рная, сгорбленная, - она расплакала все глаза (часовой запомнил
мокрую, морщинистую розоватость век), она шатается, она липнет  к  белой
стене и уходит вдоль белой стены.
   На перекрестке (странные эти мужчины, они больше женщин боятся страш-
ных известий) стоит он старый, постаревший за прошедшие только 15 минут,
ловит вот локоть дрожащими неточными руками (такими ли они были двадцать
лет тому назад, быть может, на этом самом перекрестке).
   А завтра он и вовсе не выйдет из дому, и прикажет плотно закрыть пос-
ледний ставень.
   Уходят, клохча.
 
   "Арестовано больше 170 человек зачинщиков мятежа"...
   Карандаш репортера едва успевает записывать фактический материал.
   - "Среди них есть партийные социал-предатели,  эс-эры  и  меньшевики.
Некоторые..."
   Карандаш врезался в стопку.
   "...прикрывались советской службой".
   - Надо спешно налаживать работу Чрезвыкома и Трибунала.
   "Тов. Болтов назн. пред. Чрезком".
   "Но главное, раскрыта целая  контр-революционная  организация  офице-
ров-монархистов, они преобладают среди арестованных".
   - Конкретное предложение:
   ВЗЯТЬ ЗАЛОЖНИКОВ ИЗ БУРЖУАЗИИ.
   - Редакционному коллективу "Известий" составить и  выпустить  воззва-
ние.
   - А что сделать с этим мерзавцем, который позорил здесь?
   На трибуне Болтов:
   - Т.т. Вы только что назначили меня пред. Чрезвычайной  Комиссии,  а,
простите на простом матросском слове, соображались ли вы  с  моей  твер-
достью? Товарищи, я, может быть, дам потачку кому-нибудь. Я не отказыва-
юсь, я положу все силы, но, может быть, есть у вас тверже меня товарищи.
   - Доверяем!
   - Доверяем!
   Карандаш:
   "Скромная речь тов. Болтова покрыта апплодисментами, слышалось: "Этот
потачки не даст".
 
   Город безлюден, тих, сер и сир. Чудовище становилось на дыбы,  каждый
его мускул горел внутри и напухал снаружи, стальными желваками перекаты-
ваясь под кожей. Блестела ощетиненная шерсть, и снопами било дыхание  из
разверстых ноздрей. Все это - до того момента, покуда гигантская укроща-
ющая рука не сломала буйного хребта и чудовище, ложась в  пыль,  серело,
уплощалось и становилось столь незаметным, что смешно было подумать, что
оно было когда-то страшно.
   В городе пахло гарью. Запах гари носился, как вчерашний день,  неуло-
вимый и несомненный, как опыт. Около пожарища было сухо: пожар окончился
сам собой. Чудовище оказалось мизерным, как резиновый ярмарочный чортик.
   Силаевский ехал с ординарцем, и по безлюдным  улицам  звон  лошадиных
копыт раздавался, как колокол. Всадники могли бы показаться фантастичес-
ки громадными, такими они казались сами себе.  Огромность,  несоразмери-
мость создавали одиночество, в этом безлюдном мире серых насторожившихся
домов не было ни родственников, ни друзей, ни просто людей равного всад-
никам роста.
   Вечерело. Серело. Сливалось с пыльными  сумерками.  Кони,  богатырски
стуча, медленно дефилировали мимо  черного  остова  погрома.  Силаевский
возвращался в гостиницу, в которой он занял нынче утром  для  себя,  для
Северова, для своего штаба и для предпологающейся пышности целый этаж.
   Еще когда сегодня утром Силаевский занимал номера, с ним было человек
двенадцать народу, а в гостинице никого не было, кроме  швейцара-татари-
на. Татарин что-то возражал, при чем для его произношения  были  слишком
неповоротливы и грузны русские слова, а его возражения не то  что  никто
не слушал, а просто никто не верил в то, что он может разговаривать.  Но
теперь Силаевский знает заранее, что гостиница, из которой  бежали  даже
крысы как с тонущего корабля, уже доверху наполнена людьми, ищущими при-
юта, а администрация, т.-е. рыхлая дама - жена хозяина, ее худая невест-
ка и горбатый родственник, исправляющий обязанности  бухгалтера,  навер-
ное, попытались занять его, Силаевского, аппартаменты и даже,  возможно,
оттягали две-три комнаты в конце коридора, остановившись на этом  только
потому, что плачущий акцент татарина в достаточной мере выражал ужас пе-
ред утренними сердитыми постояльцами. Силаевский с горечью  думает,  что
номера, занятые им для своих людей, стоят, наверное, пустыми,  а  в  его
личных двух комнатах сидит только вестовой да еще  два-три  человека  из
тех, которых он никогда не замечал, но которые неизвестно почему  оказа-
лись ему преданными.
