", а в доме Ярошенко -- "Каторга". Названия, конечно, негласные, но у
хитрованцев они были приняты. В "Пересыльном" собирались бездомники, нищие и
барышники, в "Сибири"--степенью выше--воры, карманники и крупные скупщики
краденого, а выше всех была "Каторга" -- притон буйного и пьяного разврата,
биржа воров и беглых. "Обратник", вернувшийся из Сибири или тюрьмы, не миновал
этого места. Прибывший, если он действительно "деловой", встречался здесь с
почетом. Его тотчас же "ставили на работу". Полицейские протоколы подтверждали,
что большинство беглых из Сибири уголовных арестовывалось в Москве именно на
Хитровке. Мрачное зрелище представляла собой Хитровка в прошлом столетии. В
лабиринте коридоров и переходов, на кривых полуразрушенных лестницах, ведущих в
ночлежки всех этажей, не было никакого освещения. Свой дорогу найдет, а чужому
незачем сюда соваться! И действительно, никакая власть не смела сунуться в эти
мрачные бездны. Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых -- Рудников и
Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно боялась "шпана", а "деловые
ребята" были с обоими представителями власти в дружбе и, вернувшись с каторги
или бежав из тюрьмы, первым делом шли к ним на поклон. Тот и другой знали в лицо
всех преступников, приглядевшись к ним за четверть века своей несменяемой
службы. Да и никак не скроешься от них: асе равно свои донесут, что в такую-то
квартиру вернулся такой-то. Стоит на посту властитель Хитровки, сосет трубку и
видит--вдоль стены пробирается какая-то фигура, скрывая лицо. -- Болдох! --
гремит городовой. И фигура, сорвав с головы шапку, подходит. -- Здравствуйте,
Федот Иванович! -- Откуда? -- Из Нерчинска. Только вчера прихрял. Уж извините
пока что... -- То-то, гляди у меня, Сережка, чтоб тихо-мирно, а то... -- Нешто
не знаем, не впервой. Свои люди... А когда следователь по особо важным делам В.
Ф. Кейзер спросил Рудникова: -- Правда ли, что ты знаешь в лицо всех беглых
преступников на Хитровке и не арестуешь их? -- Вот потому двадцать годов и стою
там на посту, а то и дня не простоишь, пришьют! Конечно, всех знаю. И
"благоденствовали" хитрованцы под такой властью. Рудников был тип единственный в
своем роде. Он считался даже у беглых каторжников справедливым, и поэтому только
не был убит, хотя бит и ранен при арестах бывал не раз. Но не со злобы его
ранили, а только спасая свою шкуру. Всякий свое дело делал: один ловил и держал,
а другой скрывался и бежал. Такова каторжная логика. Боялся Рудникова весь
Хитров рынок как огня: -- Попадешься--возьмет! -- Прикажут--разыщет. За двадцать
лет службы городовым среди рвани и беглых у Рудникова выработался особый взгляд
на все: -- Ну, каторжник... Ну, вор... нищий... бродяга... Тоже люди, всяк жить
хочет. А то что? Один я супротив всех их. Нешто их всех переловишь? Одного
пымаешь--другие прибегут... Жить надо! Во время моих скитаний по трущобам и
репортерской работы по преступлениям я часто встречался с Рудниковым и всегда
дивился его умению найти след там, где, кажется, ничего нет. Припоминается одна
из характерных встреч с ним. С моим другом, актером Васей Григорьевым, мы были в
дождливый сентябрьский вечер у знакомых на Покровском бульваре. Часов в
одиннадцать ночи собрались уходить, и тут оказалось, что у Григорьева пропало с
вешалки его летнее пальто. По следам оказалось, что вор влез в открытое окно,
оделся и вышел в дверь. -- Соседи сработали... С Хитрова. Это уж у нас бывалое
дело. Забыли окно запереть!--сказала старая кухарка. Вася чуть не плачет--пальто
новое. Я его утешаю: -- Если хитрованцы, найдем. Попрощались с хозяевами и пошли
в 3-й участок Мясницкой части. Старый, усатый пристав полковник Шидловский имел
привычку сидеть в участке до полуночи; мы его застали и рассказали о своей беде.
