ется в темноту,  закрыв
глаза. Это сразу отрезвило его от охлынувшей злобы, и он смеющимися гла-
зами посмотрел на севшую рядом с ним секретаршу-стенографистку,  которую
он дожидался целую минуту.
   За синим костюмчиком, за шляпой колпачком, за  внимательными  глазами
соседки стояла перед взглядом Болтова сплошная зелень безвкусной  гости-
ницы, в которой помещалась комиссия.
   И потому, что они беспрепятственно оторвались  от  безвкусной  зелени
стены и потому, что у двере по прежнему торчал один  из  неразнообразных
мадьяр, и потому, что беспокойно затрясло на "Форде", - Болтов  спокойно
глядит в непроницаемую голубизну в небо, где кружится  вражеский  аэроп-
лан. У Болтова созревают планы.
   Автомобиль с повадками  старой  брички,  напоминает  про  сегодняшнюю
ночь, превратившуюся в сплошные подтяжки, Болтов смеется: под  такой  же
дребезг правого крыла и рявканья гудка, он вчера всю ночь ездил по квар-
тирам и гостиницам с обыском, и везде почему-то мужчины испуганно махали
подтяжками.
   Аэроплан снижается к вокзалу и постреливает холостыми вспышками мото-
ра.
 
   Стенографистка таращит глаза. Веки кажутся  ей  самой  негнущимися  и
ломкими, - она спала четыре часа, проработав вчера со 11-ти утра до  3-х
ночи, когда Болтов уехал на операции, а сегодня с 7-ми уже снова на  но-
гах. И она удивляется, как Болтов может улыбаться. Еще больше удивляется
она тому, что не то попала в бред раннего детства, не то превратилась  в
нерассуждающую осмысленную кем-то посторонним систему  очень  остроумных
рычагов.
   Позавчера вечером т. Болтов затребовал себе секретаршу-стенографистку
от Губкомитета партии и вот, несмотря на то, что  офицерский  мятеж  был
едва ликвидирован, а достать в городе стенографистку, да еще такую,  ко-
торой можно было довериться, представлялось делом неодолимой  трудности,
все-таки Губкомитет нашел ее, Анну Васильевну Седых, и она превращена  в
память товарища Болтова.
   Каждое слово, которое она теперь слышит, ей немедленно представляется
карандашными закорючками стенограммы.
 
   В здании горсовета еще не улеглись пыль, дым  и  запах  многочасового
заседания пленума, длившегося почти целые сутки: очевидно,  сбившиеся  с
ног сторожа не успели убрать комнаты.
   Миновав винтовые зигзагообразные и еще как-то фантастически заверчен-
ные лестницы, Болтов проник в комнату Губкома.
 
   Когда Калабухов был у сестры, в той клеточной комнате, куда было зак-
лючено разыгрывающееся солнце и непонятное Калабухову страдание,  в  это
самое время Силаевский передал Лысенко, председателю Губисполкома вместо
убитого Алпатьева, ультиматум Калабухова, на  словах  пояснив  все,  что
кратко было изложено в предложенной бумаге, сел верхом и уехал  на  вок-
зал, откуда он правил чрезвычайной пышностью Калабуховского налета.
   В бумаге было следующее:
 
   Председателю Губисполкома.
   Требую:
   1) Немедленно выдать мне на мое личное усмотрение всех виновников мя-
тежа, подавленного моими войсками.
   2) Освободить товарища Северова.
   3) Найти тело полковника Преображенского.
   Предупреждаю, что невыполнение этих моих требований повлечет  обстрел
города моей артиллерией. Устное объяснение готов дать.
   Командарм 1-й Особой Революционной
   Калабухов-Преображенский.
 
