Не
само ли правительство теперь будет решать, что есть преступление, а что нет,
выкачивая  жизнь,  силу и волю  из  каждого,  кого  оно сочтет потенциальным
нарушителем  своего спокойствия?  --  Тут он  несколько приуспокоился,  но к
выковыриванию желтка не возвращался.  -- Я  статью  написал, -- говорит,  --
сегодня  утром,   пока  вы  спали.  Через   денек-другой   выйдет,  вкупе  с
фотографией, где вы избиты и замучены. Вам  надо ее подписать,  мой мальчик,
там полный отчет о том, что с вами сделали.
     -- Да вам-то с этого, -- говорю, -- что толку, сэр? Ну, в смысле, кроме
babok, которые вам  за  эту вашу  статью  заплатят? Я  к тому, что зачем вам
против  этого самого  правительства  так  уж упираться,  если  мне, конечно,
позволено спрашивать?
     Он ухватился за  край  стола и, скрипнув прокуренными желтыми zubbjami,
говорит:
     --  Кто-то должен бороться! Великие традиции  свободы требуют защиты. Я
не  фанатик.  Но  когда вижу  подлость,  я  ее стремлюсь уничтожить.  Всякие
партийные  идеи  --  ерунда.  Главное  --  традиции  свободы.  Простые  люди
расстаются  с  ними,  не моргнув  глазом.  За спокойную жизнь готовы продать
свободу. Поэтому их надо подкалывать,  подкалывать!  --  и  с этими словами,
бллин, он схватил вилку и ткнул  ею -- raz i  raz! -- в стену, так  что  она
даже  согнулась.  Отшвырнул  на пол. Вкрадчиво  сказал:  -- Питайся, питайся
получше, мой  мальчик,  бедная ты  жертва эпохи!  -- отчего я  с совершенной
ясностью понял,  что он  близок к помешательству. -- Ешь, ешь. Вот, мое яйцо
тоже съешь. Однако я не унимался:
     -- А мне что с этого будет? Меня сделают снова нормальным человеком?  Я
смогу снова  слушать  Хоральную симфонию  без тошноты и боли? Смогу  я снова
жить нормальной  zhiznnju? Со мной-то  как? Он бросил на меня  такой взгляд,
бллин, будто совершенно  об этом не думал,  будто моя zhiznn  вообще ерунда,
если  сравнивать с ней Свободу и всякий прочий kal;  в его взгляде  сквозило
какое-то  даже удивление, что я  сказал то,  что  сказал, словно  я  проявил
недопустимый эгоизм, требуя чего-то для себя. Потом говорит:
     -- А, да. Ну, ты живой свидетель, мой мальчик. Доедай завтрак и пойдем,
посмотришь,  что  я написал --  статья пойдет  в  "Уикли  Трампет" под твоим
именем.
     Н-да,  бллин,  а написал он,  оказывается,  длинную и  очень  слезливую
parashu; я читал  ее вне себя от  жалости к  бедненькому malltshiku, который
рассказывал о своих страданиях и о том, как правительство  выкачало из  него
всю волю  к zhizni,  а потому, дескать,  народ должен не допустить, чтобы им
правило  такое  злонамеренное  и  подлое  руководство,  а  сам  этот  бедный
страдающий malltshik  был, конечно же, не кто иной,  как в. с. п то есть ваш
скромный повествователь.
     -- Очень хорошо,  --  сказал я.  --  Просто baldiozh. Вы  прямо виртуоз
пера, papik.
     В ответ он этак с прищуром глянул на меня и говорит:
     -- Что-что?  -- будто он меня не  расслышал. -- А, это... -- говорю. --
Это такой жаргон у nadtsatyh. Все тинэйджеры на этом языке изъясняются.
     Потом  он пошел  на кухню  мыть посуду, а я остался, сидя по-прежнему в
пижамном  одеянии   и  в  тапках  и  ожидая,  что  будет  в  отношении  меня
предприниматься дальше, потому  что у самого у меня планов не  было никаких,
бллин.
