ий ксероформ и те самые перегорелые запахи, по легчайшему веянию ко-
торых собака распознает людей. Запахи больного, потного и кального  раз-
ложения.
   Этим теплым бревном и шибануло в нос. Закрыв глаза, Калабухов присло-
нился к притолке. Рядом с ним вдруг материализовалась белизна и  серость
и даже чернота, сдобренная ксероформом.
   Это был призрак все того же доктора. У Калабухова закружилась голова.
   - Вы не туда попали. Не здесь.
   - Вижу, - бешено и нетерпеливо бросил Калабухов призраку. - Я  никого
не беспокою и пришел к своей невесте не за беспокойством, -  заявлял  он
другим уже тоном, как бы начиная разговор заново.  -  Я  могу  успокоить
весь город ваш, и ему будет лучше, если он не будет беспокоиться.
   Перед глазами Калабухова снова вырос твердейший черный  предмет.  Это
стетоскопом замотал доктор, но, очевидно, одумавшись, взял руку  Калабу-
хова выше локтя, горячей рукой - ее прикосновение отрезвило  Калабухова,
- и повел по коридору: Калабухов трезвел и не сопротивлялся.
   - От малейшего волненья она умрет. Некогда вам объяснять.
   Всю жизнь Калабухов боялся чахоточных, а с губ доктора било брызгами.
Это окончательно отрезвило Калабухова вместе с проходкой по коридору.
   - Хорошо. Идите, я поговорю с ней спокойно.
   Калабухов открыл указанную ему дверь.
 
   Ясно: Еленин взгляд продолжался полтора года. Он также накипал слеза-
ми и был болен и воспален в последние встречи еще  с  весны  1917  года,
когда Калабухов прощался с ней на вокзале, уезжая в последний раз на за-
падный фронт.
   Как с таким испугом в глазах могла она стать коммунисткой - этого Ка-
лабухов не постигал и, не постигнув этого, заметил, что ком  сухой  гари
подкатил к горлу и сам он, того гляди, разрыдается, раскричится.
   Он уже раскричался:
   - Да, да. Ты любишь меня. Я это слышу и знаю не пять  минут,  которые
прошли сейчас, а третий год. Но я уже не человек, мне все настоящее, че-
ловеческое, животное чуждо, вот уже четыре дня. Это очень трудно пробыть
четыре дня лишенным человечности и животности.
   Сипло пронеслось мимо:
   - Милый Алеша... Милый... Что с тобой?..
   - Любить - это значит быть прочно прикрепленным самой природой к под-
линным биологическим корням. А я срублен с них, как дерево, моя иссохшая
вершина погружена в поверхностное, ужасное, болезненное волнение.
   - Алеша... - сипло неслось мимо. - Алеша, что с тобой, кто из нас бо-
лен, ранен, у кого жар?
   - Ах, я не знаю. Я пришел тебе сказать, вот теперь, когда все рушится
мое и подлежит разрушению. Я пришел не пищать и не слушать. Один человек
без голоса. Я глух, ты без голоса, хотя бы я и  любил  тебя.  Ничего  не
слыхать. Орут миллионы, потому что они  тоже  вершинами  в  волненьи.  Я
проклинаю весь этот ревущий по пустякам человеческий бор...
   ...............
   - Да, да. Ваша революция глотает меня. Ваша. А не та, которую  я  по-
чувствовал вдруг на фронте после Бреста, когда ушел в тыл немцам. Та ре-
волюция, моя, была вечная против смерти и с смертью  боролась.  А  ваша,
которой вы овладели за два месяца, коммунистическая, это - от одной фор-
мы хозяйствования к  другой.  Переход,  не  больше.  Какое  право  здесь
смерть? Я закачался вершиной: своим иссыхающим умом. До мятежа, до смер-
ти отца я думал, что это серьезно и тоже за жизнь. Чепуха. Я погубил от-
ца в сообщничестве с большевиками, которые мне враждебны.  Кровь,  а  ты
говоришь о любви...
 
   - Доктор, идите к ней. Ей плохо. Перенесите ее обратно в общую  пала-
ту. Она коллективистка. Нынче ночью я вам позвоню и буду знать, что  мне
делать после вашего ответа.
   Под ним уже шипел и бился автомобиль.
   - Где Северов? - спросил Калабухов у шоффера.
   - А они остались в аптеке, а меня отпустили.
   - Ну, будет история!
 