   В этот день, газеты вышли только к 10-ти часам утра, наполненные  по-
завчерашними тревогами. Так как связь с Москвой была нарушена, то  чита-
тель будоражился местными лозунгами, восклицаниями и жирными шрифтами.
   Лысенко, впрочем, как все должностные лица города, еще не спал с  на-
чала тех страшных дней, после которых наступило мертвое успокоение,  от-
того, что мертвое еще более страшное.
   Прохожих на улице не было. Они только мерещились тем,  кто  прибыл  с
воли, как Калабухов, который, мечась по городу  в  автомобиле,  встретил
двух-трех ошарашенных людей и воображал, что он пугает тысячи. Для  этой
же цели пускался на небо аэроплан.
   Итак, т. Лысенко еще не спал почти. Он был обуреваем сухой  отвлечен-
ной жаждой сна, которая сейчас позволила ему забыться необлегчающим, ни-
чего не разрешающим забвением на несколько минут, много на полчаса, пос-
ле чего он испуганно выскочил из насевшего на него стола,  что-то  крик-
нул, прокашливая сухость в горле и колотье в легких от беспрерывного ку-
рения.
   На лбу у него ощутимо горело наспанное на кулаке красное пятно.
   - Как? Уже? - крикнул он, проведя 30 минут за границей  бодрствования
и взглянув на часы.
   Загадочность требований, изложенных в записке Калабухова,  заставляла
подозревать о их невыполнимости, их бесцельность - о  невероятной  сроч-
ности. Лысенко все это представлялось физически навязчивым.
   Стол вместе с выросшей запиской опять поплыл на него и опять  он  оч-
нулся, крикнув:
   - Уже?
   Перед ним в дыму высинился Болтов.
   - Я рад, - закричал Лысенко, - надеюсь, вы все знаете.
   Болтов спокойно сел в кресло.
   - Мало знаю, - ответил он, - я знаю только, что Калабухов с 7-ми  ча-
сов утра на вокзале с матросской ротой... с  матросской  ротой...  -  он
позвонил.
   Никто не явился.
   - С матросской ротой...
   Он позвонил еще раз и, не дождавшись никого,  назвал  крепким  словом
царивший беспорядок, вышел из комнаты, подошел к лестнице  и,  повинуясь
беспорядку, крикнул вниз:
   - Товарищ Седых!
   Голос шаром скатился по перилам и заклокотал где-то внизу, в зале.
   Болтов вернулся к безропотно ожидавшему его Лысенко.
   - Я ничего еще не знаю. Знаю только, что у Калабухова два  броневика,
батарея и аэроплан, значит он обнажил фронт. Удивительно, что он не ско-
ро действует, но он втрое опаснее мобилизованных, хотя и любит очки вте-
реть, пуская зря аэроплан.
   - Да, да, - подхватил Лысенко, - вот он пишет... - и он  показал  за-
писку.
   Болтов два раза прочитал ее и молча положил на стол перед собою.
   - Пишите, - бросил он вошедшей стенографистке.
 
   "Товарищу Козодоеву, командиру военного судна "Молния".
   Дорогой братишка, возьми пяток своих ребят и гони ко мне в  комиссию.
Жду к 12-ти дня".
 
   Как бы в ответ на извиняющее словцо Лысенко, "долго что-то другие", в
комнату один за другим вошли секретарь Губкома т. Бархударьян, начальник
милиции Волков, комиссар Севкавокра Аленик. Заседание началось.
   Все были в тревоге дикой разобщенности, раскалывавшей людей,  которые
до мятежа успели сработаться. Аппарат власти напоминал механизм, из  ко-
торого вылетело несколько колес, или гребенку без зубьев, которой нельзя
причесаться.
   Товарищ Бархударьян выказал это ощущение, ни к селу ни к городу  ска-
зав: "С людьми и умереть красно. Пословица". И протянул кавказское  воп-
росительное "да-а!".
   Болтов показал глазами стенографистке выход и начал.
   - Обойдемся без загробного рыданья. Товарищи. - Он встал. - Калабухов
сделал мерзкое контр-революционное дело. Нам  еще  не  известны  размеры
несчастья на фронте, которое он вызвал своим  преступным  уходом.  Здесь
же, товарищи, я категорически утверждаю, он неспособен  ничего  сделать,
смотрите:
   Он подошел к телефону и вызвал:
   Чрезвычайная Комиссия.
   Кабинет Председателя.
   - Копель - ты? Все благополучно? Пошли людей узнать, что  делается  в
Кремле? Что бы там ни делалось - шума не поднимайте.
   - Все налаженные учреждения в городе работают. Калабухов не  пытается
даже разоружить комиссию, главную вооруженную нашу силу, потому что  ма-
ратовцы чорт их знает что думают. Его записка умалишенный бред. Я думаю,
что он освобождает своего милого дружка Северова. Очень хорошо,  что  т.
Лысенко его не расстрелял вчера еще, хотя он может и навредить, но у нас
есть время. Сегодня на ночь предлагаю назначить, товарищи, заседание со-
юза металлистов, вызвать на него всех рабочих завода сельско-хозяйствен-
ных машин. Калабухов, хоть он и с головой, своей контр-революции не  по-
нимает, а его солдаты против рабочих не пойдут. Хорошо бы рабочих воору-
жить. Но мне нужно ехать. Шли.
   У него был митинговый тон. У него был тон  уполномоченного.  Он  ждал
исполнения. Вышел.
   Его речь была принята как информационный доклад, и Лысенко только те-
перь начал соображать, что он настолько устал и отупел, что сам ни в чем
не разбирается, но за то понимает других с такой остротой, которая быва-
ет лишь во сне. Так он понял и Болтова. У Лысенко болела  кожа  по  всей
голове и тяжело ныли, словно закипали или перекаляясь как в малярии, су-
хие глаза.
   - У меня от милиции, - начал Волков, - осталось 17 человек, зато вер-
ных ребят. Их я сохраню. Но надо протянуть время и вступить в переговоры
с Калабуховым.
   Это продолжалась линия Болтова.
   - Товарищи, - сказал комиссар Севкавокра, - предлагаю послать т.  Лы-
сенко на переговоры к Калабухову. Товарищ Бархударьян  держит  связь  со
всеми. Но оружия у нас нет; так как все оно в Кремле и вывезти его отту-
да нельзя, то вооружить рабочих мы не можем.
   Лысенко метался вокруг огромного стола для заседания.
   - Я пойду, товарищи. Надо найти соглашение. Иначе что же будет? И где
он? Его надо немедленно найти. Кто его знает и кто его видел?
   - Я его видел в штабе Севкавокра, - сказал т. Аленик, - а  сейчас  он
чортом носится на машине по городу. Поезжай к нему. Выпусти  Северова  и
пусть уезжает. Попадется.
   Лысенко подхватил.
   - Да, да. Пусть едет на фронт; я думаю, что его можно уговорить. Надо
было этого дурака Северова арестовывать! Я поеду. А где он?
   - Позвони Болтову.
   Всем было ясно, что разговор сводится к сумятице и междометиям и  мо-
жет так продолжаться сколько угодно, как бульканье в кипящем сосуде, ес-
ли бы сознание участников заседания не было организуемо резвым пером  т.
Бархударьяна, заносившего постановление в протокол.
 