     Когда,  от  двери  донеслось   дилинь-дилинь-дилинь-канье  звонка,   Ф.
Александр Великий был все еще на кухне.
     -- Вот! -- воскликнул он, выходя с полотенцем  в руках.  -- Это к нам с
тобой. Открываю. -- Ну, отворил, впустил;  в коридоре послышались  дружеские
приветствия, всякие  там  ха-ха-ха, и погода  отвратная, и как дела, и  тому
подобный kal, а потом они вошли  в комнату, где был камин, книжка и статья о
том,  как  я настрадался, увидели меня, заахали. Пришедших было трое,  и  Ф.
Алекс  назвал  мне  их  imena. Один  был  3. Долин -- одышливый  прокуренный
толстячок,  кругленький,  в  больших роговых очках,  все время перхающий  --
kashl-kashl-kashl -- с окурком tsygarki во рту;  он все время сыпал  себе на
пиджак  пепел  и  тут  же  смахивал  его  суетливыми  rukerami.  Другой  был
Неразберипоймешь    Рубинштейн   --   высоченный   учтивый   starikashka   с
джентльменским выговором и круглой бородкой. И, наконец, Д.  Б. Да-Сильва --
быстрые  движения  и  парфюмерная vonn.  Все  они долго  и  внимательно меня
разглядывали  и,  казалось,   результатами  осмотра   остались  довольны  до
чрезвычайности. 3. Долин сказал:
     -- Что ж,  прекрасно, прекрасно.  Этот мальчик  может оказаться орудием
весьма действенным. Впрочем, не повредило бы,  если  б он выглядел похуже  и
поглупее -- этаким,  знаете  ли, зомби.  Делу пошло бы на пользу. Надо будет
что-нибудь в этом направлении предпринять, и непременно!
     Triop насчет зомби мне не очень-то понравился, и я сказал:
     --  Что за дела, vastshe! Что вы такое готовите своему mennshomu другу?
Но тут Ф. Александр пробормотал:  -- Странно, очень странно, но  этот  голос
мне что-то напоминает. Где-то мы уже встречались, ну точно ведь встречались!
-- И  он,  нахмурившись, погрузился в воспоминания, а  я  решил, что  с ним,
бллин, надо поосторожнее. Д. Б. Да-Сильва и говорит:
     -- Главное -- митинги.  Первым долгом покажем его народу  на митинге. -
Разбитая жизнь--вот тональность. Людей надо взволновать. -- И он показал все
свои тридцать с лишним zubbjev, очень белых на фоне смуглого, слегка
     иностранного на вид, litsa.
     -- Никто, -- вновь подал голос я, --  не говорит мне, что самому-то мне
со  всего  этого!  Меня  пытали  в  тюрьме,  вышвырнули из дому  собственные
родители, которых совершенно  подмял под себя этот их  постоялец, потом меня
избили  старики и  чуть не убили менты, ну,  и мне-то теперь -- как?  На это
отозвался Рубинштейн:
     -- Вот  увидишь, парень.  Партия  не останется неблагодарной.  Нет-нет!
Когда  сделаем  дело, ты  получишь  очень  даже  соблазнительный  сюрпризик.
Подожди, сам увидишь.
     -- Да  мне только одно и нужно! -- выкрикнул я.  -- Мне только бы стать
вновь  нормальным, здоровым,  каким  я был раньше,  -- чтобы  в  zhizni была
радость, чтоб  были  настоящие друзья,  а  не  такие, которые называют  себя
друзьями, а сами  в душе предатели. Можете  вы  это  сделать,  да  или  нет?
Кто-нибудь может сделать меня снова прежним? Только это мне нужно,  и только
это я хочу у вас узнать. -- Kashl-kashl-kashl. У мученика на алтаре Свободы,
-- прочистив горло, заговорил 3. Долин, -- есть  определенные обязанности, и
вы не должны забывать о них. А  мы, в свою очередь,  о вас позаботимся. -- И
он с дурацкой улыбочкой принялся поглаживать мне  левую руку, словно я буйно
помешанный. Я возмутился:
     -- Перестаньте обращаться со мной, как с вещью, которую надо пристроить
к  делу.  Я  не  такой  идиот,  как  вы  думаете,  глупые  vyrodki.  Рядовые
prestupniki  --  народ темный,  но  я-то  не рядовой,  не  какой-нибудь  тем
недоразвитый. Вы меня слушаете?
