ъютанта?
Я выбрал второе. Какое нелепое положение!
   В результате мы все оказались арестованными. И около каждого  купэ  в
моем вагоне, где сидят и сушеная дама, и комиссар с сыроваренной фамили-
ей и мужеподобные девицы, и весь технический персонал, и я, стоят по два
молодца из "личной сотни" Калабухова, а сегодня к вечеру прибыла  знаме-
нитая седьмая рота из до-тла разграбленного села Z.
   Я поражаюсь организационному гению  этого  всеразрушающего  человека.
Личная сотня Калабухова, собственно, в 25 человек. Как тонко все  срабо-
тано!
   Еще вчера утром у нас на станции стоял бронепоезд, в котором у  Кала-
бухова было несколько верных ему людей, в том числе и начальник  поезда,
но так как особой дружеской спайки между командой  не  наблюдалось,  так
как находившиеся там партийные большевики тянули в свою сторону  и  были
вообще настроены против всяких авантюр Калабухова, - то  не  далее,  как
вчера, он предложил мне отправить поезд в направлении к фронту, справед-
ливо опасаясь за то, что наш центр сильно ослаблен  левофланговой  нашей
победой за селом Z и считая, что туда нужно послать серьезные подкрепле-
ния. С оперативной точки зрения это приказание было идеально  правильно,
но теперь мне приходит в голову видеть и здесь чудовищную  прозорливость
Калабухова.
   Я же опять чувствую мучительное угрызение совести за то, что по  воз-
можности не противился приказаниям, направленным (ясно теперь)  к  тому,
чтобы Калабухов мог изолировать свои поступки от действующей армии, дабы
не нарваться на сопротивление масс и поставить  их  перед  совершившимся
фактом, как он всегда делает по отношению ко всем.
   Однако каким образом случилось, что  25  недисциплинированных  солдат
арестовали, как баранов, 16 вооруженных и в достаточной мере насторожен-
ных людей? Когда и как Калабухов организовал, подготовил своих  людей  и
каким образом - я понимаю, если бы Силаевский или Северов - но тупой ду-
рак Григоров без шума провел эту операцию?
   Да, совсем было забыл сказать, что начснаб наш Кисленко, очень добро-
совестный офицер, не без печальной склонности к коммунизму, тоже был  за
чем-то отправлен в штаб Севкавокра и вся возможная  оппозиция  действиям
Калабухова была им обезглавлена. Наши немногочисленные  писаря,  телефо-
нисты и посыльные, разумеется, соблюдали самый непроницаемый и неподвиж-
ный нейтралитет.
   Вышло неуловимо и естественно, что Калабухов, с большим тактом, выра-
ботанным привычкой к политическим и штатским людям,  поистине  величест-
венно и быстро со всеми поздоровавшись на глаз и точно отметив высших из
тех, которые перед ним стояли, пригласил пять человек к себе в вагон на,
якобы, срочное заседание.
   Пошли - сушеная дама, комиссар штаба, его помощник - одна из  мужепо-
добных девиц и секретарь Политотдела, как он мне отрекомендовался, Бром-
леевский рабочий, пожилой литвин Пинайтис. Это мужчина, с лицом  рассер-
женного Короленки, каким я себе его представляю, показался мне - палец в
рот не клади, и я, почему-то, идя рядом с ним, сравнил его широкое  лицо
с нервной, сутулой, несколько неправильной от ранения спиной Калабухова,
обтянутой невероятно красной черкеской. Я нервничал, но и тогда меня са-
мого это сравнение резко поразило.
   Войдя в салон, Калабухов запер дверь. Никого из нас это  не  изумило.
Наше совещание должно было быть достаточно секретным.
   Попытаюсь записать, что сказал Калабухов.
   - Товарищи, - начал он, - я рад, что многое из того, что я скажу  вам
сейчас, уже оправдано мною хотя бы тем, что начальник  штаба  т.  Эккерт
сейчас подробно ознакомит вас с нашими последними успехами.
   Подробно. Какая голова. И начато достаточно таинственно, но тогда это
прошло незамеченным.
   Я добросовестно делал доклад в то время, как Григоров, как  я  теперь
догадываюсь, заведя технический персонал вновь прибывшего  начальства  в
специально предназначенный для этого вагон, разоружил  этих  людей  там,
поставил около них надежный конвой, таким же порядком арестовал и  запер
трех шофферов в бывшей дамской комнате на  станции,  где  шофферам  было
предложено закусить, от чего они, вечно голодные и прожорливые,  никогда
не отказываются и, стоя с десятью бесшумными красноармейцами за  дверьми
калабуховского салона в коридоре, ждал условленного знака.
