ная  перестрелка.
Маратовцы коротким приступом, как вода на  прибыли,  взяли  архиерейский
дом, оттуда десятки звякающих шашками, в белых рубахах, выталкиваются  в
желтую темь, под керосиновые фонари.
   Сначала поражало, как эта толпа маратовцев, идя как  струя,  в  толпе
повскакавших людей, не смешиваясь лезла на неизвестную цель, потом  все,
как в жидкости, смешались и уже через десять минут снова поражало поряд-
ком.
   Кто-то командует, кто-то  оцепливает  толпы  мятежников,  непостижимо
точно из них выделяясь, окруженные пропускаются по одиночке в собор, уже
неизвестно кем открытый (откуда-то притащили церковного сторожа), в  со-
боре гулко гуляет темнота, давящая свет беспомощной на аналое  у  левого
придела. Разоруженные люди, охраняемые безразлично кивающими  колеблющи-
мися ликами, испуганно жмутся кучей, подчиняясь дисциплине  побежденных,
хотя требовать этой удобной для победителей скученности здесь  в  соборе
некому.
   Офицеров, так и не смешавшихся в темноте с  мобилизованными,  отводят
за часовню к стенке, к кремлевской стене. У затылка  горячее  дуло  бол-
товского браунинга. Убитый, падая, ничего не слышит.
   В Христа.
   В богородицу.
   В кровь.
   Вязкая ночь ощутимо скатывается в тяжелые сгустки.  В  свалке  ничего
опять не видно. Порядок между матросами и маратовцами уже непонятен наб-
людателю и кажется бестолковой беготней. Каждый нашел свое место,  отве-
чая сам за себя, поди - разберись! По изрытому дну темноты, вместо общих
криков, стелется удушье и хрип, озабоченные люди бегают,  заплетаются  в
рытвинах, ищут кого-то и изредка рушится ближайшее  обложение  ночи  ре-
вольверным треском.
 
   Семейству тихому, жившему по соседству с Кремлем, в  голубом  ночнике
ворвались треск, перестрелка и крики. Ночник полыхнул и шатнул всю  ком-
нату.
   - Ну, большевиков расстреливают. Спи, детка.
   - Я боюсь, милый, ах, все кровь льется.
   - Слава богу, родная, последняя кровь. Спи.
   Из глаз в глаза погасло голубое пламя, ночник успокоился и по спальне
разлился: спят.
 
   - Что? Что?
   - Что?
   Ударило в лампу. Смяло часовых у двери.
   - Выходи, товарищи. Кремль...
   - Наш?
   - Наш!
   - Наш.
   Огромное тело, разбитый испуг, многосердая радость.
   С сырого холода, принесенного на синих воротниках, залетевшего с лен-
тами, разыгралось, рванулось это смятенье:
   - Наш! Наш!
   В комнате оказалось множество людей: им было не тесно, когда они  ле-
жали друг на друге. Вскочившие хватали винтовки - откуда... - и шасть на
жужжащий гулами, ветром и криками двор.
   В углу остался один, лежал огромным куском мяса, он лежал в обмороке:
помятый товарищ. И, очнувшись, застонал:
   - Пить! -
   В горло ему лилась каленая сухая пыль с запахом горелого пороха,  как
специи покинутой больницы, - вдали каталась перестрелка, словно по  полу
детский деревянный тарантас.
   Болтов:
   положил Преображенского.
   Болтов и Козодоев расстреляли только что тринадцать офицеров.
   Болтов - испытанный революционер, - в Севастополе он схватился с  Фе-
дором Баткиным, - Болтов командует сейчас группой, идущей в  тыл  белог-
вардейцам, залегшим на Козьем Бугре.
   Там еще брызжет пальба.
   Но в наступающей белесоватости приближается вокзал. Он  наползает  на
город вместе с утром, продвигаясь медленной сапой,  впереди  его  лентой
идут бодрые стволы, вспыхивая и грохоча в тумане.
   Матросы и маратовцы осторожно обкладывают Козий Бугор с тыла. Они  не
спугнут беспечных золотопогонников. Завтра их надо захватить живьем.
   Козодоев по распоряжению Болтова до утра остался в Кремле с засадой.
   В серо-синей сырости замирает решительно и тихо шаг маратовцев,  мат-
росов и арестованных, освобожденных из кремлевской гауптвахты.
   - Брать тихо, братва, без галдежа, не орать.
   - Этих сачков долго ли...
 
   Вторая.
 