   Калабухов весь был залит своим красным номером. На нем осаждались ма-
тово-алые обои. Вошедшему товарищу Лысенко  казалось,  что  Калабухов  в
красной своей черкеске - заодно с густо-красной гостиницей, где он оста-
новился с отрядом красноштанных своих телохранителей и куда Лысенко дол-
го не пускали. Рыжая бородка Калабухова  -  пламя  над  угольно-пылающим
сгустком.
   Товарищ Лысенко увещевал:
   - Дорогой товарищ Калабухов. Ваши требования помиловать всех  аресто-
ванных белогвардейцев решительно нельзя допустить. Они совершенно  непо-
нятны и необоснованны. Сейчас было заседание комитета нашей партии и ме-
ня делегировали к вам. Вы революционер и славный революционер.
   - Уходите, - вдруг мрачно выронил Калабухов, - город под угрозой моей
батареи и преданных мне партизан. Если завтра к десяти часам вы не выда-
дите мне или не отпустите арестованных - я разнесу весь город.
   - Товарищ Калабухов!..
   - Оставьте. Я с ума сойду от этих криков и стонов в  городе.  Сегодня
утром по приезде своем я видел у Кремля старушку. Она все кличет Володю,
которого вы должно быть шпокнули прошлую ночь. А ведь этот  Володя  воз-
можно мой гимназический товарищ, а мать его я, кажется,  пятнадцать  лет
помню. Это жизненные корни мои. Довольно вырывать деревья с корнями.
   - Товарищ Калабухов!..
   - Вы, вероятно, пришли дать мне разрешение на освобождение  Северова.
А как вы смели арестовать его, мною назначенного  начальника  гарнизона,
спасшего вас? Вы убили отца моего. И пусть, мне  меньше  его  жаль,  чем
лучшего друга, которого вы осмелились арестовать. Друг - это благоприоб-
ретенное.
   - Товарищ Калабухов!..
   - Уходите вон.
   - Вы не смеете! Вы глумитесь надо мной, гражданин Преображенский.
   - Ого! Ты, кажется, хочешь проехаться  на  моей  машине  за  город  и
дальше к Духонину.
   - Вы не... - и товарищ Лысенко, подавленный событиями последних дней,
не спавший три ночи, ничего не евший, вдруг мягко начал оползать с крес-
ла, голова его запрокинулась неестественно, как на шарнирах.
   Калабухов позвонил.
   - Григоров, позови кого-нибудь, чтобы убрали тело. Он в обмороке.
   Через десять минут Григоров сообщал:
   - Товарища Северова на руках принесли. Это вы все  виноваты,  Алексей
Константинович. Зачем вы приказали им наган отдать. Они такой  в  аптеке
тарарам наделали, шоффер рассказывает.  Мотор  у  него  заглох,  магнето
спортилось. Поэтому он услыхал, что в аптеке делается. Услыхал и  вбежал
потому, что видел, что Юрий Александрович не в себе. Влетает в аптеку, а
там все бутылочки звенят. "Давай, - кричит, - давай!" И наган на аптека-
ря навел. Тот видит, что человек необузданный, пищит, - "сейчас, пощади-
те, ради бога". Понимает, что на город орудия наведены.  Узнал  что  ли,
что товарищ Северов из нашей армии и не постесняется.  Завернул  и  дал.
Юрий Александрович схватили, кричат "держи кожу" и себе  в  руку  тычат.
Потом выбежали, в автомобиль сели, а как Исаев довез  их,  так  они  как
мертвые.
   - Оживет, чорт с ним. Необузданный, действительно. Все мы,  Григоров,
необузданные.
   Восьмая.
 
