к, --  не сегодня. В эту notsh,  видимо,
все же не надо.
     -- Ты большой сильный tshelovec, -- сказал я, -- так же, как и  все мы.
Мы ведь не дети, правда,  Джорджибой?  А  посему скажи мне,  не томи, что ты
надумал в глубине души своей?
     -- Эх, по glazzjam бы гада tzeppju, -- бормотал Тем, а старые sumki все
никак не могли уняться со своими благодарностями и благословениями.
     --  Помнишь,  нам один дом попался, -- проговорил Джорджик. -- Еще  два
фонаря  там  у ворот.  Название  у него какое-то дурацкое, не припомнить. --
Какое дурацкое название?
     --  Да  что-то  там,  то  ли  "Усадьба", то  ли "Засадьба", -- какая-то
tshiush. Там  живет одна старая ptitsa со своими кошками, и у ней полный дом
старинного дорогого добра. -- Например?
     -- Ну,  золото,  серебро,  а  может  даже  и  briuliki.  Это  мне  Билл
Англичанин сказал.
     -- Poni, -- сказал я. -- Я вас poni.  -- Я действительно понял, что  за
дом  имелся  в  виду: в Олдтауне, сразу  за  парком Pobedy. Что ж, настоящий
предводитель умеет  выбрать момент, когда пойти на уступку,  сделать широкий
жест, чтобы умаслить своих подчиненных. -- Очень хорошо, Джорджик, -- сказал
я. -- Идея хорошая, и мы ее примем. Давай-ка сразу туда и отправимся.
     Вслед нам одна  из babushek прошептала: "Мы  никому не  скажем, ребята.
Будет считаться, что вы всю дорогу здесь сидели". А я ей в ответ:

     --  Молодцы, девчонки.  Через  пару  минут вернемся, поставим  вам  еще
выпить, -- и с этими  словами повел друзей вон из бара, на улицу,  навстречу
своей судьбе.

6
     Когда  идешь от  бара  "Дюк-оф-Нью-Йорк" к  востоку,  сперва попадаются
всяческие  конторы,  потом  старая  развалюха biblio,  потом  большой  парк,
названный  парком Pobedy  в честь  Победы в  какой-то  незапамятной  военной
кампании,  а  после попадаешь  в район старой застройки,  который называется
Олдтаун. Некоторые  старинные дома там  действительно попадаются  очень даже
ничего,  бллин, и люди,  которые живут там, тоже по большей  части старые --
тощие, гавкающие  по-полковничьи  kashki с палками, старые veshalki вдовы да
глухие  старые девы, которые прожили век  среди своих кошек  и никому за всю
жизнь  ни  разу  не  дали  к  себе  прикоснуться.  Там  действительно  могли
сохраниться  кое-какие vestshitsy, за которые можно  выручить хороший deng у
иностранных  туристов,  -- всякие  картины, камешки и  прочий доисторический
kal. В общем, подобрались мы  по-тихому к этому  дому, над воротами которого
была надпись:  "Усадьба",  а  по  обеим сторонам  на железных стеблях горели
шарообразные фонари, стоявшие как часовые, причем внутри дома свет притушен,
еле светит,  да и то  в одной лишь комнате на  первом этаже, и мы, держась в
тени, подобрались к окошку ближе, чтобы  взглянуть, кто там и что. Окно было
с  решеткой, будто это не  дом, а тюрьма  какая-то, но сквозь нее было очень
даже здорово видно, что там происходит.
     А  происходило там то, что  старая  ptitsa,  вся  седая  и с  маленьким
морщинистым личиком, разливала из бутылки по блюдцам молоко, а потом ставила
их на пол, где, видимо,  кишмя кишели мяукающие koty и  koshki. Нам  их тоже
было  видно,  правда  не  всех,  только двух-трех  толстых  skotiny, которые
вспрыгивали на стол, разевая  вопящие рты: вя-вя-вя-вя! Еще  было видно, что
эта sumka разговаривает с ними, вроде как строго их за что-то отчитывает. На
стенах  висело  множество  старых картин и старые  очень  замысловатого вида
часы, кроме того стояли вазы и безделушки, на вид старые и дорогие. Джорджии
зашептал мне на ухо:
     -- Baldiozhno pripodnimemsia, скажи?  У Билла Англичанина губа не дура.