   - Вот какое дело, братва, - начал Болтов, когда матросы  во  главе  с
Козодоевым заняли впятером весь его кабинет, аж синим окрасив белые леп-
ные двери и изразцы огромной голландки.
   - Говорить некогда. Опять на нас навалилось несчастие.  У  Калабухова
главную силу составляют наши матросы черноморцы. Должно  быть,  из  Бат-
кинских ударников. Они собираются громить город, ну и,  конечно,  погра-
бить. К ним надо пробраться и попробовать уговорить.
   Эта густая синева из комнаты, по мнению Болтова, должна  пойти  и  на
завокзальные пустыри, откуда жерла Калабуховских пушек  смотрят  свысока
на расклубившийся над ними город.
   Матросы, как в бурю, как в шторм, готовятся стать по местам. Но  сей-
час, когда места еще не  определены,  они,  по  долголетней  дисциплине,
жмутся друг к другу и молчат. Они слышат, как работает тяжелый мозг мат-
роса Болтова в этом кабинете, кажущемся взнесенным поверх всех домов. От
необычности обстановки, в которой они слушают  товарища,  их  прохватило
холодом сосредоточенности.
   - Дьявол их знает, - говорит Болтов, - какие они, Калабуховские ребя-
та. Тут нужно подумать. Не дубьем, так рублем. Мекайте сами.
   - Ладно, - отвечал Козодоев, - чорта ли они сделают. Свои. Может зна-
комые есть. Да, потом мы только поговорить пришли, - на куски не  разор-
вут.
   Стали подыматься, разговор считался  конченным,  разговаривать  долго
здесь никто не приучен и места уже распределяются. Но Болтов сам  приос-
тановил ход пущенной им машины.
   - Тебя, Козодоев, хочу задержать. Я нынче требовал, чтобы вечером во-
оружили рабочих из союза металлистов. Но оружия сейчас нету, оно  все  в
Кремле, где наши коммунисты могут только удержать маратовцев, чтобы  они
не переходили на сторону Калабухова. Оружием их можно раздражить.
   Козодоев, от уха до уха, все лицо растянул в улыбку.
   - Так у нас по всем трюмам винтовки и шпалеры. Мы еще ночью в  Кремле
позабирали. Я еще в ту ночь на автомобилях оружие гнал на всякий случай.
   - Клейно. Что же ты молчал?
   - А когда ж говорить, когда меня не спрашивают. Так я  приготовлю.  -
Козодоев сам же прервал возможность дальнейших разговоров по этому  воп-
росу.
   - Ну, а вам, - обратился он к своим товарищам, -  придется  одним  на
вокзал пойти. Сначала, мол, - против рабочих нельзя. А если не  прошибе-
те, сулите золотые горы. Так насчет оружия пришли кого-нибудь, -  сказал
он на прощание Болтову.
   - Есть. -
 
   Седьмая.
 