     -- Тем, -- задумчиво проговорил Ф.  Александр.  -- Тем. Где-то  мне это
имя попадалось. Тем.
     --  А?  -- обернулся я. -- При чем тут  Тем? Вы-то что можете знать про
Тема? --  и  махнул рукой: -- О, Господи! -- Причем мне очень не понравилась
промелькнувшая  в его  глазах  догадка.  Я  пошел к  двери, чтобы  подняться
наверх, забрать свою одежду и sliniatt.
     --  Неужто такое  бывает?  --  проговорил  Ф. Александр,  оскалив  свои
пятнистые  zubbia и bezumno вращая глазами.  -- Нет-нет,  не  может быть. Но
попадись  мне  тот  гад,  Богом  клянусь, я разорву,  его в  клочья.  Да-да,
клянусь, я руки-ноги ему повыдергаю!
     -- Ну-ну, -- сказал Д. Б. Да-Сильва, похлопывая его по груди,  как psa,
которого  надлежит успокоить. --  Все в прошлом. То  были совсем другие. Нам
надо  помочь бедной жертве. Мы  должны это сделать во имя Будущего  и нашего
Дела.
     -- Пойду соберу  shmotki, -- сказал  я,  поднимаясь по  лестнице,  -- в
смысле одежду, и все, ухожу v otryv odi noki. Я к тому, что всем спасибо, но
у меня своя  zhiznn, а  у  вас  своя.  --  Еще бы, бллин,  земля под  ногами
начинала мне уже zharitt piatki. Но. 3. Долин сказал:
     -- Ну нет. Ты теперь наш, мы тебя не отпустим. Поедем вместе. Все будет
хорошо, не волнуйся. -- С этими словами он подступил ко мне, вроде как чтобы
снова  схватить  за руку. Я  было подумал затеять dratshing, однако от одной
мысли об этом накатила тошнота, и  я чуть в обморок не упал, так что  я даже
не дернулся. Еще раз глянул в полубезумные глаза Ф. Александра и говорю:
     -- Как скажете. Я в ваших руках. Но давайте, чтобы сразу и по-быстрому,
bratsy.  -- Потому  что  главным теперь для меня было  поскорей выбраться из
этого  mesta  под  названием "ДОМ". Мне  уже  очень и  очень  вроде  как  не
нравилось выражение глаз Ф. Александра.
     --- Хорошо, -- сказал Рубинштейн. -- Одевайтесь, и поехали.
     -- Тем...  Тем... Тем... -- бормотал себе под нос Ф.  Александр. -- Что
это  за  Тем, кто это?  -- Но  я  skorennko  взбежал  по ступенькам и спустя
мгновение уже был одет. Потом с  тремя  этими vekami вышел  и сел в  машину,
причем посадили меня посередке между Рубинштейном и 3.  Долином,  непрерывно
перхающим  kashl-kashl-kashl,  а Д. Б.  Да-Сильва, взявшись  за руль,  повел
машину в город, в  один из жилых кварталов,  который был не так уж далеко от
того, где я когда-то жил с родителями.
     -- Ну,  парень,  выходи, -- сказал 3. Долин,  покашливая и при этом  не
забывая затягиваться  tsygarkoi, так что ее тлеющий  кончик начинал пылать и
искриться, как небольшая доменная печь. -- Пока разместишься здесь.
     Заходим;  обычный  вестибюль с  очередным  hudozhestvom,  прославляющим
Трудовую Доблесть; подымаемся на лифте,  бллин, и попадаем в квартирку, один
к   одному  похожую   на   все   прочие   во   всех   новостройках   города.
Маленькая-маленькая  -- всего две спальни и одна гостиная, она же столовая и
кабинет, и  на обеденном столе куча книг, бумаг, какие-то чернила, бутылочки
и прочий kal.
