этот
merzavets,  захлебываясь кровью, вопит  и  просит  пощады, и  сразу за  этой
картиной нахлынули ужасная  тошнота,  сухость  в горле  и  боль, так что мне
стало ясно: надо  skorennko менять свое отношение к этой skotine, поэтому  я
похлопал  себя по карманам в поисках сигарет  или babok, но вот ведь, бллин,
-- ни того, ни другого. И я плаксивым таким голосом говорю:
     -- Я бы угостил тебя сигаретой, koresh, да только нету их у меня. А тот
в ответ:
     -- Ах-ах-ах! Уй-юй-юй! Поплачь, поплачь,  сосуно-чек! -- И  снова он --
тресь-тресь-тресь  мне  своим поганым  черепаховым  ногтем по  носу,  отчего
зрители в темном зале, судя  по доносящимся звукам, пришли в буйный восторг.
А  я,  уже  в  полном  отчаянии пытаясь  умаслить  этого  отвратительного  и
настырного veka, со всех сил старался не дать повода к тому, чтобы нахлынули
тошнота и боль.
     -- Пожалуйста, позволь мне что-нибудь для тебя сделать, -- взмолился я,
роясь в карманах и не находя там ничего, кроме своей верной britvy,  поэтому
я вынул ее и, подав ему, проговорил: --  Прошу тебя, возьми, пожалуйста, вот
это. Маленький презент. Пожалуйста, возьми себе. -- На что он ответил:
     -- Нечего совать мне свои паршивые взятки. Этим ты  меня не  проведешь.
-- И он ударил меня по руке, отчего britva полетела на пол. А я говорю:
     -- Прошу тебя, я обязательно должен чтр-нибудь для тебя сделать. Можно,
я почищу тебе ботинки?  --- И тут, бллин,  -- отрежьте мне beitsy, если вру,
-- я  опустился на  колени, высунул мили на полторы красный  язык и принялся
лизать его griaznyje  вонючие башмаки.  А он на это хрясь мне сапогом в rot,
правда  не  слишком больно. В  этот миг  мне подумалось,  что,  может  быть,
тошнота и боль не настигнут меня,  если всего лишь обхватить его как следует
руками за лодыжки и дернуть, чтобы этот подлый vyrodok свалился  на пол. Так
я и поступил, и  он, к  несказанному своему изумлению, с грохотом рухнул под
хохот всех этих svolotshei, сидевших в зале. Однако, едва лишь я увидел  его
на полу, сразу ужас  и боль  охватили  меня с  новой силой, и в результате я
протянул  ему  руку,  чтобы  он  поскорее  встал.  После чего он изготовился
врезать мне зубодробительный toltshok в litso,  но доктор Бродский остановил
его:
     -- Хорошо,  спасибо,  хватит.  -- А этот  гад вроде  как  поклонился  и
танцующей  походкой  комедианта  ушел  со  сцены, на которой  зажегся  свет,
выставивший меня на всеобщее  обозрение  в самом пакостном виде: полные слез
глаза,  перекошенный плаксивый  morder и  т.  д. К публике  обратился доктор
Бродский:
     -- Наш объект,  как  видите, парадоксально  понуждается  к  добру своим
собственным  стремлением  совершить  зло.  Злое   намерение   сопровождается
сильнейшим   ощущением   физического  страдания.  Чтобы  совладать  с   этим
последним,   объекту  приходится   переходить   к  противоположному   модусу
поведения. Вопросы будут?
     --  Как  насчет выбора? --  пророкотал  глубокий  грудной бас.  То  был
знакомый  мне  голос тюремного свища. --  Ведь он лишен  выбора, не  так ли?
Только  что  нами  виденный  чудовищный  акт  самоуничижения  его  заставила
совершить боязнь  боли и  прочие своекорыстные соображения.  Явно видна была
его неискренность. Он  перестает  быть опасным для  окружающих.  Но он также
перестает быть существом, наделенным способностью нравственного выбора.