-- Если наши ребята--сейчас достанем. Позвать Рудникова, он дежурный! Явился
огромный атлет, с седыми усами и кулачищами с хороший арбуз. Мы рассказали ему
подробно о краже пальто. -- Наши! Сейчас найдем... Вы бы пожаловали со мной, а
они пусть подождут. Вы пальто узнаете? Вася остался ждать, а мы пошли на Хитров
в дом Буниных. Рудников вызвал дворника, они пошептались. -- Ну, здесь взять
нечего. Пойдем дальше! Темь. Слякоть. Только окна "Каторги" светятся красными
огнями сквозь закоптелые стекла да пар выходит из отворяющейся то и дело двери.
Пришли во двор дома Румянцева и прямо во второй этаж, налево в первую дверь от
входа. -- Двадцать шесть! -- крикнул кто-то, и все в ночлежке зашевелились. В
дальнем углу отворилось окно, и раздались один за другим три громких удара,
будто от проваливающейся железной крыши. -- Каторга сигает! -- пояснил мне
Рудников и крикнул на всю казарму:--Не бойтесь, дьяволы! Я один, никого не
возьму, так зашел... -- Чего ж пугаешь зря! --обиделся рыжий, солдатского вида
здоровяк, приготовившийся прыгать из окна на крышу пристройки. -- А вот морду я
тебе набью, Степка! --За что же, Федот Иванович? -- А за то, что я тебе не велел
ходить ко мне на Хитров. Где хошь пропадай, а меня не подводи. Тебя ищут...
Второй побег. Я не потерплю!.. -- Я уйду... Вон "маруха" завела!--И он подмигнул
на девицу с синяком под глазом. -- П-пшел! Чтоб я тебя не видел! А кто в окно
сиганул? Зеленщик? Эй, Болдоха, отвечай! Молчание. -- Кто? Я спрашиваю! Чего
молчишь? Что я тебе-- сыщик, что ли? Ну, Зеленщик? Говори! Ведь я его хромую
ногу видел. Болдоха молчит. Рудников размахивается и влепляет ему жесточайшую
пощечину. Поднимаясь с пола, Болдоха сквозь слезы говорит: -- Сразу бы так и
спрашивал. А то канителится... Ну, Зеленщик! -- Черт с ним! Попадется, скажи
ему, заберу. Чтоб утекал отсюда. Подводите, дьяволы. Пошлют искать-- все одно
возьму. Не спрашивают--ваше счастье, ночуйте. Я не за тем. Беги наверх, скажи
им, дуракам, чтобы в окна не сигали, а то с третьего этажа убьются еще! А я
наверх, он дома? -- Дрыхнет, поди! Зашли в одну из ночлежек третьего этажа. Там
та же история: отворилось окно, и мелькнувшая фигура исчезла в воздухе. Эту
ночлежку Болдоха еще не успел предупредить. Я подбежал к открытому окну. Подо
мной зияла глубина двора, и какая-то фигура кралась вдоль стены. Рудников
посмотрел вниз. -- Л ведь это Степка Махалкин! За то и Махалкиным прозвали, что
сигать с крыш мастак. Он? -- Васьки Чуркина брат, Горшок, а не Махалкин,--
послышался из-под нар бас-октава. -- Ну, вот он и есть, Махалкин. А это ты,
Лавров? Ну-ка вылазь, покажись барину. -- Это наш протодьякон,-- сказал
Рудников, обращаясь ко мне. Из-под нар вылез босой человек в грязной женской
рубахе с короткими рукавами, открывавшей могучую шею и здоровенные плечи. --
Многая лета Федоту Ивановичу, многая лета! --загремел Лавров, но получив в
морду, опять залез под нары. -- Соборным певчим был, семинарист. А вот до чего
дошел! Тише вы, дьяволы! --крикнул Рудников, и мы начали подниматься по узкой
деревянной лестнице на чердак. Внизу гудело "многая лета". Поднялись. Темно.