   - Ну, лезь, старик. Ты меня извини, что я освобождал тебя чужими  ру-
ками, т.-е. сейчас брал из тюрьмы, ты  понимаешь,  что  между  нами  нет
стен.
   Все это Калабухов говорил Северову, около Кремлевских  ворот,  откуда
Силаевский вывел освобожденного, с чрезвычайными  предосторожностями:  у
маратовцев, которые держали караул в Кремле, хотя и  царило  фактическое
безначалье, позволившее освободить Северова, но они были настроены резко
против Калабухова и его друзей. Северов явился свету  желтым,  морщинис-
тым, он шатался, лицо его опухло и было цвета  свеже  взрезанной  тыквы.
Северов покачивал головой, и казалось, что  припухлости  лица  осыпаются
всюду, лицо вырастало немыслимо.
   - Что с тобой? - спросил Калабухов, глядя и не веря глазам; он думал,
что продолжается утренний бред, ибо так, нынче утром, когда  он  приехал
на вокзал, распухало на горизонте солнце. Северов ничего не ответил, Си-
лаевский стоял рядом с ним, поддерживая его, переступая с ноги на ногу и
гремел шпорами. Сзади за Северовым стояли ворота,  поддерживаемые  двумя
часовыми. Молчание, шатание, покачивание, припухание становились невыно-
симым даже Силаевскому. Посмотрев на него, нашел нужным опять заговорить
Калабухов.
   - Что с тобой, Юрий? - спросил он, - у тебя такой вид...
   Северов повернулся к Силаевскому,  слегка  оттолкнув  его,  будто  он
единственный, кто мешал ему говорить, и повернулся так, как будто  отве-
чать нужно было тоже Силаевскому.
   - А-а! Вид! Что со мной? Умираю. В этом гноище у меня  отобрали  все.
Лучше бы расстреляли прохвосты. Умираю. Хуже: я не слышу себя.  Я  слышу
деревянный голос.
   Он полез в автомобиль.
   - Проклятый день. Я мучился целые сутки, даже  больше,  я  ничего  не
помню, я знаю только, что поехал говорить приветственную речь, после то-
го, как мы разбили белогвардейцев. Когда это было, вчера?
   - Нет, позавчера.
   Их несло уже в автомобиле. Мимо них  кувыркался  весь  взбаломученный
мир, который желтел от осеннего солнца, как помешиваемый  ложечкой  чай,
мимо них кувыркались дома с постоянным грохотом мотора и  сирена,  ревмя
ревя, радовалась катастрофе. Просквожая эти сиренные  ограждения,  глухо
бился голос Северова:
   - Позавчера, а ночь, а другая ночь, это целая неделя, это целый  год,
я терпел. А ты даже не спешил.
   Упреки были несправедливы: Калабухов мог бы ответить, что  он,  решив
сняться с фронта, даже и не знал, что Северов арестован, а узнал об этом
позже, на промежуточной станции, где встретил нарочного Силаевского.
   Но все эти соображения, как впрочем и упреки здесь,  в  этом  бешеном
гоне, не имели никакого смысла: их относило ветром.
   - Я сейчас объяснялся с сестрой, Юрий. Объяснился навсегда и в первый
раз в жизни. Я ее никогда не знал и в первый раз в жизни  я  узнал,  что
есть человек, которого не имею права ненавидеть. Это первый раз со мной:
я почувствовал, что у меня есть обязанность по отношению к другому чело-
веку. Я никогда не понимал, как это  находятся  такие  старухи,  которые
добровольно обмывают мертвых.
   Город кувыркался мимо.
   - Куда, Лексе... Кстин-ныч... - донеслось от повернувшегося лица шоф-
фера.
   - Прямо гони на шоссе, к больнице.
   Голос Калабухова отставал от ушей шоффера, шедших впереди.
   - Куда? Куда? Стой! - закричал Северов.
   Он вышел из себя. У него перехватило горло.
   - На какое шоссе? Где ты остановился? Где мой вагон? Там у меня  все!
А-а-а!.. - он опять кричал. - Там был обыск и все отобрали!
   От свежего ли воздуха, от резких ли поворотов, которыми заносило  ма-
шину, зад которой казался сплошным пуховиком,  зад  которой  пружинил  и
скакал, от ощущения ли свободы, но Северов ожил.
   - Сейчас вылетим к чорту.
   Липнувший к губам ветер рвал слова назад.
   - С сестрой разговаривал, - обрывал ветер и из ветра склеивались  от-
веты Калабухова.
   - Да, ведь я циничнейшим образом играл, и она  это  почувствовала.  Я
слезы выдавливал, я помню запах пыльного пола, когда падал  ниц,  а  сам
думал о какой-то совершенно нелепой истории, которую не мог  припомнить,
о каком-то нелепом Альфонсе Доде, о его сыне. Этот ублюдок,  -  я  ругаю
только себя, - вспоминает, что когда он хоронил отца, то  безумно  жалел
его и кричал, рыдая. И рыдал и кричал, а сам думал: "какой у меня краси-
вый голос"!
   - К чему ты это все?
   В иную минуту Калабухов услыхал бы, что у  Северова  белый  плаксивый
голос, каким поют цыганские романсы. Становилось трагично.
   Калабухов кричал:
   - А я все-таки снимаю войска с фронта и еду туда, ты знаешь за чем? Я
сам не знаю. Я должен стать отцеубийцей.
   Их вынесло в окрестную зелень: впереди, как на пустом кругозоре  моря
закат, стояло красное здание больницы.
   - Куда мы, куда тебя несет? Да я знаю даже, куда. Но  только  отпусти
меня. Вернемся! - умолял Северов.
   Все было в первый раз, в первый раз в жизни  видел  Калабухов  своего
неизменного друга, когда они остановились, он понял, видя слезы в глазах
Северова, застилающие взгляд, какую тяжесть  тот  несет  в  теле,  какие
комья ему забивают горло, и вылез из машины.
   - Здесь, - сказал он, - ждать меня.
   Он был безжалостен.
   Но Северов не сходил с машины.
   - Я поеду доставать.
   - Куда ты? Оставь. Ты - сумасшедший.
   - Трогайте, товарищ.
   Шоффер смотрел вопросительно.
   Калабухов махнул рукой.
   - Поезжай. Завези Юрия Александровича потом в гостиницу, и сюда.
 
