лодые и
старые, валяются на земле, моля о пощаде, а я в ответ лишь смеюсь всем rotom
и  kurotshu  сапогом их  litsa.  Вдоль  стен  --  devotshki,  растерзанные и
плачущие, а я  zasazhivaju в одну,  в другую, и, конечно  же, когда музыка в
первой части концерта взмыла к вершине высочайшей башни, я, как был, лежа на
спине  с  закинутыми за  голову  руками и  плотно  прикрытыми glazzjami,  не
выдержал  и  с  криком  "а-а-а-ах"  выбрызнул  из  себя  наслаждение.  Потом
прекрасная музыка, подступая все ближе, пошла плавно  снижаться. После этого
был чудный Моцарт, "Юпитер", и снова разные картины, litsa, которые я терзал
и kurotshil, а уже затем надумалось поставить  напоследок, на  самой границе
сна, завершающий диск,  что-нибудь мощное, старое  и zaboinoje, и я вынул И.
С.  Баха, "Бранденбургский  концерт" для альта  и виолончели.  Слушая  его с
наслаждением теперь  совсем  другого  рода,  я вновь увидел  то  название на
листе,  которому   я   сделал   razdryzg   нынче   вечером,  уже,  казалось,
давным-давно,  в  коттеджике  под  названием  "ДОМ".  Что-то   про  заводной
апельсин.  Под  звуки  И.  С. Баха я стал гораздо  лучше ponimatt,  что  это
название  значит;  коричневая,  охряная  роскошь  аккордов  старого  мастера
раскрыла мне глаза на то, что  мне бы  следовало  их обоих toltshoknutt куда
серьезней,  разорвать их  на  части и  растоптать  в  пыль  на  полу  их  же
собственного дома.

4
     Наутро я  проснулся  еле-еле -- о-хо-хо,  бллин,  восемь  часов уже! --
проснулся,  чувствуя  себя  так,  будто  меня  били,  колотили и  не  давали
опомниться; glazzja неодолимо слипались, и  я решил в школу не ходить. Решил
malennko понежиться в постели--скажем, часик-другой, потом с ленцой одеться,
поплескавшись, быть может,  сперва в ванне, поджарить  себе тосты, послушать
радио или  почитать газету в полном  своем odinotshestve. А  уж  потом, если
возникнет  такое  мое  желание,  после  большой  перемены можно  и  в  школу
наведаться,  глянуть,  что там  prohodiat  в  великом  храме  бессмысленного
учения. Мне было  слышно, как  возится,  ворчит и шаркает в  прихожей  папа,
уходя работать  на свой химзавод,  а потом подала голос мама; очень вежливым
тоном, который она усвоила с  тех пор, как я  стал  большой и  сильный,  она
напомнила:
     -- Уже девятый час, сынок. Ты ведь не  хочешь  снова опаздывать? Я ей в
ответ:
     -- Что-то голова побаливает. Посплю tshutok --  может, пройдет, а после
полдника  точно пойду,  как shtyk.  -- Послышался ее вздох и тихий голос: --
Завтрак на плите. Мне самой уже  идти надо. Что верно,  то верно, особенно в
связи с законом о том, чтобы каждый  взрослый здоровый гражданин трудился на
благо общества. Мама у меня работала в одном из так называемых госмагов, где
она расставляла на полках консервированные супы, овощи и  всякий прочий kal.