Остановились у двери. Рудников попробовал--заперто. Загремел кулачищем так, что
дверь задрожала. Молчание. Он застучал еще сильнее. Дверь приотворилась на
ширину железной цепочки, и из нее показался съемщик, приемщик краденого, -- Ну,
что надо? И кто? Поднимается кулак, раздается визг, дверь отворяется. -- И что
вы деретесь? Я же человек! -- А коли ты человек--где пальто, которое тебе Сашка
Пономарь сегодня принес? -- И что вы ночью беспокоите? Никакого пальта мне не
приносили. -- Так. Повыдьте-ка отсюда, а мы поищем!--сказал мне Рудников, и,
когда за мной затворилась дверь, опять послышались крики. Потом все смолкло.
Рудников вышел и вынес пальто. -- Вот оно! Проклятый черт запрятал в самый
нижний сундук и сверху еще пять сундуков поставил. Таков был Рудников, Иногда
бывали обходы, но это была только видимость обыска: окружат дом, где
поспокойнее, наберут "шпаны", а "крупные" никогда не попадались. А в "Кулаковку"
полиция и не совалась. "Кулаковкой" назывался не один дом, а ряд домов в
огромном владении Кулакова между Хитровской площадью и Свиньинским переулком.
Лицевой дом, выходивший узким концом на площадь, звали "Утюгом". Мрачнейший за
ним ряд трехэтажных зловонных корпусов звался "Сухой овраг", а все
вместе--"Свиной дом". Он принадлежал известному коллекционеру Свиньину. По нему
и переулок назвали. Отсюда и кличка обитателей: "утюги" и "волки Сухого оврага".
Забирают обходом мелкоту, беспаспортных, нищих и административно высланных. На
другой же день их рассортируют: беспаспортных и административных через
пересыльную тюрьму отправят в места приписки, в ближайшие уезды, а они через
неделю опять в Москве. Придут этапом в какой-нибудь Зарайск, отметятся в полиции
и в ту же ночь обратно. Нищие и барышники все окажутся москвичами или из
подгородных слобод, и на другой день они опять на Хитровке, за своим обычным
делом впредь до нового обхода. И что им делать в глухом городишке? "Работы"
никакой. Ночевать пустить всякий побоится, ночлежек нет, ну и пробираются в
Москву и блаженствуют по-своему на Хитровке. В столице можно и украсть, и
пострелять милостыньку, и ограбить свежего ночлежника; заманив с улицы или
бульвара какого-нибудь неопытного беднягу бездомного, завести в подземный
коридор, хлопнуть по затылку и раздеть догола. Только в Москве и житье. Куда им
больше деваться с волчьим паспортом1: ни тебе "работы", ни тебе ночлега. Я много
лет изучал трущобы и часто посещал Хитрое рынок, завел там знакомства, меня не
стеснялись и звали "газетчиком". Многие из товарищей-литераторов просили меня
сводить их на Хитров и показать трущобы, но никто не решался войти в "Сухой
овраг" и даже в "Утюг". Войдем на крыльцо, спустимся несколько шагов вниз в
темный подземный коридор -- и просятся назад. ------------------------------- 1
Паспорт с отметкой, не дававшей права жительства в определенных местах. Ни на
кого из писателей такого сильного впечатления не производила Хитровка, как на
Глеба Ивановича Успенского. Работая в "Русских ведомостях", я часто встречался с
Глебом Ивановичем. Не раз просиживали мы с ним подолгу и в компании и вдвоем,
обедывали и вечера вместе проводили. Как-то Глеб Иванович обедал у меня, и за
стаканом вина разговор пошел о трущобах. -- Ах, как бы я хотел посмотреть
знаменитый Хитров рынок и этих людей, перешедших "рубикон жизни". Хотел бы, да
боюсь. А вот хорошо, если б вместе нам отправиться! Я, конечно, был очень рад
сделать это для Глеба Ивановича, и мы в восьмом часу вечера (это было в октябре)
подъехали к Солянке. Оставив извозчика, пешком пошли по грязной площади,
окутанной осенним туманом, сквозь который мерцали тусклые окна трактиров и
фонарики торговок-обжорок. Мы остановились на минутку около торговок, к которым
подбегали полураздетые оборванцы, покупали зловонную пищу, причем непременно
ругались из-за копейки или куска прибавки, и, съев, убегали в ночлежные дома.
