ела,  что
крыша волсовдепа нахмурена, что вообще кругом бушуют  беззвучные  нахму-
ренные крыши, что темный свет, похожий больше на  тусклый  пьяный  ужас,
нежели на свет керосиновых коптелок, даже больше, на холодный  малокров-
ный закат поздней осени, нежели на теплые коптелки, - то она  почувство-
вала себя совсем потерянной.
   Но думала Елена для ободрения грузными и величественными мыслями.
   "А вдруг все то, за что жизнь губерний, округов, всей России бросает-
ся помятой картой в тысячной игре, все те, кто сейчас обречены на муки и
смерти за десятилетья и столетья будущего счастья... А  вот  надо  дове-
риться на ночь этим избам, мирно жующим травянистые  дворы.  А  вдруг...
освирепевшие... дрекольем выбьют окна, те дзынкнут... освирепевшие мужи-
ки... Мирные стада деревень... да они бешеной слюной  исплюют...  И  эти
вот плакаты и объявления на штукатуренных стенах волсовдепа"...
   Она падала в густую тьму, одуренная сыростью, а сырость налегала пре-
лым когда-то, ледяным теперь, - телом.
 
   Тревога ширилась по селу. Ее разносили в вязкую темь, уходя и кашляя,
крестьяне; в темноте кашлял совет, задыхаясь махоркой разевая желтый ос-
кал жгучих окон; из отворяемых дверей он  выдавливал  золотых  увальней,
которые мгновенно гасли. Село отодвинулось, село залегло в лощину строем
подрубленных пулеметом серых рот.
   Деревенская жизнь - не городская; она спокойная, непобедимая,  незыб-
лемая: в задах, в одном овине,  слышался  придушенный  соломой  разговор
(осенняя жатва девичьей невинности); овин опустил соломенные брови.
   В соломенном же чреве:
 
   Шелест. Биенье. Стон. Плач. Судорога.  Гуще  темнота.  -  "Не  надо".
"Больно". "Милый". - И шелест снова. Хрипенье. Духота. Поцелуй. Отдых.
   - А в тот день - уезжать.
   - Когда?
   - В четверг.
   Даже те, любившие в ломком холоде ночи, уже знали о том, что делается
на заседании волостного совета.
 
   Елена возвращалась с заседанья и, несмотря на то,  что  постановление
волостного совета и резолюция: "приветствуем решение Советской власти" и
"да здравствует Рабоче-Крестьянская" и т.д., все было  вынесено  в  духе
того, что хотела бы сказать и сделать она сама,  Елена,  -  она  все  же
чувствовала себя разбитой, поврежденной непоправимо. Сидя с  председате-
лем рядом (вспоминала она), раскраснелась,  задыхалась,  удерживала  ка-
шель,  который  выбивало  из  глотки  шершавыми,  волосяными  метелками,
отстранялась от дыма, наседавшего на нее, чувствуя  себя  всем  чужою  и
всех чужими, и почему-то в чужой дымной похлебке.
   Она шла задами: хотелось итти одной. Уже подходя к дому, который  она
хорошо заметила и в котором она должна была ночевать, она  услыхала  вы-
лезшую ей навстречу парочку, которая  снова  отшатнулась  куда-то,  где,
слышно было, отряхалась и охорашивалась, как петух с курицей. Елене ста-
ло грустно: Алеша. Но она тут же подумала, что и этой  парочке  придется
после-завтра расстаться. Ее, Елену, - Елена это знала, - здесь ненавидят
за то, что она привезла печатный текст приказа N 67, за то, что она ста-
ла вестником несчастья, как в греческой трагедии, что, пожалуй, ее румя-
ное, свежее, наливное лицо запомнили навсегда, чтобы, вызывая его в  па-
мяти, проклинать его. И утешало только горькое, много тысяч лет  прозву-
чавшее сознание: они сами не знают, что делают. Они не знают, что борют-
ся за грядущее (Елене уже пришедшее) счастье, близкую радость...  В  раю
должен стоять не страж и не привратник, а зазывала.
   Она свернула в переулок, вышла на улицу и сразу, повернув, наткнулась
на золотой жгучий сноп: сверкнул в лицо электрический фонарь:
   - Кто идет?
   Голос молодой, насмешливый и злой.
   Елена не ответила. Со стороны бросилось:
   - Оставь, Вася, свою австрийскую штуку.
   - Стой! Куда идешь? А эта...
   самая... большевичка.
   - Да! - твердо резанула Елена.
   - Не боишься?
   Елена опустила руку в карман. Браунинг.
   - Не боюсь.