   В больнице было смятение: Калабухов, которого все  видели  -  приехал
комиссар на машине, а многие знали, что сегодня творится в городе, - Ка-
лабухов одумался, только остановившись в звонкой щели между  стеклянными
и входными дверьми. Через мощеный горячий двор он пробежал, как  красный
огонь.
 
   Доктор был похож на туберкулезного Христа: доктор был туберкулезный и
носил белокурую бородку, как Христос на картинах Гвидо Рени.
   Доктор строил перед носом Калабухова угрожающие сферы, пронзаемые эл-
липсисами, гиперболами и параболами, доктор жестикулировал.
   Он испугался не меньше других, но, помня о своей болезни, которая не-
минуемо сведет его в гроб, сделался неврастенически шумливым.
   - Не могу!
   - Не могу!
   - Не могу!
   Он разлапо очерчивал пути звезд перед носом Калабухова.
   - Вы ее уморите. Вы слишком возбуждены.
   Вбежал сюда Калабухов совершенно спокойный и через две  минуты  после
того, как началась эта шумная астрономия,  он  обложил  врача  матерными
словами.
   И сам видя, что придется браниться, Калабухов выстроился перед ядови-
то плевавшимся доктором и, глядя на мятую белизну его  халата,  произнес
внушительно:
   - Товарищ.
   - Товарищ доктор, - поправился он. - Вы бережете одну больную.
   Неврастения заражала и его. У него забился бешеным и приводящим в бе-
шенство тиком левый глаз.
   - Вы бережете одну больную, - поправившись повторил Калабухов, -  так
знайте, - его подмывало и выносило на какие-то горячие сквозняки  внутри
игравшее серьезное, ребяческое озорство. - Знайте, что на весь город на-
ведена моя артиллерия. Я могу распорядиться перевести два орудия на вашу
больницу. Мне все равно, - закончил он, и почувствовал, что говорит  не-
лепость.
   Доктор вдруг смягчился: он был сломлен.
   - Разрешите тогда перенести ее в отдельную комнату.
   - Хорошо, - согласился Калабухов неожиданно для себя, ибо он не хотел
быть беспредельным самодуром. - Или нет, оставьте ее в общей палате (са-
модур играл), - или нет, перенесите (самодур замирал). Только скорее.
   В краткой этой борьбе было побеждено самодурство, и Калабухов рассер-
дился.
   С таким сердцем он рванулся в коридор, в ответ сообщению сиделки:
   - Переташшили.
 
   В глаза ему метнулась белизна и серость,  а  в  ноздрях  зашершавился
едуч