Торговки, эти уцелевшие оглодки жизни, засаленные, грязные, сидели на своих
горшках, согревая телом горячее кушанье, чтобы оно не простыло, и неистово
вопили: -- Л-лап-ш-ша-лапшица! Студень свежий коровий! Оголовье!
Свининка-рванинка вар-реная! Эй, кавалер, иди, на грош горла отрежу!--хрипит
баба со следами ошибок молодости на конопатом лице. -- Горла, говоришь? А нос у
тебя где? -- Нос? На кой мне ляд нос? И запела на другой голос: --
Печенка-селезенка горячая! Рванинка! -- Ну, давай всего на семитку! Торговка
поднимается с горшка, открывает толстую сальную покрышку, грязными руками
вытаскивает "рванинку" и кладет покупателю на ладонь. -- Стюдню на
копейку!--приказывает нищий в фуражке с подобием кокарды... -- Вот беда! Вот
беда!--шептал Глеб Иванович, жадными глазами следил за происходящим и жался
боязливо ко мне. -- А теперь, Глеб Иванович, зайдем в "Каторгу", потом в
"Пересыльный", в "Сибирь", а затем пройдем по ночлежкам. -- В какую "Каторгу"?
-- Так на хитровском жаргоне называется трактир, вот этот самый! Пройдя мимо
торговок, мы очутились перед низкой дверью трактира-низка в доме Ярошенко. --
Заходить ли?--спросил Глеб Иванович, держа меня под руку. -- Конечно! Я отворил
дверь, откуда тотчас же хлынул зловонный пар и гомон. Шум, ругань, драка, звон
посуды... Мы двинулись к столику, но навстречу нам с визгом пронеслась по
направлению к двери женщина с окровавленным лицом и вслед за ней -- здоровенный
оборванец с криком: -- Измордую проклятую! Женщина успела выскочить на улицу,
оборванец был остановлен и лежал уже на полу: его "успокоили". Это было делом
секунды. В облаке пара на нас никто не обратил внимания. Мы сели за пустой
грязный столик. Ко мне подошел знакомый буфетчик, будущий миллионер и
домовладелец. Я приказал подать полбутылки водки, пару печеных яиц на закуску --
единственное, что я требовал в трущобах. Я протер чистой бумагой стаканчики,
налил водки, очистил яйцо и чокнулся с Глебом Ивановичем, руки которого дрожали,
а глаза выражали испуг и страдание. Я выпил один за другим два стакана, съел
яйцо, а он все сидит и смотрит. -- Да пейте же! Он выпил и закашлялся. -- Уйдем
отсюда... Ужас! Я заставил его очистить яйцо. Выпили еще по стаканчику. -- Кто
же это там? За средним столом, обнявшись с пьяной девицей, сидел угощавший ее
парень, наголо остриженный брюнет с перебитым носом. Перед ним, здоровенный, с
бычьей шеей и толстым бабьим лицом, босой, в хламиде наподобие рубахи, орал
громоподобным басом "многая лета" бывший вышибала-пропойца. Я объясняю Глебу
Ивановичу, что это "фартовый" гуляет. А он все просит меня: -- Уйдем.