   Все это так и было.
   Неудачи идут сериями.
   Силаевский возвращается с митинга. Внезапно после боя,  после  запаха
пороха, после незамеченной бессонной ночи,  оказалось,  что  маратовцами
командует не он, а этот большой смуглый, с лицом таким грубым,  что  ка-
жется рябым, матрос Болтов.
   Да и какое единоборство могло быть? Победа над мятежниками была  ведь
не его - Силаевского, а Советской власти, синеблузым воплощением которой
и был этот матрос. И вот оказывается, что матрос волен делать  все,  что
угодно. Власть, посаженная на место чьими-то руками, вольна признавать и
вольна не признавать эти руки. И когда Силаевский, после информационного
доклада Болтова маратовцам о сегоднешнем  выступлении  Северова,  о  его
аресте, как контр-революционера и скрытого потатчика мятежникам, пытался
защищать Северова, то сам же понял, что в глазах окружающих он, Силаевс-
кий, такой же, и он не понимает теперь, почему матрос Болтов его беспре-
пятственно не арестовал за сочувствие к контр-революционеру.
   Было это в Кремле. Маратовцы уже отдохнули, а после речи Болтова, они
почувствовали, что несут здоровую функцию вооруженной силы  организован-
ного государства. И обещание Болтова о выдаче полного  комплекта  нового
обмундирования приняли как в награду и знак благосклонно на них изливаю-
щейся высшей силы.
   Силаевский начинает понимать недостатки системы. Калабухов,  Северов,
он сам - связаны с массой, не внедряющейся  в  нее  сложной  аппаратурой
мелких начальников, а лишь непрочными, эфемерными нитями симпатии и  не-
посредственного воздействия.
 
   Уже в номере, говоря с прежними незаметными, хотя и знакомыми, а  те-
перь преданными партизанами, Силаевский сам дивится, откуда появились  у
него замашки и повадки вельможи, переживающего опалу со сменой династии?
И в его номере сразу устанавливается дружественность.
   Решение Силаевского готово. Энергия для его выполнения есть.  У  него
не достает только навыка для интриг.
   Плюясь, матеря и стуча по столу, Силаевский объясняет партизану  Тка-
чуку, одному из оказавшихся преданными, то, что он не может поверить бу-
маге по неумению с ней управляться. На столе лежит лист, на котором  хи-
мическим карандашем, этим спутником малограмотности, написано.
 
   "Алексей Константинович, Юрий Александрович, т. Северов  в  благодар-
ность местной властью арестован, он сказал неугодную  большевикам  речь.
Вам еще нынче утром были посланы все  сообщения,  а  также  письмо  Юрия
Александровича, в котором все изложено, так что мне не приходится ничего
кроме этого писать, кроме печального ареста, то сообщу еще о  себе.  Мое
положение здесь после выходки т. Северова тоже не прочно. Сейчас был ми-
тинг, на котором я тоже  выступал  против  матроса  Болтова,  выбранного
председателем Чрезвычайной  Комиссии.  Этот  Болтов  первый  ворвался  в
Кремль, занятый белогвардейцами. За него была коммунистическая ячейка  и
она всех перебулгачила, а у нас своей ячейки нет у маратовцев. Я  думаю,
что мне удастся перетянуть маратовцев на свою сторону, чтобы они протес-
товали против ареста Юрия Александровича, но только на это мало надежды.
А все, кто знает о вашем несчастье, вас очень  жалеют.  А  об  несчастье
знают все.
   С товарищеским приветом Силаевский верный вам".
 
   Партизан Ткачук, начиненный тревогами, крадучись выходит на  вечерею-
щую улицу и идет к вокзалу.
   Четвертая.
 
   ДНЕВНИК НАШТАРМА ОСОБОЙ РЕВОЛЮЦИОННОЙ Е. М. ЭККЕРТА.
 
   Проще говоря, назвался груздем - полезай в кузов. Это я о себе.