   - Ну? - спросил Северов. - Северов пришел отдохнувший.
   - Что "ну". Художествуем. Надоело все. И твои террористические походы
на аптекарей больше всего. Был у Елены. Два часа тому назад тут  валялся
Лысенко. Странная штука - неограниченная власть. Потребовал, чтобы  Еле-
ну, полуумирающую, перенесли в отдельную комнату...
   - Перенесли?
   - Разумеется. Мне сегодня время представляется сладким и  конденсиро-
ванным, как американское молоко. Я пью свою власть, думаю последнюю. За-
хотел - и тебя из тюрьмы изъял. Захотел -  арестовал  и  выпустил  перед
отъездом сюда на произвол судьбы комиссаров, которых ко мне прислал Теп-
лов.
   - Где же они?
   - Ходят, должно быть, по степи. А потом выстроил все  части,  которые
вызвал с фронта и заявил, что начальник штаба армии Эккерт не подчиняет-
ся своему командующему. Прочитал перед фронтом его записку. Потом  отвел
в сторону и выстрелил ему в затылок.  Ах,  все  равно...  Большевистский
ставленник, спец не подходил к моей великолепной банде.
   - Ого! На что ты бьешь, Алексей Константинович?
   - На биологические корни. Мне казалось,  что  омертвение,  охватившее
мою кожу и ум, пройдет... А Елена умрет. Впрочем, все  умрем...  Слушай,
Юрий, мне надоело жить монахом. Мы только умеем  разговаривать  да  уби-
вать. Я хочу пожить, Северов. Нужно сказать Силаевскому, чтобы через час
мы были в ресторане. Мы - монахи. У нас дурное воображение. Нужно,  чтоб
были проститутки. Мы - русские интеллигенты.
   Северов поглядел на Калабухова.
   - Жиже стал народ и не умеет властвовать. Ах, если бы я не был морфи-
нистом!.. Я думаю, что такая фигура, как ты, Алексей  Константинович,  -
продукт войны и команды. Ведь тебе властвовать -  значит  напрягаться  и
тужиться, как фельдфебелю. Глаза на лоб лезут. У тебя от власти  в  душе
свободного угла нет. Хочешь, я произнесу обличительную речь.
   - Хочу, но пошлем сначала Силаевского на поиски.
   ...............
   - В обычное время ты, Алексей Константинович, занимался бы  своей,  в
сущности, жалкой крохоборской специальностью, преподавая русский синтак-
сис и Саводника, удовлетворяя общественные стремления заседаниями  педа-
гогического совета, а теперь ты  стал  революционером  во  всероссийском
масштабе. Ты чувствуешь, что мировым не будешь, и ты не  древний  эллин,
чтобы твое, в достаточной мере мрачное,  честолюбие  нашло  себе  усладу
властью в одном кантоне. Вообще революция похожа на  Элладу  отсутствием
специализации, молодостью воздвигаемой культуры, а ты, несчастный,  хоть
знаешь греческий язык, но человек - без ограничения себя.
   ...............
 
   Болтов додиктовывал последнее распоряжение, куда-то собираясь, закру-
чивая вокруг себя смерч из мелких подчиненных, хотя все двигалось с нео-
бычайной закономерностью и закономерной раздельностью.  Но  когда  вошел
Козодоев в этот кабинет, где свет чуть ли не пятисотсвечевой лампы  едва
не рвал стены, Болтов, который его и ждал, сразу остановил смерч.
   - Как дела, браток? - спросил Козодоев.
   - Дела, как у Саввы Морозова. Только труба пониже, да дым пожиже. Все
идет на лад. Мои ребята не дрейфят. Я нынче глядел на небо, как в  море,
и думал, зря это Калабухов пускает аэропланы, как его отец зря писал про
наших коммунистов - расстрелять. А сейчас...
   В комнату вошел агент.
   - Калабухов кутит в "Очажке".
   - Копель, поставить наблюдение. Послать взвод. Не упускать ни  одного
из виду.
   - Товарищ Седых, а цифры насчет того, к какому  сословию  принадлежат
все арестованные, подобраны?
   Болтову подали записку.
   Арестованных - 167, из них: рабочих - 3,
   крестьян - 24,
   купцов и мещан - 123,
   дворян - 17.
   - Видал! - сказал Болтову Козодоев. - Этим будем крыть Калабухова  на
рабочем собрании. Калабухов теперь может раздираться как угодно. Не пой-
дет седьмая рота одна, наполовину уговоренная, а остальные  его  солдаты
не пойдут против рабочих.
   И уже в темноте, как в черном обрыве, куда они сверзились из залитого
электричеством кабинета. Болтов, очутившись как бы наедине с этой ночью,
хотя справа шел Козодоев, как бы не деля  сокровенных  своих  мыслей  от
этой темноты, говорил:
   - Копель давеча спросил - почему я иду на рабочее  собрание?  Я  буду
двадцать минут там, а заряжусь на всю ночь. Хочу посмотреть, как примут,
хотя знаю, что примут хорошо. А кроме того хочу сам наблюдать, как будут
раздавать оружие. А эти господа, они умеют только пить. Так пусть  Кала-
бухов думает, что нас этим проберешь, - обожгется. Северов -  умняга,  а
не понимает, за что мы боремся. Когда будет жрать всем, все будем  умны-
ми, не глупее Северова. А ему и поговорить не с  кем.  Один  живет,  как
пьяный в трезвой компании. Ну, как пьяный и дебоширит.
   Темнота сопела: Козодоевым.
 