   - Ну, потом забоишься.
   Фонарик пропал.
   Поутру, после завтра, горластые телеги  выплакивали  скорбный  отъезд
скрипучим и грохочущим шумом, двигаясь к станции одни, другие к  приста-
ни, кому куда удобнее, всем одинаково широко бил в лицо чужой,  холодный
ветер, как бил он в необозримое лицо желтому хризолитовому утру.
   - Прощайте!
   Мамка надрывается до самой околицы, причитывая, что не кончается вой-
на проклятая вот уж сколько лет, ругает кого-то, даже ругнула,  вспомнив
(никогда не забудет) приезжавшую шлюху: "Разорвать ее,  проваленную,  на
части".
   Сзади, отставая от уезжавших, сползали  непроспавшиеся  избы,  собра-
лись, галдят; дом богача Баландина даже позеленел от злости, словно  от-
равленный; старики, не ехавшие в город, а вместе с бабами провожавшие до
околицы, ввинчивали в уши жестокий, клокочущий в слабом горле крик:
   - Ребята, не робей!
   - Главное, скопом!
   - Скопом на них наседайте! Скопом дружнее напирай на них.
   - Наседайте, не давайте дыхнуть!
   - А мы здесь. Поддержим своих.
   - Снесем конуну.
   У младенчески-желтого утра в руках золотая игрушка  -  солнце;  хочет
желтоволосый младенец подбросит выше золотой блинчик; силится -  не  мо-
жет: осень; казалось: на подмогу обессилевшему утру  идут  обеспокоенные
деревни.
   Мобилизованные шагали: не забыть, унести. Не забывают; несут  глазами
память о дороге и угол опушки; некоторые ровнее, не расплескивая,  несут
воспоминанье, - это те, что путь выматывают пехом; некоторые на  бранчи-
вых телегах искажают дорогие очертанья.
   Обгонял шарабан.
   - И Баландина Ваську повезли.
   - А ему за что может быть послабленье?
   - Теперь богачей нет. За богатство теперь по головке  не  гладят.  Не
пощадят.
   - Ну, его не жалко.
   Вплывает прямо во взор пристань. Река надувает  серые  губы,  дуется,
плещется; прошелся ветер, потемнело, посинело младенческое утро.
   Четвертая.
 
   В петле железнодорожного узла,  рассеченного  широким  лезвеем  реки,
опутанный проводами, стоит серый громадный вокзал; вот там, на четвертом
запасном пути помещается поезд Штаба первой особой революционной  армии.
Вокзалы и станции поражают  наблюдателя  своим  чрезвычайно  долголетним
неправдоподобием и вымышленностью - в русском пейзаже. Вокзалы и станции
создают в русском пейзаже веянье настороженности и осторожности;  насто-
роженная казачья станица с перепугу шарахнулась от станции под гору, пе-
реводя там дух, высунув, как зеленый язык, к станции  сады  и  осклабив,
как черные зубы, пахоть огородов. Там на полотне, на гребне насыпи, жел-
тый с коричневыми и рыжими пятнами, бронепоезд, обрюзглый, оседающий хо-
лодно и грозно, на запад повернул площадки и башенки. Толпы товарных ва-
гонов сердито разогнаны под откос, к пустым пакгаузам, где  эти  красные
стада оберегаемы, как черными военачальниками,  закопчеными  паровозами.
Один из них, задыхаясь и лязгая, натужливо барахтается от насыпи к выем-
ке, повизгивает, составляя маршрутный поезд для Первого Советского имени
Марата полка.
   За вокзалом, где иссыхает золото листопада, - палисадники  и  большой
пустырь; там в червонном воздухе носятся алые расплавы атласных рубах  и
щегольских чакчир.  Так  братве  позволил  одеться  командарм,  при  чем
сколько ни было приказов надевать на позициях защитные цвета  -  до  сих
пор не помогало.
   Готовятся обедать. Бегают к походной кухне, садятся  с  котелками  на
корточки около составленных в козла винтовок. Многие - в скатках.
   На площади грохотно, звонко:
   живы люди.
   Эта поездка, что белый билет:  сутки  безопасности  после  кадетского
фронта.
   Жить надо.
   - Есть!
   Так кажется? или в самом деле:
   обнимай, целуй в красные рябиновые с горечью губы молодую фальшивомо-
нетчицу - осень, пахнущую... как шинкарка - вином.
   - Есть!
   Так кажется? или в самом деле: горит над сотнями обветренных лиц  по-
жар округленных глаз. Глаза - светлее светлолицего русого  солнца,  раз-
ноцветнее до смерти закупавшихся в сентябрьском пламени деревьев и трав.