   О том, что делается. Считаю тактику всех дыр одним куском пакли - со-
вершенно пустым и несостоятельным делом. Господин Северов, который посе-
щает наш штаб и знакомится с секретнейшими оперативными сводками на пра-
вах дружбы с командующим армией (мои протесты не  помогли),  утверждает,
что эта моя любовь к порядку произошла от буржуазности и скопидомства, и
от моей немецкой фамилии. Может быть, он и прав.
   Но когда мы почти целую треть действующих сил снимаем с  фронта,  где
противник имеет очевидный перевес, я готов был назвать это глупостью или
преступлением, но, во-первых, я, к сожалению, сам участник  этого  прес-
тупления, сообщник тех, кто расточает и унижает Россию, во-вторых, в на-
шем ясном и выработанном веками деле, изредка начинают фигурировать  та-
кие факторы, которые профессора академии генерального  штаба  определяют
пожиманием плеч, а штатские журналисты уверенно  называют  революционным
подъемом масс и даже учитывают это обстоятельство в своих смехотворных в
результате стратагемах. Но все-таки мне непонятна спешка, с какой коман-
дующий по первому требованию Севкавокра, которому мы к тому же не подчи-
нены, приказал снять с фронта полк имени Марата и отправил его на  усми-
рение предполагающегося восстания.
   Нынче утром, когда я встретил Северова, он заявил мне:
   - Слушайте, Эккерт, - полк имени Марата, - название-то  какое!  Из-за
одного этого названия следует писать дневник,  чтобы  оправдаться  перед
историей.
   Он хитро поглядел на меня, показал на пустырь, куда к  обеду  собира-
лись красноармейцы, и продолжал:
   - По моему, все бывшие офицеры генерального штаба должны писать днев-
ники и мемуары. Это, как осязание у слепых, позволяет им  разобраться  в
обстоятельствах, из которых они упразднены.
   Я глупо покраснел. Чорт знает, откуда он  догадывается  обо  всем.  Я
уверен, что он ни с кем не говорил обо мне ни слова, даже с Калабуховым,
с которым у них такая пылкая дружба. Да и у меня конфидентов немного.
   В тот же день вечером. На фронте мы одержали  крупный  успех.  Заняли
село Z. Налетели, разбили на голову чехо-словацкий полк (в таких случаях
я спрашиваю себя - при чем я здесь?), взяли первых пленных. Везет. Реша-
ющую роль в действиях  под  Z.  сыграла  "седьмая  рота".  Замечательная
часть. Бред нашего сумасшедшего морфиниста. За семь месяцев  гражданской
войны это великолепное воинство успело сменить несколько знамен.
   Сформировалась рота (или какая-то другая часть) где-то  под  Новорос-
сийском из матросов, оставшихся от разрушенного германского флота, и пе-
рекочевала, кажется, в Одессу. Ей ровесница эта песенка: "Матросы  защи-
щали геройски революцию и аппетитно брали с буржуев  контрибуцию".  Рота
была красная.
   После эвакуации Одессы они через Украйну перебрались на Дон и  служи-
ли, кажется, у Каледина, против которого непосредственно перед этим  они
дрались где-то в Донецком бассейне и в подходящий момент сдались. Теперь
сухопутная "седьмая рота" у нас.
   Какого полка? Какой части? И у какой власти эта  матросня  составляла
седьмую роту? Я просто думаю, что слово "седьмая" здесь  заменяет  более
подходящее определение.
   Дерутся они на спирту, как зажигалки на бензине, и, разумеется, кока-
инисты. Благодаря особой системе Калабухова, наша армия специальными во-
инскими доблестями: дисциплиною, внешним благообразием - не  отличается.
Но даже и у нас сухопутные моряки имеют свою несколько необычную историю
и кое-чем отличились. Не далее, как недели три тому назад, они разграби-
ли одну слободу. Местная уездная власть хотела их разоружить,  обиженная
рота явилась полностью к нам в штаб. Калабухов, надо отдать ему справед-
ливость, изрядно их распек и обещал расстрелять зачинщиков.
   - Даешь Москву!
   - В чем дело?
   - Желаем эвакуироваться!
   - Больны.
   - По закону имеем право. Даешь врача!
   Освидетельствовали. Все сплошь сифилитики! Да как! До одного.