     --  Это все  тонкости, -- чуть улыбнулся Бродский. -- Мотивациями мы не
занимаемся,   в  высокую  этику  не   вдаемся.   Нам  главное  --  сократить
преступность и...
     --  И,   --   подхватил  щеголеватый   министр,   --   разгрузить  наши
отвратительно переполненные  тюрьмы. --  Болтай, болтай... -- обронил кто-то
вполголоса. Тут разгорелся спор, все заговорили разом, а я стоял, совершенно
забытый всеми этими подлыми недоумками, так что пришлось подать голос:
     -- Э-э-э!  А  что  же  со мной?  Мне-то теперь  как же? Я  что  теперь,
животное  какое-нибудь получаюсь, собака? -- И от этого все  зашумели, в мой
адрес полетели всякие раздраженные slova. Я опять в kritsh, еще громче: -- Я
что, по-вашему,  заводной апельсин? -- Не знаю, что побудило меня произнести
эти  слова, бллин, они  вроде как  сами  собой возникли у меня в  голове. На
мйнуту-другую воцарилось молчание. Потом  встал  один  тощий  профессорского
вида kashka с шеей,  похожей на  сплетение проводов,  передающих  энергию от
головы к телу, и сказал:
     -- Тебе  не на  что жаловаться,  мальчик.  Ты свой  выбор сделал, и все
происшедшее лишь следствие этого выбора. Что бы теперь с тобой ни случилось,
случится лишь то, что ты сам себе избрал. И тут же голос тюремного свища: --
О,  как трудно  в это верится! --  Причем  комендант  тут  же бросил на него
взгляд, в  котором читалось: все, дескать, все твои надежды  высоко взлететь
на поприще тюремной религии придется тебе похоронить. Шумный спор разгорелся
снова, и  тюремный свищ  кричал наравне со всеми  что-то насчет  Совершенной
Любви, которая  Изгоняет Страх и всякий прочий  kal. Тут с улыбкой от uha до
uha заговорил доктор Бродский:
     -- Я рад, джентльмены, что вы затронули тему любви. Сейчас мы увидим на
практике то поведение в любви, которое считалось невозвратно исчезнувшим еще
со времен средневековья. -- Тут свет погасили, и  опять зажглись прожекторы,
один из которых  направили на меня, бедного и исстрадавшегося вашего друга и
повествователя,  а в  другой  бочком вступила  молодая  kisa,  причем такая,
красивее  которой -- я клянусь -- вам в жизни, бллин, не приходилось видеть.
То  есть, во-первых,  obaldennyje grudi,  выставленные прямо напоказ, потому
что платье у нее было с таким низким-низким вырезом. Во-вторых, божественные
ноги, а походка такая, что прямо в кишках sverbit, и вдобавок litso красивое
и  детски  невинное. Она  подошла  ко  мне в луче прожектора,  свет которого
показался мне  сиянием Благодати  Господней, которую, как и весь прочий kal,
она вроде как несла с собой, и первой промелькнувшей у меня  в голове мыслью
было, что нехудо было бы ее тут же на полу и оформить по доброй старой схеме
sunn-vynn, но сразу же откуда  ни возьмись нахлынула тошнота, будто какой-то
подлый  мент из-за угла все подглядывал, подглядывал да вдруг как выскочит и
сразу тебе руки за  спину. Даже  vonn ее чудных духов теперь заставляла меня
лишь  корчиться,  подавляя  рвотные позывы в  желудке, так  что пришлось мне
постараться подумать о ней как-нибудь  по-другому, пока меня окончательно не
раздавила вся  эта боль,  сухость во рту и ужасающая  тошнота.  В отчаянии я
закричал:
     --  О красивейшая  из красивых devotshek, я  бросаю к твоим ногам  свое
сердце, чтобы ты его всласть потоптала. Если бы у меня была  роза, я подарил
бы  ее тебе. Если  бы  шел дождь и на  земле была  сплошная  грязь и, kal, я
подстелил бы тебе свою одежду, чтобы ты не запачкала изящные ножки. -- И вот
я  говорю  все  это,  а  сам чувствую,  как  дурнота вроде как  съеживается,
отступает.  -- Позволь  мне, --  заходясь в kritshe, продолжал я, -- позволь
мне поклоняться  тебе  и  быть твоим телохранителем, защищать тебя  от этого
svolotshnogo мира. --  Тут я немного задумался,  подыскивая слово, нашел его
и, проговорив: -- Позволь мне  быть  твоим верным  рыцарем, -- вновь  пал на
колени и стал бить поклоны, чуть не стукаясь лбом об пол.