   Жестяные гирлянды котелков с горячими щами расхватаны хищно и  голод-
но; пахнет остро и удушливо - консервами.
   - Питайся, братва.
   - Есть!
   Перед отправкой выйдет командарм. Он сейчас из зеленого пыльного  ав-
томобиля провалился куда-то за коричневую  чешую  пухлых,  расшикованных
международных вагонов,  пахнущих  жирным  мясом  курортных  (Москва-Коз-
лов-Ростов н/Д.-Кисловодск) буржуев и ароматных анемичных дам - их  шел-
ками и батистами.
   На столе звякает захлебывающийся полевой телефон, скликая  разбросан-
ные отрядики, сбирая, бросая в бои, снова извлекая из боев.
   Многим, кому надо было до командарма, известно, что под тихими невра-
зумительными буквами:
   Societe internationale de wagons lits сейчас сгорбился молодой  чело-
век у стола. Это - командарм. Не командарм - атаман веселых шаек. Уткнул
блестящее бледностью лицо в озаренье рыжеватой своей бородки, пушистой и
округлой, как рыжий пар. Весь он по рукам - по ногам опутан  повизгиваю-
щими позванивающими проволоками; сейчас он играет разноцветными  картами
и планами, перебрасывает листы бумаги начальнику штаба тов. Эккерту, ко-
торого впрочем, за бумагами, за красной черкеской командарма  никто  ни-
когда не видал и от которого осталась одна подпись под приказами. Коман-
дарм слушает - как приглуховатый. Больше молчит. Кивает черной  папахой;
поднимет голову, - папаха прилипнет к красной сутулой черкеске.
   Кадеты обещали за его голову пятьдесят тысяч.
   К заднему вагону подтянут батальон.
 
   - Совершенно не могу работать, - сказал Калабухов, вваливаясь в  ало-
бархатное душное месиво.
   (Вагон Северова был переделан из вагона-mixte. Весь вагон по его, Се-
верова, прихоти был внутри обит красным бархатом: где-то под Екатеринос-
лавом он захватил несколько десятков штук такого бархата; его едва удер-
жали от дикой мысли обить вагон снаружи таким же бархатом. Он успокоился
на внутреннем его пышном убранстве.)
   - Почему? Ты же вообще работаешь как лошадь, - отозвался Северов.
   - Да, а сейчас надо прощаться с батальоном: речь возбуждает. А  потом
- я сердит. Поедешь ты, и поедет Силаевский.
   - Я не поеду.
   - Что?
   - Не хочется.
   - Я приказываю, Северов.
   Сморщился.
   - Ну, хорошо, ладно.
   - Слава богу, хоть ты меня сегодня утешил, Юрий. Не  упрямишься.  Вот
денек выдался. В городе нашем чорт знает что... А самое главное -  я  из
округа в штаб фронта заехал. Ну, брат, там теперь  большевистское  гнез-
довье. Мне Предреввоенсовет этот новый, Теплов,  заявляет  с  первых  же
слов: "Ваша армия снимается с особого положения,  и  к  вам  назначается
штат комиссаров-большевиков во все высшие  единицы,  начиная  с  полка".
Т.-е., он все это сказал дипломатично, но я тоже грамотный...
   - Этого, дорогой Алексей Константинович, давно надо было ожидать. Щу-
пальцы тянутся. Что касается меня, то я твердую  власть  уважаю.  Это  я
всосал с молоком матери, вернее, от отца -  в  наследство  получил.  Мой
отец тридцать лет в Синоде служил, а там было уже  настоящее  гнездовье,
как ты говоришь, сильной, непоколебимой,  деспотической  власти.  Я  это
уважение, впрочем, подновил, модернизировал и оправдал. Я думаю, что са-
мая напряженная свобода дается самым репрессивным правительством. И  вот
почему...
   Северов прилег на подушку (любил рассуждать лежа), как  будто  некуда
торопиться, как будто ему вовсе не надо последить за погрузкой.  Калабу-
хов с усмешкой смотрели видел почти воочию, как с Северова облезают пол-
номочия, только что полученные, точно совлекаемые невидимыми руками ризы
и пышности.