А Пит в другое ухо: -- Как влезем-то?
     Теперь  дело  за мной, и соображать надо быстро,  пока Джорджик  сам не
начал объяснять, как влезть.
     --  Перво-наперво, -- зашептал я, -- попробуем обычную  тактику -- типа
свободный вход.  Я  напускаю  на себя  вид pai-malltshika и этак вежливенько
говорю, что один приятель у меня упал на улице в обморок. Когда она откроет,
Джорджик притворится, будто еле жив. Потом просим стакан воды или вызвать по
телефону доктора. Дальше и вовсе просто.
     -- Вдруг не откроет? -- усомнился Джорджик. А я говорю:
     -- Попробуем, что мы теряем? -- На это  он  передернул плечом и скривил
rot.  А я  Скомандовал Питу и  Тему: --  Вы  стойте  по  обе стороны  двери.
Понятно? -- Они согласно закивали в темноте:  ясно-ясно-ясно.  -- Начали, --
сказал я Джорджику и пошел прямо ко входной двери. Там была кнопка звонка, я
нажал,  и из коридора донеслось "дрррррр-дррррррр".  После этого все в  доме
замерло, вроде как обратилось в слух, словно и babushka, и все ее koshki при
звуках этого дрр-дрр  одновременно навострили уши и  насторожились.  Тогда я
позвонил чуть  настойчивей, и тут  послышалось шарканье  ног  --  шлеп-шлеп,
шлеп-шлеп, -- бабушка  в тапках шла по  коридору, причем мне вдруг  пришло в
голову, что она  идет,  а под мышками у нее  с каждого  боку  по коту. Потом
раздался ее очень такой неожиданно басовитый голос:
     -- Прочь! Уходите, или я стреляю. -- Джорджик  это как услышал, чуть не
прыснул. А я говорю, причем несчастным таким, просительным голосом:
     -- Мадам, прошу вас, пожалуйста, помогите! Мой друг очень болен!
     --  Уходите,  -- повторила она.  -- Знаю  я ваши  подлые штучки:  я вам
открою, а  вы заставите  меня купить то, что мне  не нужно.  Уходите, говорю
вам. --  Надо же, и ведь  встречается же такая  поразительная наивность!  --
Уходите, --  снова заладила  она, ---  а то я напущу на  вас своих кошек! --
Видать,  спятила  от  своей  zhizni в odinotshestve. Тут  я  глянул  вверх и
заметил, что повыше  двери  есть  застекленное окно, так  что  куда  быстрей
будет,  если туда вскарабкаться и влезть  через  него. Иначе этот спор будет
идти всю notsh. И тогда я сказал:
     -- Хорошо, мадам. Если вы не хотите помочь нам, я поведу моего больного
друга куда-нибудь в другое место.  -- Тут я мигнул друзьям, чтобы они отошли
по-тихому, и только я один топал и громко декламировал: -- Ничего, друг мой,
мы  обязательно  найдем  доброго самаритянина где-нибудь в другом месте. Эту
пожилую леди, конечно же, нельзя винить за  ее подозрительность,  тем  более
что  по  ночам  разгуливает  множество негодяев и  подонков. Нет, ее  винить
нельзя! -- Потом мы немного постояли в темноте, подождали, и я прошептал: --
Пошли, возвращаемся к двери.  Я взберусь  Тему на плечи.  Открою то окошко и
влезу, бллин. Потом заткну старую  ptitsu и впущу вас. Запросто! -- Мне было
важно показать, вроде  как кто  среди  нас главный, кто подает идеи.  -- Вон
там,  -- показал  я, -- видите?  Карнизик над  дверью засекли? Как раз будет
упор для ноги.
