быть на их
стороне!  Ведь это не так.  Тем? Там  был kashka,  с  которым мы poshustrili
когда-то в прежние  времена,  и  теперь,  через  столько времени,  он  решил
отомстить мне.
     -- Лучше поздно, чем никогда, -- сказал  Тем. -- Вообще-то я те времена
помню плохо. И, кстати, перестань звать меня "Тем". Зови сержантом.
     -- Но кое-кого мы все-таки помним, -- в  тон ему продолжил Биллибой. Он
уже   не   был   таким   толстяком,   как   когда-то.    --   Кое-кого    из
мальчиков-хулиганчиков, очень лихо управлявшихся с опасной бритвой;  к ногтю
его, к ногтю! -- И они, крепко взявшись, вывели меня на улицу.  Там их ждала
патрульная машина, а этот самый Рекc  оказался шофером. Они забросили меня в
фургон, причем я никак не мог отделаться от ощущения, что все это всего лишь
шутка,  что  Тем сейчас  стянет  с головы полицейский шлем  и  захохочет  --
ух-ха-ха-ха! Но он сидел молча. А я, стараясь рассеять закопошившийся во мне
strah, говорю:
     ---  Слушай, а  как  наш  Пит поживает, что с Питом?  Про  Джорджика  я
слышал, с Джорджиком это очень печально вышло.
     -- Пит? Пит, говоришь? -- отозвался Тем. -- Имя вроде знакомое...
     Вижу, машина едет прочь от города. Я говорю: -- Куда это мы едем?
     Биллибой со своего места рядом с шофером обернулся и говорит:
     -- Еще не вечер. Съездим за  город, погуляем tshutok; зима, конечно,  я
понимаю, уныло, однако все ж таки природа. Да и то сказать,  вряд ли полезно
всему  городу видеть,  как мы  старые  долги  отдаем. К  тому  же сорить  на
тротуарах,  тем  более бросать на  них  падаль,  негоже, ох, негоже! -- И он
вновь отвернулся.
     -- Да ну, -- сказал  я,  -- что-то я вас совершенно не понимаю. Прежние
времена позади. За то, что я тогда делал, меня уже наказали. Меня вылечили!
     --  Про  это  нам читали,  -- сказал Тем.  --  Старшой нам все прочитал
насчет этого. Оченно, говорит, хороший способ. -- Вам читали, -- повторил за
ним я, слегка язвительно. --  Ты все такой  же  темный, сам читать так и  не
выучился?
     --  Ну, нет, -- проговорил Тем очень спокойно  и даже как-то удрученно.
--  Так говорить  не стоит. Не советую, дружище. -- И он  тут же  выдал  мне
bollshoi  toltshok  прямо  в  kliuv,  так  что кровь  сразу  кап-кап-кап  --
красная-красная.
     --  Никогда у  меня  не было к тебе доверия,  -- с обидой проговорил я,
вытирая нос тыльной стороной ладони. -- Всегда я был odi noki.
     -- Ну вот, годится, -- сказал  Биллибой. Мы были уже за городом, вокруг
голые  деревья, птички время  от времени чирикают, а вдалеке гудит  какая-то
сельскохозяйственная  машина. Зима  была в самом разгаре, смеркалось. Вокруг
ни людей, ни животных. Только мы четверо.
     -- Вылазь, Алекс, -- приказал Тем. -- Немножко надо подрассчитаться.