   Утро вышло в свет синее в седом тумане. Вдруг туман  зашатался,  утро
толкнулось, прорвалось и выбежало, прыгнув по крышам.
   А солнце...
   Солнце, - это оно, - затеплило циферблаты и  от  тепла  раскорячились
серебряные стрелки.
 
   VII.
 
   В городе так тихо, будто у всего населения отвалились уши.
   На Козьем Бугре, решившем судьбы мятежа, телами, с  тыла  ползшими  в
наступление с Болтовым во главе, телами этими примята пыль. В тиски двух
атак, с двух сторон, зажали мятежников до свету; одиночное  "ура";  пос-
ледних воплей их никто не слышал:  часть  обитателей  с  Козьебугровской
стороны беженцами еще с вечера перебралась в город.
   Облака фиолетовые, синие, голубые, по изгибам и выпуклостям меняя все
тона, выцветали, чтобы стать небесной бесконечностью. Тогда утро  прибы-
вало и зрело без всплесков, без звуков, желтело  и  золотилось,  пышное,
триумфальное.
   - Слава богу, нет большевиков. Посмотрите как тихо.
   ДВА СЛОВА ОБ ОТВЛЕЧЕННОМ СЕМЕЙСТВЕ.
   Чай пахучий, горячий чай, (белый хлеб к чаю), идет Володя, (Володя) в
Кремль на расправу с большевиками идет он, Володя, СВЕЖИЙ, ОТ ВЧЕРАШНЕГО
ПОРОХА. Столовая - червонная сеть. Она вся провеяна светом, им одним  по
голубой скатертке шелестит солнышко. Солнышко звездочками сияет на золо-
тых погонах, вшитых во френч.
   Мать-старушка, ее лицо опухло, покраснело, все выросло  в  радостные,
гордые глаза:
   - Благослови тебя бог, сыночек.
   У него под френчем горячая радость, чай как вино: - Россию спасли.
   Сестра:
   - Сегодня казаки придут. Милые станичники на приземистых,  гривастых,
горбоносых лошадях.
   Горожане забывчивы, забыли лампасы, а ведь у казаков лампасы, песни у
казаков заунывные.
   Но есть главное:
   твердая власть.
   Полный и седобородый, отцовским басом:
   - Твердая власть и законность - это главное.
   На стене висит группа:
 
   Сонечка со знакомыми казачьими офицерами  в  белых  кителях,  выцвело
все, - давно это было, в 13-м г. в мирное время, когда юность высвечива-
лась червонной пылью по синей утренней эмали, когда законность  согрева-
лась горячим, пахучим чаем с до-красна топленым молоком, как сегодня.
 
   - Кушай, родной, ты жертвуешь жизнью.
   Бас густел:
   - Он обязан, я - отец и это сознаю.
   Володя смеется:
   - Сознаешь, когда все кончилось нашей победой.
   - Ну, для родины... мы все обязаны...
   Беды нет, тревога новая, так это непривычно, будто родился  кто-то  в
семье, или - взрослый ее желанный сочлен вернулся.
   Уходит Володя.
   Теперь улицы как звенящие ручьи по весне, из ручьев река всех  белог-
вардейских организаций, сливаясь по Московской, течет радостная  в  чер-
вонном утре, загибаясь на повороте Советского проезда, широко  и  звонко
разбивая кремлевский вход.
   Великолепно организовано. Даже пропусков никто не  спрашивает,  глядя
на сияющий погон с горячей звездочкой.
 
   Предупредить. Броситься.
   А как броситься?
   Как пройти через город? Для сердобольных, по улице в серой  чаще  до-
мов, в синей чаще еще непонятного, но уже страшного дня: капканы, капка-
ны, капканы; не пойдешь - мучься.
   На Козьем Бугре обыватели, все: с пороком сердца, с перебоями сердца.
На Козьебугровских обывателей пал трепетный страх. Ночью  замолчала  пе-
рестрелка, молчанием осветило обстоятельства, сообразительных высветило:
опасность. И уже нет места заблуждениям. Темный катился с  Козьебугровс-
кого склона, как перекати-поле, слух и он как звон шел, как вода по  во-
допроводным трубам, он становился органичным, неотъемлемым от городского
затишья, перекати-поле прыгает по тротуару, вметываясь в  каждое  парад-
ное.
   - Сиди дома, тебе говорят.
   Темнеет день. Темнотой обрастают комнаты закрываемыми ставнями снова.
Известия падают глыбами, как и предположения.  В  занавешенных  комнатах
легчайший, плотный, шелковый шелестел запах нафталина.
   Улицы звенят, так звенят ручьи весной, так же весной звенят, проламы-
ваясь, льдинки. Железный зев Кремлевских ворот жует и  глотает  звенящие
льдинки. Разве у маратовцев на лбу написано, что они не мобилизованые!
   - Славный караул.
   После этой похвалы - волчьи ямы,  засада;  весь  широкий  кремлевский
двор, - скорее не двор даже, а площадь, - открыт, а деться некуда, выбе-
жать некуда, сзади матросский приклад, ограждающий все это, ограниченное
белыми стенами, пространство от удаляющейся вселенной.
   АРЕСТОВАНО:
   112.
   Еще
   113
   14
   15
   16... 7... 8...
   Когда иссякли новые партии зеленых льдинок  и  льдистых  шпор,  когда
кремлевские подступы уже не загребают идущих, когда  сверкающие  взгляды
караула горят не из опущенных хитро ресниц, а пышат в упор ненавистью:
   - Нельзя так, куда? -
   тогда перекати-поле, тогда слух клубится и, как в рупор,  из  дома  в
дом гудит:
 