     Все поглядели,  восхитились,  видимо, моей находчивостью  и  закивали в
темноте, зашептали: "Да, да, "да, правильно".
     На  цыпочках обратно  к двери. Тем был  у нас  самым рослым  и сильным,
поэтому Пит сДжорджиком вскинули меня на его крутые мужские плечи. Благодаря
очередной  duratskoi  передаче  всемирного ТВ, а главное благодаря тому, что
из-за нехватки полиции  люди боялись notshi,  за все это время  на улице  не
появилось ни души.  Взобравшись на Тема, я убедился, что карнизик над дверью
как раз годится,  чтобы  на  него  встать. Подтянулся,  уцепился  коленом, и
готово дело. Окно, как я и ожидал, было заперто, но я вынул бритву, легонько
стукнул костяной рукояткой, стекло  и треснуло. Снизу доносилось озабоченное
сопенье моих друзей. Вынув кусок стекла, я просунул руку, отпер окно, и рама
как миленькая поехала  вверх.  Я осторожно, будто опускаясь в горячую ванну,
полез  внутрь. А  эти, как  бараны, стоят,  смотрят  снизу, аж  рты,  бллин,
пооткрывали.
     Я  оказался  в темноте, ощетинившейся  со всех  сторон углами  каких-то
шкафов, кроватей, тяжеленных табуреток, книг в  коробах и книг россыпью.  На
ощупь  я стал пробираться к  двери, из-под  которой сквозь маленькую щелочку
виднелся свет. Дверь сделала "скрииииииип", а дальше  был пыльный коридор  и
опять  всякие двери. Этакие хоромы пропадают  -- в  том смысле,  что столько
комнат и всего для одной старой veshalki с ее koshkami, пусть даже у kotov и
koshek разные спальни и  отдельная  столовая, где  их  по-королев ски кормят
сметаной  и  рыбьими головами.  Снизу  уже доносился  голос  ptitsy, которая
повторяла: "Да. Да. Да. Верно. Верно... ", но это она, видимо, разговаривала
со  своим  мяукающим  выводком,  громко  домогающимся добавки  молока. Тут я
заметил  ступеньки, ведущие  в холл  нижнего  этажа,  и решил показать  этим
безмозглым  balbesam,  что я один стою их всех вместе взятых. Я все проверну
сам, odi noki. Сделаю rasterzats старой ptitse,  передушу, если понадобится,
всю ее  kotovasiju  и, набрав полные  rukery всего, что  покажется полезным,
aida в темпе джаза  обратно, поливать золотым  и серебряным дождем терпеливо
ожидающих меня приятелей.  Тогда уж  они  как следует узнают,  кто настоящий
vozhdd.
     Тихонько, мягко  ступая,  пошел  вниз,  любуясь  по  дороге на  griazni
картины, изображающие старинную  жизнь: длинноволосые  devotshki в платьях с
высокими воротниками; картинки вроде как из деревенской zhizni с деревьями и
лошадьми, бородатый святой vek, весь nagoi, висящий на кресте. В доме стояла
жуткая vonn  от кошек, от кошачьей рыбы и от  старинной  пыли, которая здесь
пахла  совсем  по-другому, - нежели в блочных многоквартирниках. И вот я уже
внизу, вижу свет из той комнаты, где babusia разливала молоко по блюдцам для
своей   кошачьей  братии.   Более  того,  я  уже  видел  множество  огромных
перекормленных skotin,  которые бродили туда и сюда, шевеля хвостами и вроде
как притираясь к  дверным косякам.  На большом  деревянном сундуке  в темном
холле  я заметил  красивую  маленькую  статую,  сиявшую в отблесках света из
комнаты, и я решил ее skrasst и оставить потом для себя -- симпатичная такая
молодая devotshka, стоящая на одной ноге  раскинув  руки, а главное -- сразу
видно, сделана  из  серебра. Так  что она была уже  у меня  в руках, когда я
входил  в освещенную комнату со словами: "Привет-привет-привет. Давненько не
виделись. Наши краткие переговоры сквозь замочную скважину,  пожалуй, нельзя
сказать  чтобы  так  уж  удались, не правда ли? Нет-нет, спорить не будем, я
сказал не будем спорить,  старая ты поганая  voniutshka". От  яркого света в
комнате, где была старуха, я  даже сморгнул. Там кишмя кишели koty и koshki,
катались  по ковру, в воздухе летала шерсть,  причем эти жирные stervy  были
всевозможного вида и расцветки -- черные и белые, полосатые и рыжие, чуть ли
даже не в  клеточку и всех возрастов от крошечных котят, которые гонялись  и
играли друг с другом, до взрослых кошек и еле держащихся на  ногах, но  зато
чрезвычайно  зловредных  старых  кошатин.  Их  хозяйка,  эта  старая ptitsa,
взглянула на меня в упор, по-мужски, и говорит:
     --  Как ты сюда  забрался?  А ну,  не подходи, подлый звереныш, или мне
придется тебя ударить!