Расплатились, вышли. -- Позвольте пройти,--вежливо обратился Глеб Иванович к
стоящей на тротуаре против двери на четвереньках мокрой от дождя и грязи бабе.
-- Пошел в... Вишь, полон полусапожек... И пояснила дальше хриплая и гнусавая
баба историю с полусапожком, приправив крепким словом. Пыталась встать, но, не
выдержав равновесия, шлепнулась в лужу. Глеб Иванович схватил меня за руку и
потащил на площадь, уже опустевшую и покрытую лужами, в которых отражался огонь
единственного фонаря. -- И это перл творения--женщина!--думал вслух Глеб
Иванович. Мы шли. Нас остановил мрачный оборванец и протянул руку за подаянием.
Глеб Иванович полез в карман, но я задержал его руку и, вынув рублевую бумажку,
сказал хитрованцу: -- Мелочи нет, ступай в лавочку, купи за пятак папирос,
принеси сдачу, и я тебе дам на ночлег. -- Сейчас сбегаю! -- буркнул человек,
зашлепал опорками по лужам, по направлению к одной из лавок, шагах в пятидесяти
от нас, и исчез в тумане. -- Смотри, сюда неси папиросы, мы здесь подождем!--
крикнул я ему вслед. -- Ладно,-- послышалось из тумана. Глеб Иванович стоял и
хохотал. -- В чем дело? --спросил я. -- Ха-ха-ха, ха-ха-ха! Так он и принес
сдачу. Да еще папирос! Ха-ха-ха! Я в первый раз слышал такой смех у Глеба
Ивановича. Но не успел он еще как следует нахохотаться, как зашлепали по лужам
шаги, и мой посланный, задыхаясь, вырос перед нами и открыл громадную черную
руку, на которой лежали папиросы, медь и сверкало серебро. -- Девяносто сдачи.
Пятак себе взял. Вот и "Заря", десяток. -- Нет, постой, что же это? Ты принес?
-- спросил Глеб Иванович. -- А как же не принести? Что я, сбегу, что ли, с
чужими-то деньгами. Нешто я...--уверенно выговорил оборванец. -- Хорошо...
хорошо,-- бормотал Глеб Иванович. Я отдал оборванцу медь, а серебро и папиросы
хотел взять, но Глеб Иванович сказал: -- Нет, нет, все ему отдай... Все. За его
удивительную честность. Ведь это... Я отдал оборванцу всю сдачу, а он сказал
удивленно вместо спасибо только одно: -- Чудаки господа! Нешто я украду, коли
поверили? -- Пойдем! Пойдем отсюда... Лучшего нигде не увидим. Спасибо
тебе!--обернулся Глеб Иванович к оборванцу, поклонился ему и быстро потащил меня
с площади. От дальнейшего осмотра ночлежек он отказался. Многих из
товарищей-писателей водил я по трущобам, и всегда благополучно. Один раз была
неудача, но совершенно особого характера. Тот, о ком я говорю, был человек
смелости испытанной, не побоявшийся ни "Утюга", ни "волков Сухого оврага", ни
трактира "Каторга", тем более, что он знал и настоящую сибирскую каторгу.
Словом, это был не кто иной, как знаменитый П. Г. Зайчневский, тайно
пробравшийся из места ссылки на несколько дней в Москву. Как раз накануне Глеб
Иванович рассказал ему о нашем путешествии, и он весь загорелся. Да и мне весело
было идти с таким подходящим товарищем. Около полуночи мы быстро шагали по
Свиньинскому переулку, чтобы прямо попасть в "Утюг", где продолжалось пьянство
после "Каторги", закрывавшейся в одиннадцать часов. Вдруг солдатский шаг: за
нами, вынырнув с Солянки, шагал взвод городовых. Мы поскорее на площадь, а там
из всех переулков стекаются взводами городовые и окружают дома: облава на
ночлежников. Дрогнула рука моего спутника: -- Черт знает... Это уже хужее! -- Не
бойся, Петр Григорьевич, шагай смелее!.. Мы быстро пересекли площадь.