   Командующий уже отдал распоряжение об аресте главарей банды. Я его  с
удовольствием подписал, но тут  вмешался  Северов.  Сифилитики,  покинув
штаб, самовольно ушли в тыл. Дня три  околачивались  где-то.  Когда  они
возвратились смущенные и еще более сиплые,  чем  всегда,  Северов  успел
уговорить Калабухова, и из арестованных ликвидировали  только  двоих,  а
остальные были снова отправлены на фронт. И мы одержали победу.
   Прервал на двадцать минут. Получено первое сведение о том, что  мара-
товцы уже дерутся с мобилизованными в мятежном  городе.  Железнодорожный
телеграф в наших руках. Идут депеши с личным шифром Калабухова от  Севе-
рова. Знаю только, что во главе восстания стоит комитет офицеров  и  ка-
кой-то полковник Преображенский.
   Калабухов прервал всю текущую работу, и Григоров,  его  денщик,  лег,
как цепная собака, у вагона командующего и  никого  не  впускает.  "Отец
(так он называет Калабухова) занят".
   Все сведения о мятеже я получил потому, что и у  нас  есть  несколько
хороших вещей. Великолепная радиостанция. Перехватили воззвание, послан-
ное восставшими казакам. Воззвание составлено в очень корректных словах,
но вяло и скрипуче.
   Кстати, о хороших вещах. Подходя с оценками 16-го года, когда у нас в
действующей армии были сороколетние, они же - крестики, маратовский полк
- часть не плохая, там есть так называемая коммунистическая ячейка,  ко-
торая держит в руках весь полк, а нужно  отдать  большевикам  справедли-
вость, - организаторы они прекрасные. К слову сказать, часть полка  ушла
полностью еще с северного фронта. Калабухов уже точил зубы и даже  соби-
рался переформировать полк, а теперь по известным  соображениям  отослал
его подальше от штаба. У нас назревает еще одно недоразумение, в котором
маратовский полк явно действовал бы против командующего.
   Два часа ночи. Пишу подробно. События знаменательные. Продолжение ут-
реннего разговора с командующим. Он бледен. До синевы. И видимо расстро-
ен чем-то посторонним нашему разговору. Говорит так, как будто весь  рот
полон слизью. Поминутно сплевывает.
   - Вы знаете, товарищ Эккерт... Впрочем нет, - сказал он, - вы  знаете
только первую часть. Комиссар штаба армии (забыл фамилию - Э.),  который
завтра переедет со своим штабом, завтра же отправится во-свояси в Ревво-
енсовет фронта. Первая часть: его приезд, вторая  -  его  недобровольное
отбытие.
   Я твердо ответил, что вышеозначенное действие,  которое  он  называет
второю частью и которая, видно, будет  считаться  незаконною,  он  может
принять на свой страх и риск, не предваряя меня об этом.
   Считая долгом развить свою мысль, - "не знаю", - сказал я, - осведом-
лены ли вы, товарищ командарм, о тех чувствах, с которыми я  участвую  в
гражданской войне, да еще на той стороне, окраска которой мне не по  ду-
ше. Но я во всяком случае не могу разделить ответственность за явно про-
тивные высшей власти действия."
   Я заявил, что буду подчиняться решению  Реввоенсовета  фронта,  а  не
устраивать сепаратные выступления против него. Я сказал, что весь разго-
вор мне вообще странен, подчеркнул, что я службист, заметил, что в  осо-
бенности мне трудно работать с человеком, партийность  которого  кажется
правящим лицам не совсем приятной, что ставит меня вдвойне в тяжелое по-
ложение.
   Мне безразлично в конце концов - Троцкий, Калабухов или  Теплов.  Они
мне все навязли в зубах, и едва ли для них это тайна. Стоит почитать  их
газеты. Но Троцкий и Теплов, говоря служебным языком, -  высшая  инстан-
ция. Наконец, сам я назначен не Калабуховым, а это мне известно - вопре-
ки его желанию, и я буду подчиняться тем, кто послал меня служить.
   Вот смысл моей, довольно пространной речи.
   Калабухов выслушал меня не прерывая.
   Сию минуту пришла записка об отстранении меня от должности.
   Какая нелепость! Кому я сдам дела?
   На другой день утром. Вчера заснул спокойно. Встал, как всегда, в во-
семь. Эти откровенные записки послужат мне когда-нибудь оправданием.