     При  виде ее клюки, зажатой  в испещренной  венами  старческой  grable,
меня, понятное дело, разобрал smeh, а  она как ни в чем не бывало трясет ею,
угрожает.  Ну, я  усмехнулся --  блесь-блесь  zubbjami -- и подбираюсь к ней
ближе,  не забывая по дороге ее ubaltyvatt, а тут еще  вижу вдруг на  буфете
очень  симпатичненькую   вещицу,   прекраснейшую  вещицу,   shtuku,  которую
malltshik вроде меня, понимающий  и любящий музыку, может  только  надеяться
увидеть воочию, потому что  это была  голова  и плечи самого Людвига вана --
то, что. у них называется "бюст"; сделана  она была из  камня,  с  каменными
длинными волосами, слепыми glazzjami и длинным развевающимся шарфом.
     -- Ба,  --  вырвалось  у меня, -- как  здорово,  и все это мне!  -- Как
зачарованный на  нее уставясь, я шагнул, уже и руку  даже к ней протянул, но
не заметил  на  полу  блюдца  с  молоком,  vliapalsia  в  него  и вроде  как
оступился. --  Оп-па, -- проговорил я,  пытаясь удержать равновесие,  однако
старая  sumka с необычайным для ее возраста проворством успела-таки  коварно
подобраться и принялась -- хрясь! хрясь! -- лупить меня по голове палкой.  В
результате вдруг оказалось, что я стою на четвереньках и, пытаясь подняться,
повторяю;  "О, бллин!  О,  бллин!  О, бллин!  " А она опять -- хрясь! хрясь!
хрясь! -- да еще  приговаривает:  "Клоп ты поганый, трущобное ты отродье, не
смей к  нормальным людям в  дома врываться! " Вся эта igra в хрясь-хрясь  не
больно-то мне понравилась,  я схватил мелькнувший передомной конец клюки,  и
тут уже оступилась  staruha,  схватилась, пытаясь удержаться, за край стола,
но  скатерть  поехала,  кувшин с  молоком и молочная бутылка  на  ней сперва
заплясали,  а потом --  бенц!  бенц!  --  на пол, разбрызгивая  белое во все
стороны,  и  старуха  тоже  рухнула  не пол  с  воплем:  "Будь  ты  проклят,
мальчишка, ты еще получишь свое! " Все koshki в панике запрыгали, заметались
в  кошачьем  своем  испуге  и,  не  разобравшись,  в   чем  дело,  принялись
наскакивать друг  на друга,  раздавая злые  toltshoki налево  и  направо  --
ЯУУУУУУУУУ!  вяууууууу!  мяууууууу! Я встал на  ноги,  а эта  злобная старая
погань ерзала в  сбившемся  набок  парике по  полу, пытаясь  подняться, и  я
сделай ей маленький toltshok в morder, что ей не очень-то понравилось -- она
взвыла  оееооооой, и  прямо видно было, как в том  месте, куда  пришлась моя
нога, ее веснушчатое, испещренное прожилками litso лиловеет-шмиловеет.