     Все время,  пока они  со  мной возились, шофер  сидел  за рулем машины,
курил tsygarki  и почитывал какую-то книжечку. В  кабине у  него горел свет,
чтобы vidett. На то, что с вашим скромным повествователем  делали Биллибой и
Тем,  он никакого внимания  не обращал. Не  буду сейчас вдаваться в  детали,
вспомню только  про чириканье  птичек  в  голых  ветвях, рокот какой-то  там
сельхозтехники  и  звуки  нескончаемого   пыхтенья  и   ударов.  При   свете
автомобильных фар я видел туман от их  дыхания, а в кабине шофер  совершенно
спокойно переворачивал страницы. Долго  они, бллин, меня обрабатывали. Потом
Биллибой или Тем, не помню уж который из них, говорит:
     -- Ладно, хватит, koresh, по-моему,  довольно, как ты думаешь? -- И они
напоследок каждый  по разу  врезали  мне  toltshok  в litso,  я  повалился и
остался  лежать на прошлогодней  траве.  Холод  стоял  zhutki, но я  его  не
чувствовал.  Потом они вытерли руки, снова надели  кителя  и шлемы и сели  в
машину.
     --  Когда-нибудь  еще  встретимся, Алекс,  --  проронил Биллибой, а Тем
разразился своим клоунским смехом.  Шофер дочитал страницу,  отложил книжку,
потом завел мотор, и они уехали в сторону города, причем оба -- и бывший мой
drug,  и бывший враг -- на  прощанье сделали  ручкой. А  я  остался лежать в
полном otrube. Боль подступила  не сразу, навалилась, меня всего скорчило, а
тут еще  пошел ледяной дождь.  Людей  поблизости видно  не было, не было  ни
домов, ни даже  огонечка. Куда же мне  идти, бездомному  и почти без deneg в
карманах?  И я  от  жалости к себе  заплакал: ууух-хуу-хууу.  Потом встал  и
поплелся прочь.

4
     Дом, дом,  дом -- вот все, что мне было нужно,  и как раз  именно "ДОМ"
попался  мне  на пути, бллин. Я  брел сквозь тьму не по-городскому, а просто
напрямик, туда,  откуда  доносился шум сельскохозяйственной  машины. Вышел в
результате  к  какому-то  поселку, который показался  мне  смутно  знакомым,
однако поселки -- они все  похожи,  особенно в  темноте. Несколько  домиков,
пивная,  а в  самом  конце  поселка,  слегка  этак  на  отшибе  -- небольшой
коттеджик, и на его  воротах название: "ДОМ". Под ледяным  дождем я вымок до
нитки, так что мой боевой костюм уже не выглядел супермодным, теперь я в нем
скорей похож был на мокрую курицу,  тем более что моя  роскошная  sheveliura
превратилась  в нашлепку, будто какой-то  kal распластан по голове, a morder
был, надо полагать, изукрашен  ссадинами и синяками; трогая языком zubbja, я
обнаружил, что некоторые шатаются. Все тело у меня  ныло  и  болело, uzhasno
хотелось  пить, и я  ловил rotom ледяные капли, а в  желудке пело  и ворчало
оттого,  что я  с  утра  не ел,  да и утром-то  поел  довольно-таки,  бллин,
условно.
     "ДОМ"; что  ж, дом так дом -- может быть, там  и люди  найдутся, кто бы
помог мне. Я отворил калитку и захлюпал  под дождем,  переходящим в снег, по
дорожке,  потом тихонько, жалобно постучал в дверь. Никто не  отозвался, и я
постучал tshutMshutt  сильнее и дольше, после чего  послышались  шаги. Дверь
отворилась, и мужской голос спросил: "Да, что такое? "
     -- О, -- взмолился я, -- пожалуйста, помогите. Меня избили  полицейские
и  оставили умирать на  дороге.  Пожалуйста,  дайте мне чего-нибудь выпить и
погреться у огня, сэр, прошу вас.
     Дверь  полностью  отворилась,  за  ней  был мягкий  свет  и  доносилось
тресь-тресь поленьев, горевших  в камине.  -- Входите,  -- сказал  открывший
дверь, -- кто бы вы  ни были. Помоги вам Господь, бедняга, входите, дайте на
вас взглянуть.