     -- Твой новый дом, -- повел рукой Д. Б. Да-Сильва. -- Располагайся. Еда
в  холодильнике. Пижама в шкафу. Покой и отдых для смятенного ума. --  Чего?
--  переспросил я,  не совсем  vjehav. -- Ничего, ничего,  -- успокоил  меня
Рубинштейн  своим старческим  голосом.  --  Мы тебя покидаем.  Дела.  Зайдем
попозже. Будь как дома.
     -- Да, вот  что, kashl-kashl-kashl, -- одышливо проговорил 3. Долин. --
Ты понял, видимо, что шевельнулось в  измученной памяти нашего добрейшего Ф.
Александра?  Ты, случаем, не... то есть,  я хочу сказать,  это не  ты?..  Ты
понимаешь, что я имею в виду. Смелей, мы больше никому не скажем.
     -- Я понес свое наказание, -- поморщился я. -- Бог свидетель, я  сполна
за  все  расплатился. И  не  только  за  себя  расплатился,  но  и  за  этих
svolotshei, которые называли себя моими друзьями. -- Прилив ненависти вызвал
во мне тошноту. -- Пойду прилягу, -- сказал я. -- О, какой кошмар!
     -- Кошмар, -- подтвердил Д. Б. Да-Сильва, улыбаясь во все свои тридцать
zubbiev. -- Это уж точно.
     В общем, бллин, они ушли. Удалились по  своим делам, посвященным, как я
себе это  представлял,  тому, чтобы делать политику и всякий прочий kal, а я
лежал на кровати  в odinotshestve и полной  тишине.  В кровать  я повалился,
едва скинув govnodavy  и приспустив галстук, лежал и совершенно не  мог себе
представить,  что у меня теперь будет за zhiznn. В голове проносились всякие
разные  картины,  вспоминались люди,  которых я встречал в школе и в тюрьме,
ситуации,  в которых  приходилось оказываться, и  все складывалось так,  что
никому на всем bollshom белом свете нельзя верить.
     Проснувшись, я услышал за стеной музыку, довольно  громкую,  причем как
раз  она-то  меня и  разбудила. Это была симфония, которую  я  очень неплохо
знал, но много  лет  не slushal,  Третья симфония одного датчанина по  imeni
Отто  Скаделиг, shtuka громкая и burlivaja, особенно в первой части, которая
как  раз и звучала. Секунды  две я slushal с интересом  и удовольствием,  но
потом на меня  накатила  боль и  тошнота,  и  я застонал, взвыл прямо  всеми
kishkami.  Эк  ведь,  до  чего я дошел --  это  при моей-то  любви к хорошей
музыке;  я сполз  с кровати, еле  дотащился, подвывая, до стенки и застучал,
забился  в  нее,  vskritshivaja:  "Прекратите! Прекратите! Выключите!  "  Но
музыка не кончалась, а,  наоборот,  стала вроде бы даже громче.  Я колотил в
стену  до тех  пор, пока кулаки  в кровь не  сбил, всю  кожу с них содрал до
мяса,  я  кричал, вопил, но  музыка не прекращалась. Тогда  я решил  от  нее
сбежать, выскочил  из  спальни,  добрался  до  двери  на  лестницу,  но  она
оказалась  заперта  снаружи,  и  я не  смог выбраться.  Музыка  тем временем
становилась все  громче и громче, бллин, словно  мне нарочно устроили  такую
пытку.  Я  заткнул  ushi  пальцами,  но  тромбоны  с  литаврами  все   равно
прорывались. Снова я kritshal, просил выключить, молотил в стенку, но  толку
от этого  не было  ни на grosh. "Ой-ей-ей,  что же делать? -- причитал я. --
Воzhennka, помоги! " Обезумев от боли и тошноты, я метался по всей квартире,
пытаясь  скрыться от этой  музыки, выл  так,  будто мне выпустили  kishki, и
вдруг на столе,  среди  наваленных  на него книг и бумаг, я увидел, что надо
делать, -- собственно, то, что я и собирался, еще тогда, в публичной biblio,
пока  старцы-читатели, а  потом Тем  с  Биллибоем, переодетые  мусорами,  не
помешали мне, а собирался я себя прикончить, отбросить кости, свести счеты с
zhiznnju в этом поганом и подлом мире. Я увидел  одно слово:  "СМЕРТЬ",  оно
было на обложке какой-то брошюрки, хотя там имелась в виду всего лишь СМЕРТЬ
ПРАВИТЕЛЬСТВУ. И, словно самой  судьбой мне подкинутый, рядом лежал еще один
буклетик с нарисованным на  обложке открыл  тым  окном,  а под ним  подпись:
"Отвори окно свежему  ветру,  новым  идеям и новой  жизни". Я  понял это как
указание,  что разгрести весь этот  kal можно,  лишь выпрыгнув в окно.  Одно
мгновенье боли, а после нескончаемый, вечный сон.