     Лягнув  ее, я чуть  отпрянул и,  видимо,  наступил  на  хвост одной  из
дерущихся вопящих кошатин, потому что услышал grornki мяв  и мою ногу оплело
что-то меховое и состоящее сплошь из когтей и зубов; в результате я запрыгал
на одной ноге, тряся другой" и тщетно пытаясь освободиться, при этом в одной
руке  я   держал  серебряную  статуэтку,  а  другой  силился  через  старуху
дотянуться до милого моему  сердцу Людвига  вана,  хмуро  взиравшего на меня
каменными глазами.  Тут  я  наступил на другое блюдце,  полное  отменнейшего
молока, и чуть снова не полетел, -- да-да, все это и впрямь может показаться
забавным, особенно если это  не с тобой, если тебе об этом приходится только
slushatt. В это  время старая vedma, потянувшись  через tshehardu  дерущихся
кошек,  схватила  меня за  ногу  (все еще  со  своим "оееоооой"), а  у  меня
равновесие-то уже было нарушено, я и хряпнулся на этот  раз со всего маху об
пол  в  молочные лужи, на  дерущихся  кошек, а рядом еще  эта  старая koloda
возится, пытаясь заехать мне кулаком  в  morder, и вопит: "Бейте  его,  жука
навозного,  лупите,  царапайте! ", имея в виду, что приказ должны  исполнять
кошки, и действительно, несколько кошек, словно послушавшись старую  veddmu,
бросились на меня и начали царапаться, как bezumni. Ну, тут я и сам стал как
bezumni, бллин, начал их koloshmatitt, а бабка как заорет: "Жук навозный, не
тронь моих котяток", да как  вцепится мне в litsol Тут и я в kritsh: "Ax ты,
старая  svolotsh! ",  взмахнул  серебряной  статуэткой,  да  и  приложил  ей
хорошенький toltshok по tykve, отчего она наконец-то прочно успокоилась.
     Встав с пола,  среди  кошачьего визга и воя, что  же я слышу? А слышу я
отдаленный  звук  полицейской сирены, и  тут до  меня  доходит,  что  старая
svolotsh  разговаривала  тогда вовсе  не  с  кошками,  а  с  милисентами  по
телефону: будучи,  видимо, подозрительной  от  природы,  она  сразу  к  нему
кинулась после того, как я позвонил в zvonok, якобы обратившись за  помощью.
Услышав этот пугающий shum  ментовозки, я бросился к двери, где мне пришлось
изрядно  повозиться, прежде чем я отпер все замки, цепочки,  засовы и прочий
охранительный kal. Ну, открыл  наконец  и вижу: на  пороге стоит  Тем, а оба
других моих так называемых druga вовсю rvut kogti.
     -- Атас! -- крикнул я Тему. -- Менты! -- А Тем в ответ:
     -- Нет уж, ты останься, поговоришь с ними, ух-ха-ха-ха!
     Глядь, в  руке  у него  tsepp, он  ею  размахнулся  да как полоснет  --
жжжжжжах! -- меня ею no  glazzjam, одно слово  артист, я только и успел, что
зажмурить вовремя веки. Я  завопил, завертелся, пытаясь хоть  что-то  vidett
сквозь ослепительную боль, а Тем и говорит:
     . -- Мне, знаешь ли,  не нравится, как ты себя стал вести, приятель. Не
надо было так  со мной поступать, ох, не надо  было, bratets. -- И тут же до
меня донеслось буханье его раздолбанных govnodavov: сваливает, гад, со своим
"ух-ха-ха-ха" во тьму, а всего секунд семь спустя слышу, подкатил ментовский
фургон со своей  сиреной, поющей, как какой-нибудь zverr bezumni. Я тоже выл
без умолку, кинулся куда-то наугад  --  не  туда!  --- грохнулся  головой об
стену, потому что глаза у меня были зажмурены, а из-под век текло ручьями --
diko больно.  В общем, когда  пришли менты,  я вслепую возился  в  прихожей.