Короче, я слушал,  как она звякнула  кастрюлей, ставя ее  в  духовку газовой
плиты, потом надевала  туфли,  снимала с вешалки за дверью  пальто, и, снова
вздохнув, она сказала: "Все, ухожу, сынок". Но тут я отплыл обратно в страну
снов и vydryhsia, надо сказать, отменно, причем снился мне  очень странный и
явственный сон, почему-то про моего  друга Джорджика.  Во сне он был гораздо
старше, был очень строг, суров, говорил о дисциплине и послушании, требовал,
чтобы все подчиненные ему malltshiki  беспрекословно повиновались приказам и
отдавали честь, как в армии, а я стоял  с остальными вместе в одном  строю и
отвечал "да, сэр" и  "нет, сэр", а потом заметил, что уДжорджика  на  плечах
звезды и он вроде как  генерал. Потом по его вызову появился balbesina Тем с
хлыстом в руке, Тем тоже  был какой-то старый и седой, у него даже несколько
zubbjev не хватало (я заметил это, когда он, увидев меня, усмехнулся), и тут
Джорджик, мой старый drug Джорджик, сказал, указывая на меня:  "У этого veka
на одежде грязь и  kal",  и  это было  правдой. Тогда я закричал:  "Не бейте
меня, bra+sy, пожалуйста, не бейте" и бросился бежать. Я бегал от них как-то
кругами,  Тем  настигал, хохоча  во всю глотку и щелкая своим  хлыстом, удар
которого прожигал меня каждый  раз до нутра,  и  одновременно еще раздавался
какой-то звон,  словно электрического звонка  -- ззынь-зынь-зынь, --  и этот
звон тоже отдавался болью.
     Потом  я внезапно проснулся,  сердце в  груди  бухало,  и, конечно  же,
действительно  звонил звонок --  дрррррр, это звонили в дверь. Я сделал вид,
будто  никого нет дома,  но  этот дррррр  не унимался, а  потом сквозь дверь
донесся голос: "Давай-давай,  вылазь,  нечего, я знаю,  что  ты в  кровати".
Голос  я  сразу  же  узнал. Это был  П.  Р. Дельтоид  (из  мусоров, и притом
durenn), он  был назначен моим "наставником по перевоспитанию" -- заезженный
такой  kashka, у  которого  таких, как  я, было  несколько  сот.  Я закричал
"да-да-да",  голосом  как  бы больным,  вылез  из кровати  и привел  себя  в
порядок. Халатец у меня был  -- это, бллин, vastshe! -- натурального шелка и
такими  еще узорами  изукрашен  наподобие городских пейзажей.  Сунул ноги  в
удобные  войлочные тапочки, причесал роскошные кудри и тогда  уже впустил П.
Р. Дельтоида. Открыл дверь, и  он вошел,  весь какой-то потрепанный, походка
шаркающая, на голове бесформенная shlapa, плащ грязный.
     -- Ах, Алекс, Алекс, -- заговорил он. --  Кстати, я по дороге  встретил
твою мать. Она сказала, что  у тебя вроде  болит что-то. Стало быть, в школу
не пошел?
     -- Ужасная, непереносимая головная боль, koresh, то есть сэр, -- сказал
я своим самым вежливым тоном. -- Думаю, к обеду, может, пройдет.
     -- А к вечеру так уж просто непременно, -- отозвался П. Р. Дельтоид. --
Вечер -- замечательное время, не правда ли, Алекс?  Садись, -- сказал он, --
садись,  садись, --  словно  он  был у себя дома, а я  у него в гостях.  Сам
уселся в старое отцовское кресло-качалку и принялся раскачиваться, словно за
этим только и пришел. Я говорю:
     -- Может, potshifiriajem? В смысле, чашечку чаю, сэр?
     --  Я спешу, -- ответил он. И  продолжал  качаться, посверкивая на меня
глазами из-под нахмуренных бровей, словно в запасе у него целая вечность. --
Я спешу,  -- повторил этот durenn,  -- хотя давай.  --  Я поставил  на плиту
чайник. Потом говорю:
     -- Чем я  обязан столь редкостному удовольствию?  Что-нибудь случилось,
сэр?
     -- Случилось?  -- каким-то  коварным  тоном чересчур быстро переспросил
он,  глядя  на меня  исподлобья, но продолжая качаться.  Потом ему на  глаза
попалась  реклама в  газете, лежавшей на  столе, --  симпатичная молоденькая
kisa  глядела,  усмехаясь  и  вывесив  на  всеобщее  обозрение  свои  grudi,
символизирующие прелести югославских  пляжей.  Потом, словно бы роzhrav ее в
два приема, он продолжал: --  А почему ты думаешь, что непременно что-нибудь
случилось? Сотворил что-нибудь или как?