   - Помонашествовали - и будет!  -  крикнул  Калабухов  Северову  через
стол, когда кабинет уже казался ему каютой,  и  была  эта  каюта  душна,
плотно забита людьми и ее качало.
   От тапера осталась одна спина, а с лица жавшей под столом ногу  Кала-
бухову дамы лезла ему в глаза назойливая эмалевая маска: резкое различе-
ние пудры, белил и карминных губ, - при чем все это подавляло пуговичный
носик. Другой дамы никто кроме Силаевского не видал.
   Силаевский, красночакчирый, с расстегнутым френчем,  из-под  которого
выглядывала рубашка казенной бязи, скрылся вместе со своим шрамом  через
левую щеку, увел дам и тапера в соседний свободный кабинет.
   Стало вдруг тихо и душно, как в учреждении после  занятий,  и  тяжело
осел табачный дым.
   Калабухов глушил мадеру чайным стаканом.
   - Это биология:
 
   По вечерам над ресторанами
   Вечерний воздух дик и глух.
 
   - Брось, Алексей Константинович, не впадай в детство. Поддержи кожу.
   Северов вынул шприц и, сломав ампулку, помыл в ней кончик иглы.
   - Я совершенно не пьянею, потому что впрыскиваю.
   Он выпил коньяку и взял прямо рукой твердый кусок паюсной икры.
   - Брось эти стихи.
   - Да ведь это наше детство, Юрий, ведь это наша  культура.  Россия...
Россия, нищая Россия. Россия и горда только своей культурой,  поэтами  и
балетом.
   - Папиросы русские за границей ценятся, Алексей Константинович.
   - Брось, Северов. Это пошлость. Культура, это - гордость. А я  должен
гордиться и гордиться вместе со своей страной. Антисоциальный человек  -
неблагодарный хам. Но революция губит объединенную  гордость:  культуру.
Вот мы с тобой, Северов, семь месяцев бьемся за цивилизацию и что я  за-
метил: современный человек в революции хамеет и уединяется. А  социализм
- культура - покуда не осуществляется. Вот этот ресторан и  эти  прости-
тутки, да это машины, двигатели внутреннего сгорания... И бьемся  мы  за
двигатели для всех.
   - Ох-ох-ох! - блаженно прохрипел Северов. - Можно два слова в  защиту
цивилизации? Я их скажу. Промолчать было бы неучтиво перед стенами этого
гостеприимного дома, в котором мы находимся. Дорогой Алексей  Константи-
нович, не мне бы защищать цивилизацию от социалиста, но злое семя,  -  я
думаю, что теперь можно не скрываться, - мое семя пало  в  гостеприимное
чрево твоего ума и дало плод. Но не превосходи  учителей.  Дорогой  мой,
остановись земля - океаны выплеснутся и сметут сушу. В Японии, в  шести-
десятых годах кажется, было землетрясение, так вода шла на остров стеной
в две версты вышиною. Свидетелей не осталось. Так о нашей планете свиде-
телей не осталось бы, если бы встала, как вкопанная, земля. А  вот  тебе
другая мировая катастрофа: вообрази, что  вдруг  внезапное  сумасшествие
отняло хотя бы бухгалтерию у человечества. Тогда бы  наше  красное  мас-
терство - война вся - оказалось бы ничтожной детской  забавой.  Погибали
бы городами и странами. Вся Америка какая-нибудь без бухгалтерии вымерла
бы и никто не цитировал бы Блока. То-то и оно.
   - Чепуха. Умру из гордости за гордого человека, за  его  культуру.  Я
сегодня умру, Северов. Я жду только одного известия - - -
   - Я знаю. Т.-е., известие это знаю. Но, милый мой эс-эр (буду продол-
жать свою мысль), цивилизация, земля, хотя может быть под трактором. Еще
старец Зосима учил, что землю целовать надо, отчего пошло  все  "Русское
Богатство". А прежде старца Зосимы - Гутенберг, который изобрел свой пе-
чатный станок, после их обоих - популярный Рубакин и  большевики  -  все
цивилизация - учат тому же.
   - Поэтому я их и ненавижу теперь, сознав вот это, они давят мою  гор-
дость.
   - Но, дорогой мой, надо быть сколько-нибудь последовательным. Челове-
честву тесно жить на нашей планете. Большевики - жилищный отдел  челове-
чества, о котором вы все так пеклись.
   - Я ни о ком не пекусь уже. Меня печет мадера и жжет ожидание  извес-
тия. Ах, какая мучительная пошлость весь этот грохот с осажденным  горо-
дом, где мы пьянствуем, кого-то свергаем, кого-то освобождаем. И  выхода
из этого нет. Волнение меня захлестнуло. Мне выход - стена  или  сам;  в
обоих случаях - пуля.
   - В обоих случаях пуля. Посуди, подумай, Алексей Константинович. Наши
разговоры похожи на беседы мясников на бойне. Наша жизнь  -  на  Охотный
ряд. И покуда мы здесь трудимся над этими темами, ты надеешься, что  уй-
дешь из жизни победителем, благодаря "седьмой роте", твоей главной силе;
в это время, покуда ты пьешь, Болтов подослал, наверное, к нашим  солда-
там своих агентов, и войска уже, наверное, не повинуются нам.  Противная
фигура этот Болтов. Это - расстрел, а я не люблю расстрела. В то  время,
когда складывался мой характер, я избегал,  стоя  в  оппозиции  царскому
правительству, знакомства с его расправами. Единственный человек,  кото-
рого я расстрелял бы, это - Болтов.
   ...............
 