     Я еле  переступил порог, причем  не очень-то и  притворялся,  бллин,  я
действительно чувствовал  себя  хуже некуда.  Добрый этот vek обхватил  меня
руками за плечи и помог добрести до комнаты, где горел камин,  и уж тут-то я
сразу понял, где я и почему надпись "ДОМ"  над воротами показалась мне такой
знакомой.  Я поглядел  на  хозяина,  который  тоже смотрел  на  меня, да так
сочувственно, и  теперь  я  его  тоже  вспомнил.  Меня-то  он,  конечно,  не
припомнит, потому что в те беззаботные. денечки мы  с моими  так называемыми
друзьями на все  большие dratsingi,  krastingi и  прочие всякие  выступления
ходили в  масках. Хозяин был низкорослый очкастый  vek среднего возраста  --
лет тридцати, а может, сорока или пятидесяти.
     -- Сядьте к огню, -- сказал он, -- а я принесу вам виски и теплой воды.
Боже  ты  мой,  надо  же, как  вас  отделали!  --  И  он  вновь окинул  меня
сочувственным взглядом.
     -- Полицейские, -- буркнул я. -- Чертовы гады полицейские.
     -- Еще одна  жертва,  -- проговорил  он  со вздохом.  -- Жертва  эпохи.
Сейчас принесу  виски, а потом  я  должен немножко  промыть  вам раны.  -- И
вышел. Я оглядел маленькую уютную комнатку. Почти сплошь  книги, камин, пара
стульев,  а  женской руки  как-то  не  заметно.  На столе  пишущая  машинка,
множество  скомканных  бумажек,  и  мне  сразу  вспомнилось, что этот  vek--
писатель. "Заводной апельсин" -- вот он что писал тогда. Даже забавно, что я
это  вспомнил.  Но выдавать себя не следовало,  потому что нынче мне без его
помощи  и  доброты  -- никуда.  Подлые  griaznyje  выродки  в  той беленькой
больничке сделали меня  таким,  что теперь  мне  без  доброты и  помощи хоть
пропадай, они даже так сделали, чтобы я и сам  не мог не  предлагать другим.
помощь и доброту, если кому-нибудь таковая понадобится.
     --  Ну вот, готово, --  сказал хозяин,  вернувшись. Он дал мне  горячее
подкрепляющее питье в стакане, и мне стало получше, потом промыл мне ссадины
на litse. Потом говорит:
     -- Теперь в горячую ванну, я сейчас вам воды напущу, а потом за  ужином
все расскажете; я приготовлю, пока вы в ванне.
     Во, бллин,  я  от такой доброты  аж чуть не  всплакнул,  и он,  видимо,
заметил в моих glazzjah слезы, потому что сказал: "Ну-ну-ну" и потрепал меня
по плечу.
     В  общем, поднялся  я на второй этаж,  залез в  ванну, а он  принес мне
пижаму  и халат, согретые у огня, и еще пару очень поношенных тапок. Теперь,
бллин, несмотря на всю ломоту  и боль,  я определенно  чувствовал, что скоро
мне будет гораздо лучше. Спустившись, я обнаружил, что  на стол уже накрыто;
ножи,   вилки,   хлеб,   бутылка  соуса  "Прима",  и  вот   он   уже   несет
zametshatellnuju  яичницу  с  ломтиками ветчины и сосисок  и  большие кружки
горячего  сладкого tshaja  с молоком. Я  прямо  разнежился: тепло,  еда, а я
оказался zhutko голодным,  так что после яичницы  я  умял lomtik за lomtikom
весь хлеб, намазывая его маслом и клубничным джемом из большой банки.
     -- Здорово! -- сказал я. -- Как же мне вас отблагодарить?
     -- Мне кажется, я знаю, кто вы, -- сказал он. --- Если вы действительно
тот, за кого я вас  принимаю,  то  вы, друг мой, попали прямо по адресу. Это
ведь ваше  фото в  сегодняшних газетах?  Если так,  то вас сюда послало само
провидение. Вас пытали в тюрьме, потом выкинули, и теперь вас взялись мучить
полицейские. Бедный мальчик, у меня, на вас глядя, сердце кровью обливается.