   Восстание ликвидировано.
 
   Тогда и мобилизованные, густой жижей, никому не нужной и не  интерес-
ной толпой натыкались на щетину:
   распоряжения:
   - В Красные казармы.
   На щетину штыков и  ежевых  рукавиц,  которые  мятежников  охватывали
плотно, уплотняли, утрамбовывали, прессовали и вели под конвоем  по  Ни-
кольской к Красным казармам.
   Но мобилизованных мало. Они вообще не собрались. Городские ждали  ка-
заков, сельские мирно пошли по домам: и на  самом  суровом  лице  иногда
проползет заразительная улыбка.
   Мятежный замысел выхолощен, самое нужное  сделано,  большевиков  нет,
комиссаров нет, мобилизация сорвана, всех, кого надо  расстреляли  нынче
ночью. Домой надо, - и разошлись.
   Официальное известие нависало сизо:
 
   мятеж ликвидирован.
 
   Ломало истерикой старушку. Старушка, как нынче утром выросла в  улыб-
ку, так вся теперь, через каких-нибудь полтора часа вытекла  в  сплошную
слезу. Ломая, истерика бросила ее на диван:
   - Володя, мальчик мой!
   - Володя! там засада, ты слышишь? ты слышишь, там ловят! тебя  пойма-
ют! тебя не отпустят.
   Совершенно правильно: расстреляют, совершенно правильно: не помилуют;
нарочные неизвестно от кого ездят по городу, собирают экстренное заседа-
ние Губисполкома и Горсовдепа.
   Нельзя заниматься политикой.
   - За что? За что? Я же говорила, нельзя, нельзя!
   Во всей этой невнятной истерике слышалось новое захлебывающее  слово:
Болтов.
 
   Как бы перезревший виноград золотой, как бы ослепительно начищенный и
теплый, словно медная дверная ручка из-под кирпичного  порошка,  которым
ревнивая хозяйка трет позеленевшие вещи, отделился от зеленого  рассвета
и встал день. - Разве день? - Разумеется, день. - С него  начинался  ог-
ненный уклад: революции. Можно, не опасаясь того,  что,  того  и  гляди,
захватят, - выйти из конспиративной  норы,  секретной  дыры,  из  тайной
квартиры в этот огненный уклад: революции.
   Уничтожен партийный билет, выдадут новый. Гора  мятежа  прорвалась  и
лопнула, потому что остались только, как тухнущая, пухлая лава,  пожари-
ща.
   Сгорели:
   Гостиница "Виктория" - инструкторская школа.
   Губкомитет партии - бывш. губернаторский дом.
   Ряд прилегавших домов сгорел и обуглился.
   Черные остовы истончились, остыли, такими незнакомыми являлись, долж-
но быть, археологам античные города.
   Последим - вон за той группой - из трех человек. Они шли и, по  усво-
енной за два дня привычке, озирались, но тут же смехом останавливали это
опасение.
   - Легализованы. Вылезли из подполья.
   И через пятнадцать минут, уже не озираясь, не вглядываясь во все сте-
ны, они, члены Совета, партийные товарищи, делегаты фабричных комитетов,
- по-двое, по-трое, поднимаются по гудящим лестницам, через гулкий  вес-
тибюль Дома Труда (б. Городская Дума), в упор встречая вопросом  старика
швейцара:
   - Заседание началось, товарищ?
   А там уже после переклички дробят комиссии.
   - Товарищи, я предлагаю создать карательный орган с расширенными пол-
номочиями!
   - Чрезвычайный, Губернский Военный Революционный Трибунал.
   - Таких не бывает.
   - Дело не в словах.
   - Намечайте кандидатуры членов расширенной Чрезвычайной Комиссии.
   - Это дело фракции.
   Беспартийные столь же единодушны.
   Здесь играет золотой виноград, покрываясь легчайшим пушком, туманится
от дыхания и суматохи воздух, пылеет, словно из этой огнеупорной,  выки-
пячивающей власть колбы, идет обильный пар.
 