   Когда-то в академии я учил, что такое история. Теперь я  не  припомню
точного определения. Но у меня есть смутное убеждение в том, что то, что
делает человек в моем положении, - важно и подлежит непременному  объяс-
нению. Я четыре года правлю войною. Мыкаюсь по всяким штабам.  Это  спо-
собно отучить человека не только от понимания того, что  такое  история,
но и вообще такое положение, похожее на скучное кровавое языческое  тор-
жество, лишает понимания общего течения  современности.  Просто  теряешь
глазомер на действительность. В ту войну, я был работягой, лошадью,  не-
доедавшей, недосыпавшей, в сущности безответственно везший на себе  тру-
пы. В эту - то же самое. Жизненное назначение мое не изменилось.  Так  в
чем же дело? Почему теперь на меня выпала внезапная обязанность отвечать
за себя?
   ---------------
   После перерыва. Обычные утренние бумаги пришли ко мне. Очевидно,  Ка-
лабухов предал забвению вчерашнюю записку, хотя он не из тех людей,  ко-
торые что-нибудь забывают. Он, вероятно,  попросту  надеется  перетянуть
меня на свою сторону. У меня достаточно изощренное  профессией  внимание
для того, чтобы, мобилизовав его полностью с фронтов и оперативных  сво-
док, определить отношение ко мне окружающих. Из того, что бумаги беспре-
пятственно дошли до меня, я сделал  соответствующие  выводы  и  спокойно
прошел в канцелярию.
   Наши войска продолжают развивать успех. На фронте  все  благополучно.
Но я знаю цену благополучия на фронте. Оно нарушается от малейшего коле-
бания начальствующей воли. Насколько неуловима  организационная  сторона
влияния, настолько ощутима всякая дезорганизация вверху. Наступает день,
чреватый последствиями.
   ---------------
   Работа шла как всегда. В половине десятого я направился к командующе-
му.
   - Вы одумались? - спросил он меня.
   - Никак нет.
   Он посмотрел на меня и понял, что я был прав, войдя к нему  с  докла-
дом.
   Это он одумался и понял безрассудность своего вчерашнего поведения.
   N В. К. не спал всю ночь. Это видно по глазам.
   ---------------
   Мне докладывают о приезде комиссара штаба армии.
   ---------------
   Двенадцать часов ночи. Ужас! Очевидно, я добросовестен  и  неблагода-
рен, как танк, снимки работы которого я видел в "Illustration".
   Возобновить происшествия по порядку нет решительно никакой возможнос-
ти. Я вышел на станцию. У палисадника при доме  начальника  станции  уже
стояли три запыленные автомобиля. Из них высаживались комиссары. Я, пом-
ню, сразу поразился и  насторожился,  отметив  отсутствие  командующего.
Ему, вероятно, доложили первому. В свою очередь молодой человек действи-
тельно оказавшийся комиссаром штаба, тоже с удивлением озирался. Он, ве-
роятно, представлял себе штабом армии  небольшой  город  на  колесах,  с
чрезвычайно скученным населением. Но, во-первых, "мы" - левые  эс-эры  и
полагаемся на самодеятельность масс и на гений их  направляющих  личнос-
тей, а, во-вторых, надо отдать справедливость  Калабухову,  -  он  умеет
полностью нагружать людей (исключение, конечно, Северов) и  не  признает
тыловых штатов.
   Фамилия комиссара оказалась не  то  Камамбер,  не  то  что-то  вроде,
что-то похожее на название сыра. Держался он  хорошо.  Он,  шурша  своей
негнущейся кожаной курткой, представил меня сушеной пожилой даме, - нес-
мотря на теплую погоду в свитере, - которая оказалась начальником  поли-
тотдела армии. Новое учреждение.
   Молодой человек, комиссар, - смесь Троцкого с Керенским.
   - Товарищ Калабухов в ставке? - спросил он.
   Очевидно, любит военные словечки.
   Дама молчала с такою сосредоточенной и спокойной  важностью,  которая
мне показалась совершенно необычайной в большевичке. Я привык к  больше-
викам из искосолов.
   Комиссар штаба держался на отлете,  дама  молча  руководительствовала
группой кожаных подчиненных, среди которых я заметил  двух  мужеподобных
девиц.
   Итак, Калабухова не было. По правде говоря, я не знал, что  делать  с
нашими непрошенными гостями. Попросить их к себе в вагон?  Попросить  их
обождать на станции и послать Калабухову своего единственного ад