     И вдруг- я почувствовал  себя shutom каким-то, посмешищем: оказывается,
это опять была вроде как игра, потому что  вновь загорелся свет, a devotshka
улыбнулась   и   ускакала,   поклонившись   публике,   которая   разразилась
рукоплесканиями. При этом glazzja  у всех этих griaznyh kashek прямо чуть не
на лоб вылезли, до того похотливыми взглядами они ее, бллин, провожали.
     -- Вот  вам истинный христианин! -- воскликнул доктор Бродский. -- Он с
готовностью  подставит  другую  щеку;  он взойдет  на  Голгофу,  лишь бы  не
распинать других; при одной мысли о том, чтобы убить муху, ему  станет тошно
до глубины души. -- И он говорил  правду, бллин, потому что, когда он сказал
это, я подумал о том, как убивают  муху, и сразу почувствовал чуть  заметный
наплыв  тошноты, но  тут же справился, оттолкнул и тошноту, и  боль тем, что
стал думать,  как муху кормят кусочками сахара и заботятся о ней, будто  это
любимый  щенок, padia  этакая.  -- Перевоспитан!  --  восторженно  выкрикнул
Бродский. -- Господи, возрадуются уповающие на тебя!
     --  Главное, -- зычно  провозгласил  министр  внутренних  дел, -- метод
работает!
     -- Да-а,  --  протянул тюремный свищ вроде как со вздохом, -- ничего не
скажешь, работает. Господи, спаси нас всех и помилуй.


 * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ * 

     -- Ну, что же теперь, а?
     Это уже, бллин, я сам себя спрашивал на следующее утро, стоя заворотами
белого здания,  пристроенного к старой Гостюрьме; светало; одет  я был,  как
тогда,  вечером  два   года   назад,   в  руках   держал   tostshi  пакет  с
немногочисленными пожитками  и весьма  скромной  суммой денег,  которыми  на
первое время милостиво снабдило меня тюремное начальство, будь оно неладно.
     Остаток  предыдущего  дня  утомил  меня   несказанно:  пришлось  давать
бесконечные интервью перед телекамерами и вспышками фоторепортеров -- блесь,
блесь, блесь --  вновь и вновь  я должен был показывать, как меня корчит  от
одного упоминания о mahalovke, нести  постыдную tshush и kal. Потом я рухнул
в постель  и чуть ли не в тот же миг,  как мне показалось,  меня разбудили и
сказали,  чтобы  я  выметался, чтобы шел домой, --  они,  дескать,  не хотят
больше видеть вашего скромного повествователя, бллин. Ну  и вот, стою тут ни
свет ни  заря,  перебираю в левом кармане deng, позвякиваю ими и  недоуменно
соображаю: -- Ну,  что же теперь,  а? Первым делом я решил пойти куда-нибудь
позавтракать --  все  же с утра маковой росинки во  rtu не держал,  так меня
старались  поскорей  выпихнуть  на свободу.  Всего  чашку  tshaja  и  выпил.