     -- Да это я так просто, из вежливости, -- сказал я. И добавил: -- Сэр.
     --  Гм,  --  промычал  П.  Р.  Дельтоид.  --  А  я  вот  из  вежливости
предупреждаю тебя, Алекс,  чтобы  ты поостерегся,  потому  что следующий раз
тебе  уже  не исправительная  школа  светит. За решетку попадешь,  и вся моя
работа  насмарку. Если тебе на себя,  паршивца, плевать, мог бы хоть обо мне
немного  подумать,  ведь  столько сил в тебя вбито! Мне за  каждое поражение
большую черную отметину ставят (это я тебе по секрету говорю) -- за каждого,
кто кончит в тюряге.
     -- Я ничего такого не сделал, сэр,  --  ответил  я. -- У  милисентов на
меня ничего нет, koresh, то есть в смысле сэр.
     -- Ты  мне  это  брось,  насчет  милисентов, -- устало  процедил  П. Р.
Дельтоид,  продолжая раскачиваться. --  То, что  тебя давно  не  задерживала
полиция, еще не значит, как ты сам прекрасно знаешь, что ты никаких гадостей
не  устраивал.  Вчера вот  драчка  какая-то была,  так  или  нет?  С ножами,
велосипедными  цепями  и  так далее.  Один  приятель некоего  толстого парня
госпитализирован, его подобрала "скорая" около подстанции,  весьма и  весьма
пакостно  обработанного ножами,  н-да. Поминали тебя. До меня это по обычным
каналам дошло.  Кое-кого  из  твоих  дружков тоже  упоминали.  Вообще  вчера
вечером  совершено довольно много  отборных пакостей. Ну, естественно, никто
ни о ком ничего толком доказать не  может, это как обычно. Но я предупреждаю
тебя, Алекс,  малыш, как добрый друг тебя предупреждаю,  как единственный  в
этом подлом и гнилом  районе  человек,  который хочет спасти  тебя  от  тебя
самого.
     -- Я ценю вашу заботу, сэр, -- сказал я, -- честно, очень ценю.
     -- Ага, ты ценишь, конечно. -- На его лице  появилось подобие  ухмылки.
--  Смотри  у меня, смотри в  оба... н-да. Мы знаем больше,  чем ты думаешь,
Алекс. ---  Потом  он  сказал  тоном  глубочайшего  страдания,  но  все  еще
продолжая  качаться: -- И что на вас на всех нашло? Мы эту проблему изучаем,
изучаем,  уже  чуть  ли  не целый  век изучаем, н-да,  но ни к чему все  это
изучение не приводит. У тебя здоровая обстановка  в  семье, хорошие  любящие
родители, да и с мозгами  вроде бы все в порядке. В тебя что,  бес вселился,
что ли?
     -- Ни у кого на меня ничего нет, сэр,  -- повторил я. -- К милисентам я
давно не попадал.
     -- Это меня и беспокоит, -- вздохнул П. Р. Дельтоид. --  Слишком давно,
не к добру это. Сейчас бы как раз самое время. Потому я и предупреждаю тебя,
Алекс,  чтобы  ты  держал свой  юный миловидный хоботок  подальше от  всякой
мути... н-да. Я достаточно ясно выразился?
     -- Как ясное незамутненное  озеро,  сэр, --  сказал я. --  Как лазурное
небо  ясным  днем в  разгар лета. вы можете на  меня положиться, сэр. -- И я
одарил его любезнейшей zubastoi улыбкой.
