  юный  друг.  --  Ну,  что  же  теперь,   а?  Ничего
облагораживающего   в  том,   чтобы  сидеть   два  года  в  griaznoi  клетке
человеческого зверинца, конечно же. не было, а были одни побои,  tolshoki ее
стороны зверюг  надзирателей,  и  было знакомство  с  миром  вонючих злобных
заключенных, среди которых оказалось полно настоящих извращенцов,  готовых в
любой  момент наложить лапу  на соблазнительного юного мальчика вроде вашего
покорного  слуги.  И  была  необходимость  работать  в   мастерских,  делать
спичечные коробки и ходить, ходить, ходить по двору вроде как  для разминки,
а по вечерам иногда какой-то старый vek, с виду как бы учитель, читал лекции
о  жуках или  о  Млечном Пути, а  еще,  бывало,.  на тему "Загадки  и чудеса
снежинок" -- это вообще smeh, потому что сразу вспоминался тот раз, когда мы
сделали  toltshok kashke, вышедшему из публичной biblio зимней notshju, в те
времена,  когда мои  koresha еще  не стали предателями, а  я был счастлив  и
свободен. Об этих своих бывших друзьях я здесь услышал всего один раз, когда
навестить меня пришли па и ма и  рассказали мне,  что Джорджика уже нет. Да,
погиб, бллин. Мертв,  как собачий kal  на дороге. Джорджик привел  остальных
двоих  в  дом к  какому-то очень богатому  veku, они  ему  сделали toltshok,
zagasili и попинали еще на полу, и Джорджик  начал делать razdryzg занавесям
и  подушкам, а  старина  Тем стал бить какие-то очень  дорогие безделушки --
статуи и  тому  подобное,  а этот избитый  богач взъярился, как  bezumni,  и
бросился на  них  с  тяжелым  железным прутом.  Razdrazh придал ему какую-то
нечеловеческую  силу, Тем и  Пит выскочили в окно, а  Джорджик  споткнулся о
ковер, и хозяин грохнул его  этой кошмарной железиной по  tykve, тут и конец
пришел хитрюге  Джорджику. Старого убийцу  оправдали: мол,  самооборона, что
было совершенно правильно и справедливо. Вообще, то, что Джорджик убит, хотя
и  спустя год  с лишним, после  того  как  сдал  меня  ментам, по  мне, было
правильно, нормально и даже вроде как промысел Божий. --  Ну, что же теперь,
а? Дело было в боковой часовне воскресным утром; тюремный свищ наставлял нас
в   Законе   Божием.  Моей   обязанностью  было  управляться  со  стареньким
проигрывателем,  ставить  торжественную  музыку  перед  и  после,  а также в
середине  службы, когда полагается  петь гимны. Я  был во внутреннем приделе
боковой часовни (всего их в гостюрьме 84-ф было  четыре), неподалеку от того
места, где  стояли  надзиратели и вертухаи  с  их  винтовками  и  подлейшими
синещекими otjeеymi - hariami, и мне хорошо было видно слушавших Закон Божий
зеков, сидевших внизу в  своих  комбинезонах цвета kala;  от них  подымалась
особая  какая-то грязная vonn, причем  не  то  чтобы они были  действительно
немытые,  не  в  том дело, это была особая необычайно гадкая  vonn,  которая
исходит только от преступников,  бллин,  -- вроде как пыльный такой, тусклый
запах безнадежности. И  я  подумал,  что от меня,  видимо, тоже такой запах,
поскольку  я уже настоящий  зек,  хотя  и очень  еще  молодой. Так  что мне,
понятное  дело,  очень  важно  было  как можно скорее покинуть  этот вонючий
griazni  зверинец.  Впрочем,  как вы  поймете, если  вам не  надоест читать,
вскоре я его и впрямь покинул.
     -- Ну, что же  теперь, а?  -- вопросил тюремный свищ  в  третий раз. --
Либо  пойдет  карусель тюрьма-свобода-тюрьма-свобода, причем для большинства
из вас  в основном  тюрьма и лишь чуть-чуть свободы, либо вы прислушаетесь к
Священному писанию и поймете, что нераскаявшихся грешников ждут кары еще и в
том,  грядущем мире после  всех мытарств этого. Сборище отпетых идиотов, вот
вы кто  (большинство,  конечно),  продающих  первородство  за  жалкую  миску
холодной похлебки. Возбуждение, связанное с  кражей, с  насилием, влечение к
легкой   жизни  --  стоит  ли  эта  игра  свеч,  когда  у  вас  есть  веские
доказательства  --  да,   да,  неопровержимые  свидетельства  того,  что  ад
существует?  Я  знаю,  знаю, друзья мои, на меня  снисходили  озарения, и  в
видениях  я познал, что существует место мрачнее любой тюрьмы, жарче  любого
пламени земного огня,  и там души  нераскаявшихся преступных грешников вроде
вас... и нечего мне тут хихикать, что за смешки, будь вы неладны, прекратить
смех!..  Да,  вроде вас,  говорю,  вопят  от бесконечной непереносимой боли,
задыхаясь  от запаха нечистот, давясь раскаленными  экскрементами,  при этом
кожа  их  гниет и отпадает, а во чреве  бушует  огонь, пожирающий лопающиеся
кишки. Да, да, да, я знаю!
     В  этом  месте,  бллин,  какой-то  зек  в  заднем  ряду  сделал  губами
пыр-дыр-дыр-дыр, и тут  же налетели звери надзиратели, кинулись туда, откуда
им послышался этот shum,  раздавая направо и  налево tolshoki  и зуботычины.
Они  схватили  какого-то  бледного  дрожащего  зека,  тощего,  маленького  и
довольно старого выволокли его, хотя он и  кричал им, не переставая  "Это не
я,  это он,  он, смотрите! ", но  им было все равно. Его жестоко  избили  и,
воющего, вопящего, выволокли из часовни.
     -- Теперь, -- ска