   - И вот почему. Свобода - в борьбе (а не  "право  борьбой  обретешь",
как у вас на мутном партийном лозунге), свобода - в борьбе, в выборе той
жестикуляции, которая борьбой дается. Поэтому я, например,  в  киселеоб-
разности кропоткинской, малатестовой или толстовской анархии  чувствовал
бы себя просто удрученным и задавленным самыми невыполнимыми желаниями и
кончил бы разрушением физического мира - самоубийством. Посуди сам,  что
бы мне тогда оставалось, если все мои функции общественные и  социальные
свелись бы к беспрекословному, - для всех к тому же безвредному,  -  вы-
полнению собственных желаний и потребностей. Merci bien! Я стал бы  бук-
вально долбить головой стенку, чтобы стенка не мешала мне ходить, скажем
в Московском доме Нирнзее или в питерской "Астории" по прямой всегда ли-
нии. Я бы умер от надоедливости смен зимы и лета, от постоянной  необхо-
димости пользоваться уборной, от невозможности подняться на воздух  выше
двенадцати верст от ... чорт знает чего. А вот когда с начальством  сра-
жаюсь, я чувствую, что "человек - звучит  гордо".  Начальство  -  стена,
поддающаяся к долбне и тем самым доставляющая мне  приятность.  Человек,
облеченный властью, - предмет неодушевленный, не "кто", а "что".  Больше
же всего люблю фронтовую дисциплину германскую и ненавижу твою армию,  в
коей дисциплины мало, хотя, правду говоря, есть твое упрямство и воля.
   - Ну, вот. Это же самое мне заявил Теплов. Когда уже  у  нас  начался
настоящий бой, он мне почти брякнул: "Довольно  вы  пограбили  с  вашими
бандитами". Я ему спокойно ответил, что война,  и  в  особенности  война
классовая, - т.-е. самая корыстная, а потому и священная...
   - Так это из меня, Алексей Константинович. Авторские!
   - Погоди, брось... Что война в белых перчатках не делается. Я  побеж-
дал тем, что всегда немедленно награждал трофеями своих бандяг. Ну, так,
конечно, я не говорил... приблизительно. И покуда я своей армией  коман-
дую, то этой своей позиции не сдам. И не сдам, Юрий. Сейчас я мну  людей
как глину. Они, разумеется, сопротивляются, а у меня, как  ты  говоришь,
появляется свободная жестикуляция. Они это хоть и чувствуют, но,  в  ре-
зультате, подчиняются - награде и хлебу. Я, только я, с большой буквы  -
"Я" их одевал, и обувал и кормил. Они все в красных рубахах ходят. Это я
им выдал красный шелк. Но я сам отвечаю за все это перед текучестью вре-
мени, перед историей. Во главе армии только я сознаю свою силу,  где-ни-
будь еще моя личность свелась бы к нулю, по Марксу. Так этого не  будет.
За историзм принятой позы я отдам жизнь, ибо это - единственный  извест-
ный мне на земле прорыв в бессмертие и в вечность. Вот надо сделать  за-
рубку на дереве времени, как влюбленные вырезают в рощах свои  инициалы,
создавая памятники любви заживо, как будто стремясь продолжить любовь на
древесной долголетней коре. И вот ко мне назначают комиссаров. Меня они,
я это знаю не хуже, чем кто-либо другой, через две недели  отсюда  выжи-
вут. Большевики, Северов, съедят нас. А я пойду на любой подвиг и на лю-
бое злодеяние, чтобы оставить свой след на земле. Здесь будут  коммунис-
ты-комиссары - пропала слава. Как писатель я бездарен. А слава - не  за-
бава. Мне нет иного прорыва за стену смерти, - кроме военной и революци-
онной славы. Отсчитываться я буду перед столетьями. Обо мне  будут  пом-
нить: люди, близкие мне (о, как еще запомнят!), история и преданье.
 
   К заднему вагону подтянут батальон.
   Вот вышел. Свесился, переломив сутуловатую спину, с площадки  вагона;
с площадки пошел тонкий голос, так должен быть тонок  и  резок  стальной
серпантин. С бледной губы, - словно рвется звенящая струна, -  легло  по
строю:
   - Товарищи!
   Крикнул; оделил холодной мурашей.
   - Дорогие друзья мои!
   Мурашки мокрой стаей рассигались по спине.
   - Мне не в первый раз приходится расставаться с любимыми частями сво-
ей революционной армии...
   ...И еще что-то, что выпил у дальней водокачки свисток жаждущего  па-
ровоза; по рядам шелохнуло: что? что?
   - Вы - испытанные борцы за Советскую власть.
   - Верно, замело взгляд. "Верно", горло зажато горячим комом.
   А он, свесившись с площадки, швыряет обстрелянные маршруты, вытягивая
их как пулеметные ленты, расстрелянные там, где:
   - Мы с вами дрались за власть рабочих и крестьян  на  полях  Украйны,
Дона, Белоруссии, Кубани.