   После довольно-таки затянувшегося моего доклада, в котором я попытал-
ся обучить стратегии и тактике Бромлеевского рабочего,  бывшую  классную
даму, возможно из Смольного, подвигнутую  личным  примером  Троцкого  на
борьбу с контр-революцией, одну разбитную амазонку и двух молодых  людей
неизвестной профессии, сменивших орала на мечи, Калабухов сказал:
   - Из того, что вы слышали, товарищи, от моего начальника  штаба  вам,
надеюсь, ясно, что моя особая армия, заслужившая, потому что  -  особая,
от товарища Теплова, видимо, инспирированного свыше,  название  бандитс-
кой, продолжает серию побед революции.
   - Я не привык тешить себя мыслью, что мои действия отличаются  общеп-
ринятостью и общепризнанностью, и считаю долгом вам сообщить, как  сооб-
щал уже тов. Теплову и телеграфировал в Москву, что  раздувание  тыловых
органов даже такими полезными работниками, как вы, я  считаю  безусловно
вредным, а сокращение моей личной воли к революции -  просто  недопусти-
мым.
   Однако я вижу, что я точно запомнил речь Калабухова и почти стеногра-
фирую ее. Он говорил спокойно, резко. Но, видимо, и не на таковских  на-
пал. Начальник Политотдела, дама, сидела как на  длинном  шпиньке  и  не
двигалась. Бромлеевский рабочий запустил пальцы в свою огромную  шевелю-
ру, лица остальных "товарищей" были такими же непроницаемыми и кожаными,
как их костюмы, но в этой непроницаемости не сквозило ничего сочувствен-
ного Калабуховской тираде.
   Калабухов это заметил и переменил тон:
   - Я, товарищи, отлично понимаю, что должен  или  подать  в  отставку,
или...
   Он спокойно поднялся и подошел к электрическому звонку около двери.
   - Я сейчас предложу принести чаю, - бросил он в нашу сторону,  открыв
дверь и быстро глянув в коридор, - или...
   Он отошел от двери и встал, как сейчас помню, за спиной Бромлеевца.
   Он правильно учел силы.
   Когда Григоров ворвался со своей оравой, в достаточной  мере  неуклю-
жей, в узкую дверь салона, то первый, кто схватился за кобуру - был лит-
вин, и в тот же момент я увидал, что он упал вперед на стол от  удара  в
затылок тяжелым маузером Калабухова.
   Все остальные сидели совершенно неподвижно и так же,  как  и  я  были
притиснуты тяжелыми парнями к своим стульям.
   Молодцы - комиссары. Никто не крикнул. Без паники.
   ---------------
   Сейчас был у меня Калабухов. Это он мне сообщил о  том,  что  обнажил
фронт, вызвав седьмую роту, и сказал:
   - Несчастие не то, что я, по вашему мнению, зарываюсь. Я закрутил ка-
кую-то другую пружину исторически менее важную, но она действует  непос-
редственно на меня из мятежного города - моей родины - и крутит всю  эту
гнусную историю.
   - Вы пишете, как отставной сановник с немецкой фамилией, мемуары  или
докладную записку, - сказал он, взглянув на эту тетрадку. - Так занесите
туда, что, быть может, завтра я вас расстреляю. Если бы я был груб, я бы
немедленно потребовал у вас эти записи, но... -
   Он задумался, помолчал и вышел.
   Мятежник. Атаман. Позер. Мне захотелось уничтожить  эти  страницы  из
биографии тщеславного эс-эра, но...
   Очевидно, он решается на какое-то новое безумство.
   И я уверен, что большевики из бронепоезда им будут тоже  ликвидирова-
ны.
   Мне несколько страшно наедине с бархатным от пота черным стеклом мое-
го купэ-одиночки.
   За окном со звоном винтовки шлепает по лужам опричник из личной  сот-
ни.
   ---------------
   Эта тетрадка, очевидно, продолжение целого ряда предыдущих, была при-
совокуплена к делу Ревтрибунала N армии. На последней странице рукой Ка-
лабухова помечено: "Апология честного военного  специалиста.  Сохранить.
А. К. 3/IIX-18".
 
   Пятая.
 
   Утро было холодное: оно полностью налипало  на  похолодевшие  пальцы.