     Но  когда он  встал, чтобы  уйти, а я как раз заваривал крепкий  чай, я
даже усмехнулся себе под нос над тем, какая qlupostt волнует П. Р. Дельтоида
и  всю  его дельтовидную  ratt. Ну  хорошо, я  плохой,  я  делаю  весь  этот
toltshoking, krasting, britvoi  балуюсь  и добрым старым sunn-vynn, так что,
если меня поймают, мало мне не  покажется,  бллин, ибо,  ясное дело,  нельзя
допускать, чтобы каждый вел себя по ночам, как я. В общем, если меня поймают
(сперва  три месяца, потом шесть, и наконец, как дружески предупредил П.  Р.
Дельтоид, несмотря на блаженное малолетство, долгая-долгая propiska в клетке
поганейшего зверинца),  ничего,  ладно,  я  им  скажу тогда; "Все правильно,
начальнички,  а все  ж таки помилосердствуйте,  потому  что  жить взаперти я
просто не  способен. Зато в  будущем, которое потом  когда-нибудь все  равно
ведь раскроет мне  свои снежно-белые лилейные объятья (пока не  наткнусь  на
nozh   или  не  взметнется  последним  судорожным  выбрызгом   кровь   среди
искореженного металла и битого  стекла на шоссе), в  этом прекрасном будущем
все мои усилия, все  старания будут  направлены на одно: только бы больше не
vlipnutt.  И это будет как минимум  честно. Но  больше всего  веселило меня,
бллин, то  усердие,  с  которым они, грызя  ногти  на пальцах ног,  пытаются
докопаться  до причины того, почему я такой плохой. Почему люди хорошие, они
дознаться не пытаются,  а тут такое  рвение! Хорошие  люди  те, которым  это
нравится, причем  я никоим  образом не лишаю их  этого удовольствия, и точно
так же насчет плохих. У  тех своя компания, у этих своя. Более  того,  когда
человек плохой, это просто свойство его натуры, его личности -- моей, твоей,
его, каждого в своем  odinotshestve, --- а натуру эту сотворил Бог, или Gog,
или  кто  угодно в великом  акте  радостного  творения. Неличность  не может
смириться с тем, что у кого-то эта самая личность плохая,  в том смысле, что
правительство, судьи и школы не могут позволить нам быть плохими, потому что
они не могут позволить нам  быть личностями. Да и не вся ли наша современная
история,  бллин,  это  история  борьбы  маленьких храбрых  личностей  против
огромной  машины? Я это серьезно, бллин, совершенно серьезно. Но  то, что  я
делаю, я делаю потому, что мне нравится это делать.
     И вот теперь, улыбчивым зимним утром, я пью крепчайший tshai с молоком,
добавляя туда ложку за ложкой  сахар (люблю сладенькое),  а потом вытаскиваю
из духовки завтрак,  который  моя  бедная  старушка мама  мне сготовила. Она
оставила яичницу из одного яйца -- всего-навсего, -- но я поджарил себе тост
и съел яичницу с  тостом и джемом, чавкая и причмокивая над газетой, которую
заодно читал. Газета  была,  по обыкновению,  полна  описаний  всевозможного
насилия,  ограблений  банков,  забастовок,  упоминалось  также  о  том,  что
футболисты повергли всех в шок, пригрозив отменить матч в следующую субботу,
если им не  прибавят  жалование--экие ведь противные  huligantshiki! Еще там
говорилось о новых полетах  в космос, увеличении экранов стерео ТВ и  о том,
что  если  пришлешь им  сколько-то  там  этикеток от  жестянок с супами,  то