Подколокольный переулок, единственный, где не было полиции, вывел нас на Яузский
бульвар. А железо на крышах домов уже гремело. Это "серьезные элементы"
выбирались через чердаки на крышу и пластами укладывались около труб, зная, что
сюда полиция не полезет... Петр Григорьевич на другой день в нашей компании
смеялся, рассказывая, как его испугали толпы городовых. Впрочем, было не до
смеху: вместо кулаковской "Каторги" он рисковал попасть опять в нерчинскую! В
"Кулаковку" даже днем опасно ходить--коридоры темные, как ночью. Помню, как-то я
иду подземным коридором "Сухого оврага", чиркаю спичку и вижу-- ужас! -- из
каменной стены, из гладкой каменной стены вылезает голова живого человека. Я
остановился, а голова орет: -- Гаси, дьявол, спичку-то! Ишь шляются! Мой спутник
задул в моей руке спичку и потащил меня дальше, а голова еще что-то бурчала
вслед. Это замаскированный вход в тайник под землей, куда не то что полиция --
сам черт не полезет. В восьмидесятых годах я был очевидцем такой сцены в доме
Ромейко. Зашел я как-то в летний день, часа в три, в "Каторгу". Разгул уже был в
полном разгаре. Сижу с переписчиком ролей Кириным. Кругом, конечно, "коты" с
"марухами". Вдруг в дверь влетает "кот" и орет: -- Эй, вы, зеленые ноги!
Двадцать шесть! Все насторожились и навострили лыжи, но ждут объяснения. -- В
"Утюге" кого-то пришили. За полицией побежали... -- Гляди, сюда прихондорят!
Первым выбежал здоровенный брюнет. Из-под нахлобученной шапки виднелся затылок,
правая половина которого обросла волосами много короче, чем левая. В те времена
каторжным еще брили головы, и я понял, что ему надо торопиться. Выбежало еще
человек с пяток, оставив "марух" расплачиваться за угощение. Я заинтересовался и
бросился в дом Ромейко, в дверь с площади. В квартире второго этажа, среди
толпы, в луже крови лежал человек лицом вниз, в одной рубахе, обутый в
лакированные сапоги с голенищами гармоникой. Из спины, под левой лопаткой,
торчал нож, всаженный вплотную. Я никогда таких ножей не видал: из те- ла
торчала большая, причудливой формы, медная блестящая рукоятка. Убитый был "кот".
Убийца -- мститель за женщину. Его так и не нашли--знали, да не сказали,
говорили: "хороший человек". Пока я собирал нужные для газеты сведения, явилась
полиция, пристав и местный доктор, общий любимец Д. П. Кувшинников. -- Ловкий
удар! Прямо в сердце,-- определил он. Стали писать протокол. Я подошел к столу,
разговариваю с Д. П. Кувшинниковым, с которым меня познакомил Антон Павлович
Чехов. -- Где нож? Нож где? Полиция засуетилась. -- Я его сам сию минуту видел.
Сам видел!--кричал пристав. После немалых поисков нож был найден: его во время
суматохи кто-то из присутствовавших вытащил и заложил за полбутылки в соседнем
кабаке. Чище других был дом Бунина, куда вход был не с площади, а с переулка.
Здесь жило много постоянных хит-рованцев, существовавших поденной работой вроде
колки дров и очистки снега, а женщины ходили на мытье полов, уборку, стирку как
поденщицы. Здесь жили профессионалы-нищие и разные мастеровые, отрущобившиеся
окончательно. Больше портные, их звали "раками", потому что они, голые,
пропившие последнюю рубаху, из своих нор нико