     Музыка по-прежнему кипела и клокотала всеми своими ударными и духовыми,
скрипки  и барабаны водопадами изливались сквозь стену. Окно в  комнате, где
стояла  кровать, было  приоткрыто. Я  подошел к нему,  глянул  на машины, на
автобусы и  на  людей  далеко внизу.  Всему  этому  миру я крикнул: "Прощай,
прощай,  пусть  Вод  простит  тебе  загубленную  жизнь! "  Потом  я  влез на
подоконник (музыка  была теперь от меня слева), закрыл glazzja, щекой ощутил
холодное дуновение ветра и тогда прыгнул.

6
     Прыгнуть-то я  прыгнул, бллин, и об  тротуар  briak-nulsia будь  здоров
как, но в ящик сыграть--это  dudki.  Если бы я okotshurilsia, меня бы тут не
было  и я  не написал бы то, что вы читаете. Видимо, чтобы убиться насмерть,
все-таки высоты не хватило. Но я  сломал себе спину, переломал руки и ноги и
перед тем, как отключиться,  бллин,  боль  чувствовал zhutkuju,  а сверху на
меня смотрели ошарашенные и испуганные  litsa прохожих. И, уже vyrubajass, я
вдруг осознал, что все, все  до единого в  этом  страшном мире, против меня,
что музыку за стеной мне подстроили специально, причем как раз те, кто вроде
бы стал как бы моими новыми друзьями а то, чем все это кончилось, как раз  и
требовалось для их эгоистической и отвратной политики. Все это пронеслось во
мне за одну  миллионную долю миллионной доли минуты, после  чего я взмыл над
всем миром, над небом и над litsami уставившихся на меня сверху прохожих.
     Вернувшись к zhizni после долгого черного-черного  провала, длившегося,
быть может, не один миллион лет, я оказался в белоснежной больничной палате,
где пахло,  как  всегда  пахнет  в  больницах,  --  дезинфекцией  и чопорной
тоскливой  чистотой.  Лучше бы  этим всем больничным антисептикам  придавали
хорошую  такую  ядреную  vonn  жареного  лука  или хотя  бы  tsvetujotshkov.
Мало-помалу  я  пришел в  себя, постепенно  все  вспомнил, но лежал  я  весь
спеленутый белым  и  тела своего не  чувствовал вовсе -- ни  боли, ни вообще
ничего naprosh. Голова вся  перемотана бинтами, какие-то клейкие нашлепки на
litse, rukery тоже там и сям перемотаны, к пальцам привязаны какие-то палки,
словно  это  не пальцы, а  цветочные стебли,  которым  надо  помочь  вырасти
прямыми,  ноги тоже  на  каких-то  растяжках -- сплошные  бинты, проволочные
распорки  и  стержни,  а  в  правую  руку  около  плеча  вставлена  какая-то
штуковина,  в которую капает  кровь из перевернутой банки.  Но чувствовать я
ничего не чувствовал, бллин.  Рядом с моей койкой сидела  медсестра, которая
читала  книжку,   напечатанную  очень  нечетко,   хотя  по  черточкам  перед
некоторыми строчками  можно было понять, что это рассказ  или роман, причем,
судя по ее  охам  и вздохам,  речь там  шла не иначе  как про  добрый старый
sunn-vynn.  Медсестричка  была очень даже kliovaja kisa:  пухленькие  губки,
длинные   ресницы,   а   под   жестко   накрахмаленным   форменным   платьем
вырисовывались вполне приличных размеров grudi. Я и говорю ей:
     -- Ну, я торчу, малышка! А что, заваливайся рядом, покувыркаемся!