получишь  бесплатно пакет  мыльных хлопьев  --  поразительная  щедрость,  от
которой меня разобрал смех. Дальше шла большая статья о современной молодежи
(обо мне, значит, и я даже отвесил  газете поклон,  ухмыляясь, как bezumni);
статью  написал  какой-то  умный  лысый  papik.   Я  внимательно  ее  читал,
прихлебывая  tshajok, чашку  за чашкой, и  хрустя  ломтиками черного  тоста,
намазанного джемом и накрытого яичницей. Этот ученый papik ничего нового  не
говорил, все как обычно: об отсутствии родительской дисциплины (его термин),
нехватке   приличных  нормальных  учителей,  которые  вышибли  бы   дурь  из
неразумных  недорослей, заставив их, рыдая, просить прощения.  Все это  была
сплошная  murnia, от которой меня разбирал смех, однако  приятно было знать,
что мы продолжаем быть притчей во языцех, бллин. Каждый день  в  газете было
что-нибудь про  современную  молодежь,  но  лучшую  vestsh  написал какой-то
старый pop в воротнике наподобие собачьего  ошейника, причем писал он, якобы
все обдумав, да  еще и  как человек Божий;  ДЬЯВОЛ  ПРИХОДИТ ИЗВНЕ, извне он
внедряется  в  наших невинных юношей,  а  ответственность за  это  несет мир
взрослых -- войны, бомбы  и всякий прочий kal. Что ж, это нормально. Видимо,
он знает, что говорит,  этот человек  Божий. Стало  быть, нас, юных невинных
mallishipalltshikov, и винить нельзя. Это  хорошо, это правильно. Пару раз с
детской непосредственностью  сыто икнув, я  принялся вынимать из  шкафа свой
будничный  костюм, предварительно  включив радио. Передавали  музыку,  очень
даже  приличный струнный  квартет  Клау-диуса  Бердмана, vestsh,  которую  я
хорошо  знал. Не выдержав, я еще раз усмехнулся по поводу того, что прочитал
в  одной из таких статей  про  современную молодежь --  насчет того, что эта
самая молодежь была бы куда как лучше, если бы ей прививался живой интерес к
искусствам.  Великая Музыка, говорилось  в ней, и Великая Поэзия усмирила бы
современную  молодежь,  сделав   ее  более  цивилизованной.   Цивилизуй  мои
сифилизованные beitsy. Что касается музыки, то она как раз все во мне всегда
обостряла, давала мне почувствовать себя равным Богу, готовым метать громы и
молнии, терзая kis  и vekov,  рыдающих в  моей -- ха-ха-ха --  безраздельной
власти. А  потом,  слегка  плеснув  водой  в  litso  и  на  руки  и одевшись
(будничный  мой  костюм был  чисто  ученического толка: синенькие  брючата и
свитер с буквой А, потому что Алекс), я подумал, что наконец-то у меня  есть
время сходить в магазин пластинок (кстати, не только время: babok в карманах
полно), чтобы спросить насчет давно обещанной и давно заказанной пластинки с
записью Девятой (она же хоральная) симфонии Бетховена (фирма "Мастерстроук",
дирижер Л. Мухайвир). Туда я и отправился.
     Днем  все не  так,  как  вечером  и  ночью. Ночь принадлежит  мне, моим
koresham  и  всем прочим nadtsatym,  а  всякие старые  буржуи  в  это  время
прячутся по  домам, baldejut под глупый  telik, зато  днем вылезают, день --
время starikashek, да  и ментов  днем на улицах куда больше. Я сел на углу в
автобус,  доехал  до  центра,  а  потом  чуть  вернулся к Тэйлор-плейс,  где
находился любезный  моему утонченному  сердцу  магазин  грампластинок. Н-да.