   Третья.
 
   Но уже несколько секунд,  все  глаза,  а  их  блеска  хватило  бы  на
сильнейший прожектор, скрестились за стульями президиума, там, где  про-
исходит какое-то шевеление, и за вдруг мелькнувшими красными  чакчирами,
принесшими серебряный звон, после появления необычайно  резкого  белого,
отороченного черным, лица рухнул Дом Труда. Да, да, он рухнул;  да,  да,
все собрание развалилось; люди, выскочив с мест и вытянув  руки,  начали
вакханалию вытянутых рук; разнеслось, и не только разнеслось, но и оглу-
шило мозги, скальпируя и трепанируя черепа.
   - Бр-ра-во!..
   - У-р-ра-а!..
   Захлестнув слова, вытянутые руки забились, утопая в собственном плес-
каньи, грохоте и в гуле, идущем от рушащихся стен.
   Однако, после краткой вечности, дом начал восстанавливаться, и  восс-
танавливался он со свистящим и шипящим ревом, как будто все атомы,  вос-
соединяясь, подняли эту кутерьму, направляясь на указанные природой  ор-
биты.
   - Т-с-с.
   - Тсш-ш...
   Тогда раздался обыкновенный, человеческий слабый голос:
   - Товарищи, слово предоставляется т.  Северову,  которому,  вместе  с
доблестными маратовцами, мы обязаны победой над белогвардейским мятежом.
   Зал обвалился. Ахнуло влажным паром, криком, и дробная пыль  аплодис-
ментов покрыла снова, постигшее участников заседания, несчастье. Но  они
улыбаются, они смеются, они, очевидно, рады. Только поэтому чернявый (на
лице преобладала бледная белизна) человек  осмелился  выступить  вперед,
кланяться, прикладывать руку к левому карману замшевой серой  куртки  и,
когда волна, чуть было не снесшая всех этих людей и его  самого,  спала,
то чернявый человек выступил и пустил по залу  глухой,  гнусавый  голос,
вдруг принесший весть о том, что есть холод, сырость  и  бред.  Впрочем,
сырость и бред обрывались знаками препинания.
   - Меня не за что благодарить...
   геройски дрались наши славные маратовцы, которыми пытался  руководить
мой помощник т. Силаевский, значительно больше чем я...
   кроме того, мы многим обязаны великолепным маневрам в городе, прошлой
ночью...
   произведенным...
   моряками Черноморского флота под командованием т. Болтова и 1-м бата-
лионом Советского имени Марата полка, под командою т. Лысенко...
   Вероятно, спасаясь от грохота, Северов отшатнулся и пожал руку Лысен-
ко, малолицого и маленького (сбрил человек бороду), председательствовав-
шего на собрании.
   - Но меня подмывает...
   мне больше всего хочется быть правдивым, редко говоришь правду,  осо-
бенно трем стам человек сразу...
   итак, ради торжества правды, я же,  со  своей  стороны  больше  всего
признателен самим белогвардейцам, сумевшим легко и нежно  доставить  нам
недорогие лавры...
   Вы смеетесь,  думая,  что  я  иронизирую?  О  нет,  я  гораздо  более
серьезен, чем думаете вы, я добросовестнее...
   Вы смеетесь? Я добросовестен настолько, чтобы считать нужным  чество-
вать рукоплесканиями белогвардейцев. Все время в прошлую, кошмарную  не-
сомненно для вас ночь, я давил в себе одну мысль, мне казалось, что если
я ее выскажу даже себе, то противник тоже узнает о ней. Ему, зависимо от
меня (вы конечно не понимаете этого сложного  ощущения),  придет  та  же
опасная для нас мысль...
   я думал об артиллерии...
   Правда, я отлично знаю, что стоит в гражданской войне при сражении  в
городе артиллерия, но, ей-богу, я не плохо знаю доблестную нашу армию  и
размеры паники, которая может ее охватить при мысли о возможном  переве-
се. Не понимал я и не понимаю до сих пор, с другой стороны, почему  наши
очаровательные моряки не пустили в ход орудий  со  своих  судов.  В  ре-
зультате сплошное недоразумение. Белогвардейцы именно поэтому не догада-
лись о возможности разоружить моряков и свезти на берег их пушки.  Впро-
чем - это секрет полишинеля, - речные пароходы не выдержали бы ни  одно-
го, выстрела, с них произведенного...
   и благодаря этому, вы принесете гекатомбу из прапорщиков богу револю-
ции...
   они поистине великолепны, эти наши белые благодетели, которые  позво-
ляют нам кичиться раздутой непобедимостью. Я  говорю  несколько  постные
вещи. Чепуха! Я, друзья, предлагаю сделать нечто более значительное...
   почтить память полковника Преображенского вставанием.
   Северов посмотрел в ряды и увидел как от последних его слов шатнулись
слушатели назад, слегка запрокидывая, еще недоуменные, но  уже  сердитые
лица.
   - То, что я говорю, - не глупый голословный цинизм на предмет  вашего
раздражения, а глубокая и горестная правда...
   полковник Преображенский, - отец горячего революционера, которому,  и
ему одному в конце-концов, обязаны вы тем, что слушаете мою победоносную
и, главное, откровенную речь. Вы сидите  и  будете  сидеть  стоеросовые,
а...
   (Слова шли полые, вдруг вырвавшись из понимания.)
   - а вам принесена огромная жертва, значительно глубже, чем обычное  в
наше время: отцеубийство...
   Калабухов...
   Сын полковника Преображенского...
   То-то мы научились отцов убивать! Калабухов ведь не помнит, вероятно,
отца, занятый войной с чехо-словаками, но теперь я послал ему  сообщение
и он вспоминает и вспомнит...
   Себя.
   Отец - предлог. Но что вы предложите взамен преступлений Калабухову?
   это нелепое заседание и ваше спасение? Не много, любезные!
   (Слова наполнялись и твердели, Северов слышит ими производимый шум.)
   - Мне же самому, - привожу это не более как иллюстрацию состояния мо-
его друга Калабухова, - мне надоело это барахтанье поверх кровавой лужи,
надоело сознавание себя ходящим беспрепятственно по поверхностному натя-
жению революционной Тивериады. Скучно это... Скучно это,  главным  обра-
зом, потому, что Тивериада мелководна и не поглощает, даже  если  в  нее
провалиться. А вы ничего не понимаете, - принесли в жертву огромную лич-
ность вашим тупым лицам, вашему скудоумию...
   - Долой!
   Рванулось внезапное эхо последнему слову.
   Теперь уже все разваливалось. Маленький, недавно выбритый  человечек,
т. Лысенко, председательствующий, ошеломленный  больше  всех,  беззвучно
кричал, но в его только мозгу и слышался этот крик:
   - Я председатель! Я лишаю вас слова!
   Кого?
   В пыли, подхваченной размахавшимися руками, никого  уже,  кого  можно
было бы лишить слова, не было.
   - Долой! изредка вырывалось в шуме объявшего всю  залу,  весь  город,
весь мир крушения, но никто не выплескивается дальше этого зала. И в эту
же минуту в голове у Северова (он долго помнил это) графически  отпечат-
лелся его собственный крик.
   - Я этого и ждал, - прокричал в крушащий гул Северов, - и хотел!
 