     Однако слова еле  выговаривались,  rot  словно  окостенел,  к  тому же,
пошевелив в нем языком,  я  обнаружил, что нескольких zubbjev  не хватает. А
медсестра как вскочит, книгу уронила на пол и говорит: -- Ой, пациент пришел
в сознание!  Такая  симпатичная  kisa могла  бы называть меня и попроще, и я
хотел ей об этом сказать, но вместо слов  у  меня  получалось  только пык да
мык. Она вышла, оставила меня в odinotshestve, и, оглядевшись, я увидел, что
лежу в небольшой комнатке на одного,  не то что когда-то в детстве, когда я,
попав  в  больницу,  валялся  в огромной палате,  где было полно  народу  --
кашляющих  полуживых  стариков, от одного  вида  которых хотелось  как можно
скорей оттуда  вырваться.  Тогда  у  меня, бллин,  была, кажется, вроде  как
дифтерия.
     Похоже,  я еще не  мог надолго  удерживать сознание,  потому  что почти
сразу же вроде как  снова  заснул,  но  к тому времени  понял уже, что  kisa
вернулась  и привела с  собой одетых  в  белые халаты  tshelovekov, которые,
загадочно  хмыкая, хмуро  разглядывали вашего  скромного  повествователя.  И
удивительное дело,  с ними был старый  свищ из Гостюрьмы,  который,  дыша на
меня застарелым алкогольным перегаром,  сперва  причитал:  "О  сын мой,  сын
мой", а потом сказал: "Я, -- говорит,  -- оттуда ушел уже. Не смог, никак не
смог  я примириться с тем, что  эти мерзавцы творят, а  ведь они и с другими
преступниками то же самое делали. Так что я ушел оттуда и рассказываю теперь
обо всем этом в своих проповедях, о сын мой во Христе".
     Позже  я  снова  проснулся, и кто бы вы думали стоял теперь возле  моей
кровати? Да все  та же  троица, те,  из чьей квартиры  я выпрыгнул, -- Д. Б.
Да-Сильва, Не-разберипоймешь Рубинштейн и 3. Долин.
     -- Друг,  -- обратился ко мне  один из них (я не заметил и не расслышал
толком,  кто именно),  --  Друг,  юный друг  наш,  ты зажег  в народе  огонь
возмущения. Лишил  этих ужасных  злодеев последнего шанса на переизбрание. С
ними покончено раз и навсегда. Ты сослужил хорошую службу Свободе.
     В  ответ  я попытался сказать, что,  если  бы  я  умер, вам, svolotshi,
политиканы  проклятые,  это было  бы еще  выгоднее,  подлые вы предатели. Но
получалось у меня только пык да мык. Затем один из этой троицы вытащил пачку
газетных вырезок, и я увидел себя  окровавленного на носилках  и  даже вроде
как вспомнил  вспышки  света, когда фотографы это  снимали.  Одним глазом  я
читал  заголовки, вздрагивавшие в руке veka, который  держал вырезки:  "ЮНАЯ
ЖЕРТВА РЕФОРМАТОРОВ ПЕНИТЕНЦИАРНОЙ СИСТЕМЫ", "УБИЙЦЫ В ПРАВИТЕЛЬСТВЕ", и еще
я  заметил  фотографию tsheloveka,  показавшегося  мне  знакомым,  а под ней
подпись: "ГНАТЬ В ШЕЮ"  -- видимо, это был министр  нутряных, или внутряных,
или каких там еще дел. Но тут медсестричка сказала: -- Его нельзя волновать.
Вам нельзя делать ничего