Название у  него было  глуповатое: "Melodija",  но дело там  знали, работали
быстро, и там, как правило, проще всего было доставать новые  записи. Войдя,
я увидел, что покупателей в магазине почти нет, за исключением двух юненьких
kisok,  которые, не  переставая  лизать  мороженое  (это  зимой-то, в  такую
холодину,  бррр!  ),  копались  в  каталоге  новинок  поп-музыки  --  Джонни
Берневей,  Стае Крох, "Зе Миксерз",  "Полежи чуток с Эдиком", Ид  Молотов  и
тому подобный kal. Kiskam было лет  по десять, не больше; они, видать, тоже,
вроде меня, решили  школу  в  тот день  zadvinutt.  Самим себе они  виделись
вполне  взрослыми девушками, это было заметно: крутеж popami при виде вашего
покорного слуги, поддельные grudi и намазанные красным  gubiohi. Я подошел к
стойке, лучезарно  улыбнулся  старине Энди,  который  в  тот  день  стоял за
прилавком  (obaldenni был тип,  кстати: сам всегда вежливый, всегда поможет,
очень хороший vek, разве что лысый и дико тощ). Он заговорил первым:
     -- А! Кажется, знаю, чего  ты хочешь. Могу порадовать, получили.  -- И,
отмахивая своими дирижерскими  ручищами  такт шагам, пошел  в подсобку.  Две
мелкие kiski  принялись хихикать,  как у  них в этом  возрасте  принято, а я
окинул их холодным  взглядом. Энди мигом вернулся, поигрывая глянцевым белым
конвертом с Девятой,  а на конверте-то, бллин, еще и портрет  --  хмурое,  с
яростно сдвинутыми бровями лицо самого Людвига вана.
     -- Вот, -- сказал Энди. -- Дорожку проверять будем? --  Но мне хотелось
поскорей  унести  ее домой,  поставить  на свой аппарат  и  в  odinotshestve
слушать, упиваясь каждым звуком. Я вынул  deng заплатить, и тут одна из kisk
сказала:
     -- И кто это к нам пришел? И  чем это  он обарахлился? -- У мелких kisk
была  своя  манера govoriting. --  Кто  у тебя  в  прихвате,  папик?  "Хевен
Севентин"? Люк  Стерн? "Гоголь-Моголь"? -- И обе захихикали, вихляя  popami.
Тут  вдруг  мне  пришла идея,  я  прямо  что  чуть  в  осадок  не  выпал  от
пронзительного предвкушения, да, бллин, я аж дохнуть не  мог  секунд десять.
Пришел в себя, ощерил свои недавно чищенные zubbja и говорю:
     -- Что, сестрички, оттягиваетесь пилить диск на скрипучей телеге?  -- А
я  уже  заметил, что пластинки, которые они  накупили,  сплошь был всяческий
nadtsatyi  kal.  -- Наверняка  же у вас  какие-нибудь  портативные fuflovyje
крутилки. -- В ответ на  это они только горестно  выпятили нижние губки.  --
Дядя щас добрый, -- сказал я, -- дядя даст вам их послушать putiom. Услышите
ангельские  трубы и дьявольские  тромбоны.  Вас приглашают. --  Я вроде  как
поклонился. Они опять похихикали, а одна сказала:
     -- Да-а, а мы е-есть хотим! Сперва хотим где-нибудь покушать!

     Вторая жеманно  присовокупила:  -- Хи, ей бы только zhratt,  смотри  не
лопни! А я в ответ:
     --  Дядя dobberi,  дядя накормит. Куда пойдем? Тут они  вообразили себя
светскими  дамами,  что выглядело  довольно-таки жалко, и принялись поминать
манерными голосишками названия  типа  "Ритц",  "Бристоль", "Хилтон", а также
"Иль  Ристоранте  Гран-Турко". Это я быстренько пресек,  сказав:  "Слушаться
дядю,  пошли! "  и привел их в соседнюю пиццерию, где они принялись otjedatt
свои  юные  щечки, поглощая спагетти, сосиски, крем-брюле, сушеные бананы  и
шоколадный  мусс,  пока меня  уже чуть  не затошнило  от этого зрелища: я-то
ведь,  бллин,  позавтракал едва-едва, всего каким-нибудь кусочком ветчины  с
кетчупом да яичницей. Две эти kiski были очень друг на дружку похожи, хотя и
не сестры. Одинаковые мысли (вернее, отсутствие таковых),  одинаковые волосы
-- что-то  вроде  крашеной  соломы.  Что  ж,  сегодня  им  предстоит здорово
повзрослеть. Ox, vezuha! Нет, ну, конечно, никакой школы  сегодня  в  помине
быть не может, а вот ученье будет, причем Алекс выступит учителем. Назвались
они  Марточкой и Сонеточкой,  что было,  разумее