     От этих слов, бллин, я прямо так и онемел, аж челюсть отпала.
     -- Вы не первый, кто пришел сюда в  минуту несчастья, -- продолжал  он.
--  Окрестности нашего поселка полиция  почему-то избрала любимым местом для
своих расправ. Но это просто перст Божий, что и вы, тоже своего рода жертва,
пришли сюда. Но, может быть, вы что-то слышали обо мне?
     Мне надо было соблюдать осторожность, бллин, и я сказал:
     -- Я слышал про "Заводной апельсин". Я его не читал, но слышал о нем.
     -- О! --  воскликнул он, и его  лицо просияло, как  медный таз  в ясный
полдень. -- Ну, теперь о себе расскажите.
     -- Да  особенно-то рассказывать мне нечего, сэр, -- как бы  скромничая,
промямлил я.  -- Так,  были кое-какие  шалости, ребячество  в  общем-то, и в
результате  мои так называемые друзья  уговорили  меня --  или  даже  скорей
заставили -- ворваться в дом к одной старой ptitse -- то есть в смысле леди.
Плохого-то  я ничего не хотел.  К несчастью, когда эта леди вышвыривала меня
вон,  куда я  и сам,  по  своей  воле бы  вышел, ее  бедное доброе сердце не
выдержало, и она вскоре умерла. Меня обвинили в том, что я оказался причиной
ее смерти. Ну и посадили в  тюрьму, сэр.  -- Да-да-да-да, дальше, дальше! --
Там меня выбрал министр нутряных, или  внутря-ных, или каких еще там  дел, и
на мне стали испытывать этот самый метод Людовика.
     -- Вот-вот, о нем расскажите, -- весь загорелся он и придвинулся ко мне
ближе,  попав рукавом свитера в  перепачканную джемом  тарелку, которую я от
себя  отодвинул.  Ну, я ему и  рассказал. Все  как  есть,  бллин, рассказал.
Слушал он очень внимательно, каждое слово ловил -- губы врастопырку, glazzja
сияют,  а жир на тарелках  уже  весь  застыл. Когда  я закончил, он встал и,
убирая посуду, все что-то кивал и  хмыкал себе  под нос. -- Да  я сам уберу,
сэр, мне запросто. -- Нет-нет, отдыхай,  отдыхай,  парень, --  отозвался он,
так открутив кран, что оттуда  рванул кипяток пополам  с  паром. -- Ты, надо
полагать, очень грешен, но наказание оказалось совершенно несоразмерным. Они
тебя я даже не  знаю во что превратили. Лишили человеческой сущности. У тебя
больше  нет  свободы  выбора.  Тебя  сделали  способным  лишь  на  социально
приемлемые  действия, сделали  машиной, производящей  добродетель. И вот еще
что ясно видится: маргинальные эффекты. Музыка, половая любовь, литература и
искусство -- все это теперь для тебя источник не удовольствия, а только лишь
боли.
     -- Это верно, сэр, -- сказал я, закуривая одну из предложенных мне этим
добрым человеком tsygarok с фильтром.
     --  Это они вечно так: захапают столько, что подавятся,  -- сказал  он,
рассеянно вытирая тарелку. -- Но даже само  их  намерение  уже грех. Человек
без свободы выбора -- это не человек.
     -- Вот и свищ мне тоже так говорил, сэр, -- подтвердил я.  -- То есть в
смысле тюремный священник.
     --- А? Что? Ну конечно, разумеется. Он-то понятно,  иначе какой  же  он
был бы христианин! Н-да, ну вот что, --  сказал он, продолжая  тереть ту  же
тарелку,  которую  он вытирал  уже  минут десять,  --  завтра  мы  пригласим
кое-кого, они придут, на тебя посмотрят. Думаю, тебя можно использовать, мой
мальчик.  Быть  может,  с  твоей  помощью  удастся  сместить это  совершенно
зарвавшееся  правительство.  Превращение  нормального  молодого  человека  в
заводную игрушку не может рассматриваться как триумф правительства, каким бы
оно ни было, если только оно открыто не превозносит свою жестокость.  -- При
этом он все еще вытирал ту же тарелку. Я говорю:
     -- Сэр, вы вытираете одну и ту же тарелку, сэр. Я с вами согласен, сэр,
насчет жестокости. Наше правительство, сэр, похоже, очень жестокое.