   В непроглядной, в безлюдной ночи, темнота  которой  казалась  вечной,
как чернейший сон, темнота которой казалась сосредоточенной, как  эссен-
ция, залившая город, - в этой южной ночи  Болтов  с  Козодоевым,  тяжело
пробивая ее, как волнорезы, долго пробирались к цели.
   Еще издали в темноте и молчании раздавленного ночью, залитого  черно-
тою пути слышалось живое биение машины. Это единственная в городе  рабо-
тала электростанция завода сельско-хозяйственных машин.
   Дом союза металлистов, помещавшийся во дворе завода, был наполнен ед-
кой электрической пылью. Из окон вырывался свет его струи,  скрещиваясь,
как клещи, скусывали столбы, стропила и заборы. Все это предстало Болто-
ву за поворотом к заводу.
   После тревожного вопроса: "Кто идет?",  после  внимательного  осмотра
рабочим стоявшего в патруле.
   Заседание.
   Тревожно.
   Решительно.
   - Товарищи, мы кругом опутаны белогвардейской интригой.
   Как машет он выросшей до половины зала рукой. Должно быть,  молотобо-
ец. Как вздыбил он руку и взволнованно кричит:
   - Они воспользовались несознательностью мобилизованных шкурников. Все
завоевания Октябрьской революции...
 
   Болтов прошел в дверь с надписью "Заводской  Комитет"  и  очутился  в
душной желтой пыли, в синем всепроникающем махорочном дыму, в смеси  ок-
рашивающей зеленью знакомые, но искаженные напряжением лица.
   Он вытер со лба мгновенный пот, выступивший от духоты, и  уже  барах-
тался, уже отпихивал, уже перебрасывал Козодоеву  исступленное  кружение
вопросов: "Ну, что? как? где?".
   И через несколько секунд, выбившись из этого смерча,  Болтов  увидал,
что ребята куда-то схлынули, очевидно в зал заседания,  сообщить  о  его
приходе президиуму собрания.
   Болтов, уже овладев волнением в комнате, уже превозмогши его, спокой-
но попыхивал папиросой, и его собеседнику товарищу Рыжову,  председателю
завкома, бил в лицо с хорошо слаженного бушлата  крепкий  запах  влажной
морской ночи.
   - Мне скоро? - спросил Болтов.
   - Минут через десять. Договорят.
   В комнате свежело.
   - Ну, как ребята? Не дрейфят?
   - Это кто, наши рабочие? - спросил вместо  ответа  Рыжов  и  разговор
круто перешел к тому, что гвоздем стояло в голове у  Болтова  независимо
от мятежей, волнений, передряг...
   - Как правишь, управляющий заводом? - спросил Болтов. - Вы вообще от-
чета кому-нибудь сведения даете? - Работа есть?
   - Мы прямо в Губисполком, у нас вроде кооператива, да только  заказов
мало.
   - Кооператив... - задумчиво протянул Болтов и нахмурился.
   - Ты что же, братишка, или в Совнархоз хочешь? - полюбопытствовал Ры-
жов, но потрясение стены, за которой  грохнули  рукоплескания,  не  дало
Болтову ответить.
   - Товарищ Болтов - в зал!
   ---------------
 
   Болтов командовал:
   - Всех на три взвода: Рыжову, Козодоеву, мне.  Вооруженных  мне.  Ос-
тальных Козодоев ведет на пристань вооружать. Это заместо резолюции.
   Он быстрой развалкой вышел на лестницу, по лестнице вниз.
   Во дворе, где электрический свет из окон бил струями,  уже  грудились
темные хрипевшие придушенным разговором массы.
 
   - Куда ты, деточка? - спросил Северов маску из белил и  кармина,  за-
держав ее в коридоре и едва шевеля мертвыми губами.
   - Миленький, хорошенький Юрочка, дай триста рублей.
   - Хищничаешь. Зачем тебе?
   Северов едва ворочал опухшим языком.
   - Дорогой, я завтра за