Утро было холодное, оно полностью отделялось от красных вагонов,  покры-
тых сизым налетом тумана. Пар из пухлого паровоза,  который  дышал,  как
водяночный, наполнял серую сырость седым инеем и, наполняя ее, сам раст-
ворялся в тумане. Порождением  серого  утра,  пара,  похожего  на  иней,
стального грохота и холода был автомобиль, который скатывали с отдельной
платформы: автомобиль был зеленого цвета, как туман, шедший  от  великой
дельты.
   Здесь было бы уместно поговорить о безумии, ибо безумие утром...  Ну,
да что... Калабухов только отдавал приказания.
   Тупое рыло - радиатор - его зеленого "Фиата" шло как в гараж: в  гла-
за. В глаза шло утро, весь вчерашний день, он даже не вспоминался, - так
он был страшен, он, этот вчерашний день; если бы вспомнился, он устранил
бы все утра и дни после себя. Память щадила наступающий, открывающийся в
тумане день, воспоминания не приходили, - Калабухов давил толстые,  рых-
лые мысли в холодной, словно утро, голове.
   - Батарея выгрузилась?
   - Да. Куды ее?
   - На кудыкино болото! Все равно стрелять не придется.
   Сказав так, Калабухов подумал, что, пожалуй, придется,  и  это  лучше
для всех, чтобы пришлось, так как всякое выступление его  с  пушками,  с
открытым мятежом, разрешило бы накопившиеся тяготы. Но  он  сам  подавил
возможность дальнейших соображений и продолжал:
   - Да, да. Поставить вон туда, на ту насыпь, у карьера.
   - Хорошо.
   - Стой, Силаевский!
   Силаевский повернулся уже издали. Так медленно  ворочается  соображе-
ние, что его обгоняют люди.
   - Где остановились маратовцы?
   - Первый батальон в гостинице "Англия". Только я, Алексей  Константи-
нович, туда вам не советую...
   - Знаю. Пусть батарея определит точно местоположение "Англии"  и  из-
менников в ней. Машина готова?
   Калабухов не помнил, как приказал:
   - На Затинную улицу. -
   На что забушевавший, закипевший мотор рванулся сразу на  вторую  ско-
рость.
 
   Наступил день странный, роковой, безошибочный. Легко сказать, но  Ка-
лабухов сам не знал, как это ему удастся начать с самого нужного.  Самое
нужное раньше, в суетных соображениях минувшей ночью, в вагоне, было ре-
шение: прямо налететь на Губкомитет большевиков и там,  прервав  заседа-
ние, которое наверно тянулось с девяти вечера до девяти утра - Калабухов
ведь был искушенный в этих политических делах человек - арестовать  всех
и разговаривать как с заложниками.
   Но вот, вместо всех мудрых политических  решений,  очень  нужных  еще
вчера, он увидал перед собою  белую  стену  Кремля  с  одной  стороны  и
двухъэтажный особняк, покрытый белым блеском, - его, Калабухова,  родной
дом - с другой.
   Отсюда, вот с этого ажурного хлипкого подъезда  начиналось  нарушение
всех предполагавшихся планов и совершенно неожиданные записки.
   Опершись на крыло автомобиля, Калабухов написал в блок-ноте:
 
   Силаевскому:
   Передай размещение красноармейцев седьмой роты Чихотину. Сам  поезжай
в Исполком и Комитет большевиков. Осведоми о том,  что  я  им  предлагаю
сделать, как мы говорили. Приказываю Чихотину принять батарею.
   Калабухов.
   P. S. К сему приложен пакет, в коем все мои требования изложены.
 
   Путь по деревянным сеням, по которым дребезжали его торопливые вопро-
сы, испуганной незнакомой Мавре, показался недлинным, а после этого пути
вдруг  встала  та  необходимость  сбросить  с  себя  холодную  бессозна-
тельность, которая уже растворялась и таяла в ясности и прояснении  раз-
горающегося дня.
   День разгорался и, разгораясь, день вовлекал  обычные  редкие  толпы,
дробившиеся в стремлении к - увы! - обычным целям;  обычная  суета,  как
пыль, порошила кровавые события вчерашнего дня, а вчерашний день уже за-
пекался в суетливой и суетной памяти, словно нанесенные раны: так остыв-
шие пожарища могли тлеть, могли кровоточить только одни вчерашние сутки.