Гостюрьма располагалась в довольно-таки  непотребной  части  города,  однако
маленьких  рабочих stolovok кругом  было полно, и вскоре я набрел на одну из
них,  бллин.  Там  было мерзко, стояла vonn,  c потолка свисала единственная
лампочка, засиженная  мухами до того, что едва светилась; рабочие по  дороге
на утреннюю смену rubali здесь жуткого  вида сосиски, с чавканьем запивая их
tshajem и заглатывая один  за  другим куски хлеба -- хрумп-хрумп-хрумп, -- а
когда хлеб на столе кончался, требовали еще. Девица, которая их обслуживала,
была страшненькая, но с  большими grudiami, и некоторые  из посетителей то и
дело  пытались ее с хохотом облапить, она в ответ хихикала, и от одного вида
всего этого меня тянуло blevanutt.  Однако я  очень  вежливо, джентльменским
голосом заказал поджаренного хлеба с джемом и tshajem,  уселся в темном углу
и стал есть и пить.
     Пока  я питался,  в заведение  вошел  продавец газет, маленький карлик,
весь raskhristannyi,  грязный, преступного вида парень в  толстых  очках  со
стальными   дужками,   одетый   в   какое-то  тряпье   цвета  заплесневелого
смородинового  пудинга.  Я  купил  газету, решив  для  возвращения  в  колею
нормальной zhizni сперва узнать, что происходит в мире. Оказавшаяся у меня в
руках  газета,  по  всей  вероятности,  была  правительственной, потому  что
единственное,  чему  посвящалась  вся  первая  страница,  это  чтобы  каждый
непременно приложил все силы для переизбрания правительства на новый срок во
время  всеобщих выборов, до которых вроде бы оставалось  недели две или три.
Хвастливо расписывалось,  как много правительство сделало за последний  год,
насколько  возрос экспорт, какие  великие у  него  успехи  на  международной
арене, как улучшилась социальная защищенность и всякий прочий kal. Но больше
всего правительство кичилось тем, как ему за последние полгода удалось якобы
сделать улицы  безопаснее для всех  законопослушных жителей, кому приходится
ходить  по  ним  вечерами,  а  достигнуто  это  было  увеличением  жалованья
полицейским и  более  строгим отношением  полиции к  хулиганствующим  юнцам,
извращенцам  и  грабителям,  и  так  далее,  и  тому подобный  kal. Это  уже
некоторым  образом заинтересовало  вашего  скромного  повествователя.  А  на
второй странице оказалась мутная фотография, с которой смотрел на меня некто
очень и очень  знакомый; на поверку оказалось, что это я сам и есть. Смотрел
я с нее  мрачно и  вроде  как испуганно, но  это единственно  из-за вспышек,
которыми  мне  -- блесь-блесь-блесь  -- то  и дело  слепили  глаза.  Подпись
гласила,  что  это   первый   выпускник  нового  Государственного  Института
Исправления  Преступных  Элементов,  излеченный  от  криминальных инстинктов
всего за две недели и ставший теперь  законобоязненным добрым гражданином, и
дальше все такой же kat. Чуть дальше здесь же обнаружилась очень  хвастливая
статья о  методе Людовика, о том, какое мудрое у нас правительство  и  опять
всякий  kal.  Снова фотография;  похоже, и этого  человека я  знаю: конечно,
министр внутренних  дел. Он беспардоннейшим образом хвастался, что предвидит
наступление  эры  полной  победы над  преступностью,  когда  не  надо  будет
опасаться  подлых   нападений  несовершеннолетних  хулиганов,   извращенцов,
грабителей, и снова  kal в том же духе. Зарычав от ярости, я  швырнул газету
на  пол, и она накрыла лужицы расплесканного tshaja, крошки и отвратительные
плевки  поганых животных, которые  посещали  эту stolovku.  --  Ну,  что  же
теперь,  а?  А что теперь? Видимо,  домой, бллин,  пора преподнести  сюрприз
папапе с мамой: сын, дескать, вернулся, снова он  в лоне семьи. Потом я лягу
на  кровать в своем zakutke и, слушая прекрасную музыку, подумаю о том,  что
теперь  делать со своей zhiznnju. Зa день до того представитель комиссии  по
социальной интеграции выдал мне длинный перечень mest, куда я мог обратиться
в поисках работы, он даже звонил обо мне разным людям, однако у меня, бллин,
не было ни малейшего желания прямо сразу начинать vkalyvatt.  Сперва следует
tshutok отдохнуть,  да-да,  и  спокойно подумать, лежа в  кровати  под звуки
прекрасной музыки.