   ...И еще что-то, что вырвало громыхающими теплушками,  рассыпавшимися
рядом.
   - Ваша верность революции не раз испытана на каленом  железе  семиме-
сячной гражданской войны.
   Мокрые стаи мурашек брызжут холодком: "война"... "верность"...
   - Там, куда вы едете, ожидается белогвардейское восстание.  Советская
власть набирает новые кадры защитников революции, но  многим  это  нена-
вистно. Организация белых офицеров, царских золотопогонников -  пытается
сорвать защиту революции и рабоче-крестьянской  власти  противосоветской
агитацией.
   Схватило пальцы.
   - Мне нечему учить вас. Вы сами расправитесь с белыми гадами.
   Поезд готов. Гремит. Тяжко дышит.
   - Начинайте погрузку. Прощайте, дорогие товарищи!
   "Товарищи!" - сотни расколотых эх.
   - Помните завет мой: смерть врагам рабочих и крестьян!
 
   - Да, вот еще что! - сказал Калабухов, когда их  катали  по  полотну,
тыкая звонко и глубоко в вагоны, буфер в буфер: - Я назначаю тебя, Севе-
ров, начальником гарнизона, а тебя, Силаевский, - комендантом  города  и
заместителем тов. Северова. Поди, передай в штабе, чтобы вам обоим напи-
сали мандаты. Погоди. Мне доносить обо всем немедленно  и  подробно  (ты
знаешь, Юрий, о чем). Телеграфируйте; если испортится телеграф, - гоните
сюда паровозы, моторные дрезины, но чтобы я знал все. Ступай!
   Силаевский вышел.
   Калабухов засмеялся:
   - У нас здесь какое-то солдатское братство. И  настоятель  -  капрал,
взявший палку. Все ему повинуются. Но капрал ваш мятежен. Потому ли  что
он по мятежному праву - капрал? Я им не дамся. Кто им дал? Как сами  они
ухитрятся взять право на мою личность и ею распорядиться? Я не верю в их
силу.
   - Ты маловер, как все энтузиасты, Алексей Константинович.  Ты  веришь
только тогда, когда сам убеждаешь, как сейчас с площадки убеждал наш ба-
тальон. Энтузиаст сомневается потому, что он многим жертвует  и  заранее
боится в этом раскаянья: а вдруг жертву не примут или - это еще хуже для
него - не оценят. Больше холода и рассудительности, иначе плохо кончишь.
Ты бросаешься подавлять мятеж. А догадываешься ты о том, что делается  у
вас на Затинной улице? И косвенно, а широко глядя - и прямо,  ты  можешь
стать виновником глубоко трагических происшествий.
   - Да, я получил сегодня письмо от Елены,  -  уронил  Калабухов.  -  Я
больше всего боюсь за нее. Она молода, горяча, не умеет  конспирировать,
по-просту не спрячется. А агитатор всегда первый влетит. У нее много  ей
не известных врагов. В наше время нет наказаний  кроме  смерти.  Меньшие
наказания не признаются. И главное, Северов, признаюсь тебе, что мне все
равно, хоть все мне тяжело это. Тяжело и безразлично. В  трагедию  я  не
верю, хоть ее и предчувствую. Ни во что не верю.
   - Ты - фанатик, потому и позволяешь себе роскошь ни во что не верить.
Я не острю, я расширяю тему. Почему тебя большевики съедят?  Да  потому,
что они верят и в сон, и в чох: в то, что приснилось их  Марксу,  чихну-
лось в экономическом материализме. В этих их науках нет  ничего  доказа-
тельного, зато много остроумия и почти художественной наблюдательности.
   - Какое до всего этого мне дело? - Или ты хочешь, милый Юрий, меня от
черных мыслей отвлечь?
   - Хотя бы! Мудрость, дорогой Алексей Константинович, внедряясь в  го-
лову, вытесняет чепуху. Да, о материализме. Вся сила такой науки в пара-
доксах, в правдоподобии и в вере. Впрочем: среди жизненных "истин в  уз-
ких пределах" нет ничего более убедительного, чем правоподобные  умозак-
лючения, замешанные и взошедшие на пафосе. Для того, чтобы стать основа-
телем социального учения, мне недостает - патетики и немного знаний.  Но
ты не теряй, сделай милость, пафоса.
   Калабухов засмеялся:
   - Ты, Северов, противоречишь и себе, и мне, и кончишь тем, что  замо-
рочишь мне голову, и стану я контр-революционером.
   - Моя мечта! Чтобы ты меня  расстрелял,  как  помощника  командующего
первой особой революционной бандо