   Улица за окном разгоралась тоже, улица за окном распевалась  обычными
тоже звуками, а Калабухова эти обычные звуки за окном раздражали так же,
как раздражали бы они канарейку в клетке, если бы канарейка была обреме-
нена всеми теми ужасами и воспоминаниями об ужасах,  которыми  облагоде-
тельствован Калабухов. Но канарейка безмятежно  заливалась  аж  напухала
криком; Калабухов же чувствовал себя среди незамечаемой  и  усвоенной  с
детства легкомысленности деревянной комнаты словно  отторженным  от  тех
великих приказов и дребезжаний, которые он, Калабухов, издавал  там,  на
воле, откуда шел пошлый шум.
   Калабухов ждал уже вторую минуту.
   Мавра пошла сказать барышне о том, что плакать не нужно,  потому  что
приехал какой-то комиссар, что ли, на автомобиле.
   Вот с этих-то слов и началось самое ужасное, отсюда собственно начал-
ся последний день жизни Калабухова.
   Откуда этот дряхлый цвет?
   - Алеша. Алеша. Что вы с ним сделали? -
   Этот незнакомый дряхлый цвет, которым окрашено (не могло же оно  быть
такого цвета!) ее лицо.
   В окнах бултыхался обычный день, в легкой колеблющейся клеточной ком-
нате стоял жилой запах, старый, пряный запах птичника, такой явственный,
придававший неописуемую явственность всему, кроме морщин на  ее  молодом
лице.
   - Алеша, Алеша! Что вы с ним сделали?
   Ее тело было тяжко, бескостно. Поддерживая сестру, Калабухов чувство-
вал, что он утопает, что этот белый свет, путающийся в светлых обоях иг-
рушечной их зальцы, может захлестнуть его окончательно. Калабухова зара-
жало полуобморочное состояние сестры. Это полуобморочное состояние сест-
ры напрягало какие-то сосуды в мозгу и могло потопить мозг в бесконечной
светлости.
   Калабухов неловко перевернулся, с шумом передвинув волны крови в  го-
лове. Тогда на плечо навалилась голова чужая, и вот из этих, перехвачен-
ных объятьем, из сырости этих объятий, из этих, все его лицо  омочивших,
слез - нет ни силы, ни воли, ни способа вырваться.
   Алексей Калабухов не мог забыть и не мог вполне припомнить,  какую-то
нелепую историю, аналогичную той ...аналогичную  той...  аналогичную...,
что эту ему рассказывали, как о прочитанной в книжке по такому же  пово-
ду... ах, да, эта история... он мягко сполз с дивана и стал перед  сест-
рой на колени.
   - Не плачь, сестренка: лес рубят - щепки летят, - хрипло от  неразмя-
тости скрипнул ему его голос, и все сразу стало белее, нелепее, -  забы-
лась история, и стало неловко в игрушечной зальце.
   Сестра взглянула на Калабухова в упор всем высохшим, твердым лицом.
   Комната раскалялась с необычайной быстротой, с быстротой, бившей  под
шерстью красной черкески крови, с быстротой, с какой кровь поднималась к
лицу, - и теперь уже ничто внутри Калабухова не сопротивляется тем  глу-
пым словам, которые он с ясно осознанною им необходимостью сейчас произ-
несет.
   - Так ты даже не раскаиваешься?
   Калабухов понял всю тяжесть упрека с точки зрения сестры, упреков  на
всю жизнь, которых он теперь еще не понимает и - горе ему, если  поймет,
а, главное, ему стало неприятно, что вместо  тех  утешений,  которые  он
считал долгом произнести сестре, придется защищаться  и  даже  убеждать,
возобновив навыки последних революционных военных лет.
   - В чем, Катя?
   - Ты папу убил. Ты даже не сам убил папу, ты только войско послал...
   - Катя! - Калабухов вскочил. - Катя, да сознаешь ли ты, что ты  гово-
ришь? Мне жалко только тебя и тебя живую (дальше мысль цеплялась за зву-
чание слов: так пишутся стихи). Ты думаешь, я плачу и плакать буду? Я не
успею плакать - и потому, что все равно мне, и потому, что все равно мне
- я не успею (он с ненавистью заметил, что уже декламирует и вдруг укре-
пился в каком-то решении, которое, неизвестно когда, пришло ему в  мысль
и с этим пор стал он обосновывать его  опытным  путем:  путем  подымания
своей головы прямо, точным голосом и грубостью). Я не  успею.  Теперь  я
знаю, в чем дело. Родная, Катюша, я давно разучился любить вас  -  тебя,
папу, Елену (опять развертывалась декламация). Я люблю  только  какие-то
движущиеся плоскости и выпуклости, геометрию, - города и  алгебраические
знаки, называемые населением, человечеством, классами.  Гамелен  это  же
самое, у Франса, называл нацией. Я знаю, что это неубедительно.