Видеть  я  их, естественно, не видел,  зато почуял vonn  этих ubludkov -- то
есть  это  сперва, а  потом  я  ощутил их остервенелую  хватку,  когда  тебе
заламывают  руку  назад и  волокут. Еще я  услышал голос  одного из  ментов,
который донесся из  комнаты, той самой, полной kotov и koshek: "Досталось ей
крепко, но пока дышит", и все время бил по ушам diki кошачий мяв.
     --  Какое приятное знакомство! --  услышал я другой ментовский голос, и
меня  с  размаху  зашвырну"  ли  в машину.  --  Коротышка Алекс  собственной
персоной! Я выкрикнул в ответ:
     -- Я ничего не вижу, я ослеп, бога вам в душу matt, pidery грязные!
     -- Не выражаться, не выражаться, -- донесся голос вроде как с усмешкой,
и мне кто-то сунул toltshok кастетом в rot. Я за свое:
     -- Ах вы погань, выродки, вам все равно не жить! Где остальные? Где эти
вонючие предатели? Меня  один из  них,  из  этих выродков griaznyh, полоснул
tseppju по glazzjam.  Поймайте их, пока они не сбежали окончательно. Это все
они затеяли, братцы, поверьте! Я не хотел, меня заставили! Я не виновен, вас
покарает Bog!
     К  этому  времени менты  потешались  надо  мной уже всей kodloi,  грубо
запинав меня в  угол фургона, а я  все продолжал  выкрикивать что-то  насчет
моих так называемых друзей, пока до меня вдруг не doshlo, что это совершенно
без   толку,  потому   что  они  скорей  всего   уже  сидят  в   уюте   бара
"Дюк-оф-Нью-Йорк",  поят вонючих старых  veshalok чем ни попадя от  пива  до
лучшего  виски,  а  те  знай повторяют: "Спасибо,  мальчики, благослови  вас
Господь, милые. Вы здесь сидели все время, это как Бог свят! Ни на минуточку
никуда не отлучались, ей-ей! "
     А мы  в это время под вой сирены мчались к полицейскому участку, причем
меня,  стиснутого меж двух ментов, попеременно  то пинали, то били  в morder
эти развеселившиеся kozly. Через  некоторое  время я обнаружил, что способен
слегка  разлепить  веки  и сквозь  слезы смутно видеть, как  проносится мимо
дымный город, и все  его огни сливаются, будто липнут друг к другу. Несмотря
на резь в глазах, я уже видел двух хохочущих ментов по бокам, видел шофера с
тонкой шеей,  а рядом с ним быкоподобного vyrodka --  того, который с  таким
сарказмом  сказал:  "Ну,  коротышка  Алекс, теперь  нам  предстоит  чудесный
вечерок, ты чуешь? " Я говорю:
     -- Откуда вы знаете, как меня зовут, паршивые вонючие kozly?  Чтоб  вам
всем провалиться,  сгореть к tshiortovoi матери, vyrodki, pidery  griaznyje.
-- Они все над этим похохотали, а потом один из ментов стал крутить мне uho.
Толстый, который рядом с водителем, отвечает:

     -- Дак  ведь коротышку Алекса с его  дружками кто  ж не знает! Довольно
большую известность приобрел наш юный коротышка Алекс!
     --  Это  те, другие! -- продолжал я kritshing.  -- Джорджик, Пит и Тем.
Они и не друзья мне вовсе, эти zasrantsy.
     -- Что ж,  -- произнес толстый, -- теперь у тебя целый  вечер  впереди,
все сможешь рассказать и про лихие вылазки этих юных джентльменов, и про то,
как  они сбивали с  пути истинного бедного невинного  коротышку Алекса. -- В
это время  послышался  звук другой сирены, но  проехавшая ми