     Так  что  вперед,  автобусом  до  центра,  потом  другим  автобусом  до
Кингсли-авеню, а оттуда до нашего квартала рукой подать. Думаю, вы поверите,
что сердце у меня от волнения так и стучало -- тук-тук, тук-тук, тук-тук! На
улицах  было  пустынно (раннее зимнее  утро), и когда  я вошел  в  вестибюль
нашего  дома, там  не было  никого,  кроме nagih tshelovekov и zhenstshin по
стенам,  занятых трудовыми  подвигами. Что удивило меня, так  это чистота --
все  убрано,  подкрашено,  не  было  даже  обведенных  овалами  всяких слов,
накарябанных рядом с rotami славных тружеников; не было  подрисованных к  их
фигурам непристойных частей тела -- куда только подевались все похабствующие
malltshiki с фломастерами. Еще меня  удивило, что лифт работал. Едва я нажал
кнопку, он загудел и съехал вниз, причем, зайдя в него, я снова удивился, до
чего там внутри было чисто.
     Я поднялся на  десятый этаж, поглядел  на  ничуть не изменившуюся дверь
под  номером 10--8,  и  у меня даже руки задрожали, когда я вынул из кармана
маленький ключик,  чтобы отпереть  ее.  Однако  я  решительно  сунул ключ  в
скважину, повернул,  отворил дверь и вошел, встреченный  взглядами трех  пар
удивленных, почти испуганных glazzjev, две из которых  принадлежали па и ма,
но  был  с  ними и  еще один  vek, которого  я прежде никогда не  видел,  --
большой, толстый muzhik в рубашке и  штанах с подтяжками; расположившись как
дома, он  прихлебывал tshai  с  молоком и хрусть-хрусть хрустел  поджаренным
хлебом с яичницей. Этот незнакомец заговорил первым:
     -- Ты кто такой,  приятель? Откуда у тебя ключ взялся? Вон отсюда, пока
я тебе morder  не  искровянил.  Выйди и постучись. И  говори, что  нужно, да
побыстрее!
     Мама и  папа остолбенело застыли -- значит, газету еще не прочли, и тут
я  вспомнил, что  газету ведь доставляют уже после  того, как папа  уйдет на
работу. Но тут голос подала мать:
     -- Ой! Убежал, удрал! Что же нам делать? Скорее надо звонить в полицию,
ой-ей-ей!  Ах  ты паршивец, гадкий мальчишка,  снова ты нас позоришь! --  И,
провалиться мне на этом самом месте,  она как взвоет: --  УУУУУ-УУ-УУУУУУ --
Но  я принялся объяснять,  дескать, хотите, можете  позвонить  в  Гостюрьму,
проверить,  а этот  незнакомец сидел и  хмурился, глядя на  меня  так, будто
вот-вот  двинет  меня по  morder  волосатым  своим мясистым  кулачищем. А  я
говорю:
     --  Может  быть, сперва  ты  ответишь, a koresh? С каких  пор ты  здесь
появился и за каким figom?  Мне не нравится тон, которым ты говорил со мной.
Смотри у меня! Ну, что скажешь?