     -- Тьфу  ты, --  спохватился он, словно впервые  увидев  в  своих руках
тарелку, и отложил ее. -- Все никак не привыкну, -- говорит, -- по хозяйству
управляться. Раньше этим жена занималась, а я только книжки писал.
     --  Жена,  сэр? Она  что, ушла от  вас,  бросила? --  Мне действительно
интересно было узнать про его жену, я ее хорошо помнил.
     -- Да, ушла, -- сказал он  громко и горестно. --  Умерла она,  вот ведь
какое  дело. Ее жестоко избили и  изнасиловали. Шок оказался  слишком силен.
Убили прямо  здесь, в этом доме. -- Его  руки, сжимавшие полотенце, дрожали.
-- В  соседней  комнате.  Нелегко было заставить  себя  продолжать  тут жить
дальше, но она бы сама хотела, чтобы я жил здесь,  где все пронизано светлой
памятью о ней. Да, да, да. Бедная девочка.
     Я вдруг ясно  увидел все, что было, бллин, той давней notshju, и себя в
деле  увидел,  и сразу накатила тошнота,  a tykvu стиснула боль. Хозяин  это
заметил -- еще бы, litso у меня стало белым-бело, вся кровь отхлынула, и это
нельзя было не заметить.
     -- Идите-ка спать, -- сочувственно сказал он. -- Я вам постелил в вашей
комнате. Бедный,  бедный  мальчик,  как много вам  пришлось  вынести. Жертва
эпохи, такая же, как и она. Бедная, бедная, бедная девочка.

5
     Ночью  я  замечательно  выспался,  бллин, вообще без никаких снов, утро
выдалось  очень  ясным  и  морозным,  а  снизу  доносилась  аппетитная  vonn
завтрака, который жарили не кухне в  первом этаже. Как водится, мне не сразу
вспомнилось, где  я,  но вскоре я все сообразил, и пришло ощущение теплоты и
защищенности. Однако, полежав еще  немного в ожидании, когда меня  позовут к
завтраку, я решил, что надо бы узнать, как зовут этого доброго veka, который
принял  меня и  обогрел прямо  как  мать родная, поэтому я встал  и принялся
bosikom  бродить  ло  комнате  в поисках "Заводного  апельсина", на  котором
должно же  стоять  его imia, если он  автор книги! Но в моей комнате ничего,
кроме кровати, стула и настольной лампы,  не было, поэтому я зашел в комнату
хозяина, которая была  по соседству, и там первым делом увидел на стенке его
жену -- огромное увеличенное фото, так  что мне  опять стало  немножко не по
себе от  воспоминаний. Но тут были и две или три книжных  полки,  причем  на
одной из них, как  я и ожидал, обнаружилась книжка "Заводного апельсина", на
обложке  и на  корешке которой  стояло imia  автора --  Ф.  Александр.  Боже
праведный, -- подумал  я, -- он тоже Алекс! Я начал ее  перелистывать,  стоя
bosikom и в пижаме и ни капельки не замерзая, потому что весь дом был хорошо
прогрет,  однако  мне  долго  не удавалось понять, про что книжка.  Она была
написана  каким-то совершенно bezumnym  языком, там во  множестве попадались
ахи, охи и тому подобный kal,  и все это вроде как к тому, что людей  в наше
время превращают в машины, а на самом деле они -- то есть и ты, и я, и он, и
все прочие razdolbai -- должны быть естественными и произрастать, как фрукты
на  деревьях. Ф. Александр, похоже,  считал, что мы  все плоды того, что  он
называл  мировым древом  в мировом саду,  который насадил Бог, а цель нашего
там  пребывания в том, чтобы Бог  утолял  нами  свою  жгучую жажду любви или
какой-то kal наподобие этого. Вся эта абракадабра мне совсем не понравилась,
бллин, и я подумал,  до чего же на самом-то деле этот  Ф. Александр bezumni,
хотя, может быть, он и спятил как раз оттого, что у  него жена  skopytilass.