   От последнего слова сестра разрыдалась: у нее нет брата. Он  убежден,
что она ничего не понимает:
   - Неубедительно. Полюбить эти кровавые и живые отвлеченности - значит
сделать роковым и смертельным каждый свой шаг. Катя, прости меня,  пожа-
лей своего брата. Ты это никогда не забывала (а она рыдала сильнее.  Ка-
лабухов опять тяжело стал перед диваном на колени и видел дрожащие  пле-
чи). Пожалей, пожалей меня за то, что у меня гибельная для вас  походка,
для всех людей... Все - люди, все льют слезы.  А  меня,  видевшего  реки
крови, только трогают и могут разжалобить океаны ее.
   У сестры были сухие глаза. Сухие глаза встали рядом, встали против.
   - Алексей, я не понимаю, что ты говоришь. Я никогда не пойму. Ты - не
пуды кровяной колбасы. Из рек крови людей не делают, а  отцовские  капли
на тебя пошли. Они родные.
   От сложной мысли она обессилела и заплакала, колотясь лбом  о  подло-
котник дивана сильнее: тупо и часто.
   - Знаю, милая, и не чувствую. Я ничего не чувствую (как слова,  одна-
ко, цепляются друг за дружку), я ничего не чувствую. Катя, уезжая  сюда,
я перед фронтом  сифилитиков  собственными  руками  из  этого  браунинга
расстрелял человека, моего начальника штаба, когда уже  знал,  что  отец
тоже расстрелян. Это - кровь за кровь. Мне тогда казалась нужной эта ро-
ковая симметрия, а теперь чудовищно вспомнить.
   Сестра вдруг встала, выпрямилась и прижалась к белым обоям.
   - О, как я узнаю тебя, Алексей. Я ненавижу тебя, я слышу фальшь!  Так
рисоваться - стыдно.
   - Катя, Катя!
   - Уйди от меня! Уходи отсюда!
   - Погоди, послушай!
   Он, обнимая ее, плотно усадил на диван, потом, перехватив ее обе  ру-
ки, растянул по спинке, как на кресте, и сжимая их, кричал:
   - Слушай, ты будешь слушать! Человеческое сердце, Катя, узко  и  нев-
местительно. Оно вмещает только одну любовь. За то, что  другую  любовь,
другую обиду, твою за отца и отца под дулом нагана... если они войдут  в
сердце - сердце должно разорваться.
   Это - речь о пощаде, - Калабухов нашел  подходящий  жест:  он  увидал
щель в полу (почувствовал запах пыли и подумал, что нога  сестры  сейчас
отпихнет его упавшую на пол голову. Он резко поднялся с  колен,  услыхав
шаги, казалось, совершенно посторонние разговору.
   От ухода сестры стало еще светлее в комнате. Калабухов  зажмурился  и
вспомнил, что сестра была в трауре. Это воспоминание закончило их разго-
вор, лишило его продолжения, а за окнами захрипел гудок автомобиля.
 
   Шестая.
 
   Воздух натягивался, как струна, и как стальное брюхо рояля, гудел  он
в тон и еще невидимой блестке, - такими блестками на крепких жерлицах  в
мутной глубине ловят хищных рыб, - отсвечивал в небо, как вдруг, когда в
гудении что-то надорвалось, аэроплан повернулся плоским ребром к плоско-
му утреннему солнцу и сверкнул прямо в глаза т.  Болтову,  вышедшему  из
здания Чрезвычайной Комиссии.
   В гудение, сотрясавшее весь город, врывался ляск судорожно подергива-
емого мотором жидкого "Фордика", на  котором  Болтов  собирается  ехать.
Болтов поглядел вверх, на мертвое аллюминиевое блистание и еще раз вслу-
шался во всеобъемлющий шум наверху. Злая жужжелица стягивает весь утрен-
ний воздух. Все очертания проясняются до стереоскопической  резкости,  и
желтизна садов становится нестерпимой до того, что  хочется  отвести  от
нее глаза, но куда? В небе видится то же, только враждебное, нестерпимое
поблескивание. А безлюдье и обнаженность тротуара, подкрепленные желтыми
палисадами голубизна воздуха конденсирована до какой-то густой  непрони-
цаемости, до невдыхаемой густоты, - все это от бессонной нынешней  ночи,
и Болтов, садясь в автомобиль, на секунду погружа