     Незнакомцу было лет тридцать или сорок -- отвратная рабоче-крестьянская
rozha, причем сидит, rot разинул и смотрит  на меня, не говоря ни слова. Тут
заговорил отец:
     -- Ты нас немножко врасплох застал,  сын. Надо  было известить заранее.
Мы  думали, тебе еще  пять или шесть лет сидеть. Но ты не думай, -- закончил
он уже совсем печально, -- что мы не рады видеть тебя на свободе.
     -- А  это еще кто  такой? -- спросил я. -- Почему он не отвечает? В чем
дело-то, vastshe?
     --  Это Джо, --  сказала  мать.  -- Квартирант. Мы ему  комнату  сдаем,
понимаешь? -- И  вновь запричитала: -- О Боже, Боже  мой! -- Слушай сюда, --
сказал этот Джо.  -- Я  про  тебя все  знаю, парень. Знаю,  что ты творил, и
знаю,  сколько  принес горя,  как  поломал  жизнь  своим  бедным  родителям.
Вернулся, значит? Будешь опять им кровь портить? Так знай, что это -- только
через мой труп, потому что они для меня как родные, а  я им скорее сын,  чем
просто жилец.
     Раньше  я  бы  на это расхохотался, однако  теперь поднявшийся  во  мне
razdrazh  вызвал  волну тошноты, тем  более что этот vek на вид был примерно
того  же возраста, что  и мать с отцом, -- и. он еще смеет, глядите-ка, этак
по-сыновнему приобнимать ее за плечи, мол, защищает, бллин!
     --  А,  вот,  значит, как! -- проговорил  я,  чувствуя, что сам вот-вот
расплачусь.  -- Ладно, даю  тебе пять  минут, и чтобы ты сам, твое shmotjo и
весь прочий  kal из моей комнаты выметались! -- С  тем я прямиком  шагнул  к
двери  своей комнаты, пока  этот uvalenn  не  успел  остановить меня. Открыл
дверь, и у меня сердце прямо чуть  на пол не вывалилось, потому что это была
уже совсем не моя  комната. Вместо развешанных  по  стенам  флагов он  всюду
поналеплял фотографии боксеров -- и поодиночке, и даже целыми командами, где
- они стоят  и  сидят  с  нагло  скрещенными  на груди руками, а  перед ними
серебряный  щит  с  гербом.  Потом  вижу  --  еще  кое-чего  не хватает.  Ни
проигрывателя, ни стеллажа для дисков,  а еще исчезла коробка,  где я хранил
свои  сокровища --  бутылки с выпивкой  и durrju  и  два сверкающих чистотой
шприца. -- Ах ты гад voniutshi, ну ты и поработал! -- вскричал я. -- Куда ты
дел мои личные вещи, svolotsh поганая? --  Это я обращался к Джо, но ответил
мне отец:
     --  Все  твои  вещи,  сын, забрала полиция. Теперь  такой  закон насчет
компенсации жертвам.
     Очень  трудно было  бороться  с подступающей  дурнотой,  голова  болела
кошмарно,  во  рту  пересохло, я  схватил  со  стола  бутылку  с  молоком  и
присосался,  на что Джо неодобрительно заметил:  -- Свинские  у тебя манеры,
знаешь ли. А я говорю:
     -- Но  она же умерла. Какая, еще ей компенсация? --  Остались ее кошки,
сын, -- грустно проговорил  отец. -- Чтобы за  ними было кому присматривать,
пока не  оглашено  завещание,  пришлось нанимать  специального  человека.  В
общем, полиция распродала твои вещи -- одежду  и  все прочее, чтобы оплатить
уход  за кошками. Таков  закон,  сын. Ты, правда, никогда особым уважением к
законам не отличался. Я так и сел, а  тут еще этот Джо вякает: -- Разрешение
надо спрашивать,  прежде чем сесть, свинья невоспитанная!  Ну, я ему сразу в
ответ;
     -- Заткни свое жирное hlebalo, боров! -- А сам уже  еле жив. Решив хоть