   На версты и версты тянулся гул. Он не ограничивался этим  бесконечным
коридором, где Северова ругал Лысенко кровавыми словами,  от  которых  и
шел многоверстный шум. Лысенко был, видимо, взбешен  голосом  безотноси-
тельного и обидчивого безразличия:
   - Дорогой мой, - которым тянул Северов.
   Какие-то сипловатые успокоительные слова вертелись около:
   - Товарищи, очень прошу не волнуйтесь...
   Размахивая руками, и какими-то поблескиваниями, Лысенко кричал:
   - Кто волнуется? Я волнуюсь, что ли?
   Сипловатые слова смолкали. Лысенко оказался наедине  с  Северовым,  в
узком гуле, среди десятка безмолвных людей, и у Лысенко играл  на  левой
щеке судорожный тик и взлетела к волосам, сорвавшись с надбровной  дуги,
левая бровь.
   - Я тебя застрелю, как собаку!
   За этим криком начинался визг. Визгу отвечал тусклый, усталый голос:
   - Мой дорогой, меня расстрелять нельзя, я через три дня буду  руково-
дить правофланговой группой нашей армии.
   В крик и гул вошел в распахнутом бушлате Болтов, отвел крывшего  и  в
бога и в боженят Лысенко от отшатнувшегося от него Северова, взял  этого
последнего за плечо и сказал:
   - А я все-таки тебя арестовал, голубчик.
 
   Эта че