Но тут  он позвал  меня вниз совершенно  здравым таким нормальным голосом, в
котором была и  радость, и любовь,  и всякий прочий kal,  ну  и ваш скромный
повествователь к нему спустился.
     --  Долго  спите!  --  сказал  он,  ковыряя  ложечкой  яйцо  всмятку  и
одновременно снимая с гриля  поджаренный lomtik черного хлеба. -- Без малого
десять. Я  уже  не первый  час на ногах, поработать успел.  -- Новую  книжку
писали? -- поинтересовался я.
     -- Нет-нет, сейчас -- нет, -- ответил он. Мы мирно  уселись, принявшись
хрустеть скорлупой  и поджаренным хлебом, запивая завтрак молоком и  tshajem
из большущих objomistyh кружек. -- Звонил тут кое-кому по телефону.
     --  Я  думал,  у  вас нет  телефона,  --  сказал я,  целиком  занявшись
выковыриванием яйца и совершенно не следя за своими словами.
     -- Почему это? -- спросил он, вдруг насторожившись как какое-то верткое
животное,  ложечка так и застыла у него в руке. -- Почему вы  думали, что  у
меня нет телефона?
     --  Да  нет, --  сказал я, -- нипочему,  просто так.  -- Сказал,  а сам
думаю:  интересно,  бллин, много  ли он  запомнил из  начальной  стадии  той
notshi,  когда  я  подошел  к  двери  со  старой  сказкой  про то,  что надо
позвонить,  вызвать врача, а она ответила, что телефона нет. Он оч-чень этак
внимательно  на  меня глянул,  но  потом  опять  стал  вроде  как  добрым  и
дружелюбным и принялся доедать яйца. Пожевал-пожевал и говорит:
     --  Ну  так вот,  значит, я  позвонил  нескольким  людям, которых может
заинтересовать ваша история.  Вы можете  стать очень мощным  оружием,  в том
смысле,  чтобы  наше  подлое   правительство   лишилось  всяких  шансов   на
предстоящих выборах. Один из  главных козырей правительства -- то,  как  оно
последние  несколько  месяцев теснит преступность. --  Он снова  внимательно
посмотрел на меня поверх  наполовину  выеденного  яйца,  и вновь я  подумал:
вдруг он знает, какую роль  я сыграл в его zhizni. Однако он как ни в чем не
бывало  продолжал: -- Брутальных хулиганствующих юнцов  стали привлекать для
работы  в  полиции. Вовсю  начали  разрабатывать антигуманные и  разрушающие
личность методы  перевоспитания. -- И пошел  чесать,  и пошел, да  все такие
слова научные, бллин, и этакий bezumni блеск в глазах. -- Мы, -- говорит, --
уже все это видели.  В  других странах пока что. Но  это  ж  ведь  лиха беда
начало. И  оглянуться не успеем,  как  получим  на свою голову  весь аппарат
тоталитаризма. -- Эк, думаю, его зацепило-то, а сам потихоньку желток выедаю
да тостом захрупываю.
     --  А  я-то,  --  говорю,  --  тут  при  чем, сэр?  --  Вы?  --  слегка
tormoznulsia  он,  все  так  же   bеzumno  блуждая  взглядом.  --  Вы  живое
свидетельство  их  дьявольских  козней.  Народ, обычные простые  люди должны
знать, они понять  должны...  -- Бросив завтрак, хозяин  встал и  заходил по
кухне от раковины к кладовке, продолжая громко витийствовать; -- Разве хотят
они, чтобы их сыновья становились такими же несчастными жертвами, как вы?