и слова этого не слыхали. В окраинных "простонародных" банях
эта "поликлиника" представляла такую картину. Суббота. С пяти-шести утра двери
бань не затворяются. Публика плывет без перерыва. В уголке раздевальной
примащивался цирюльник, который без всякой санитарии стриг и брил посетителей.
Иногда, улучив свободное время, он занимался и медициной: пускал кровь и ставил
банки, пиявки, выдергивал зубы... "Мыльная" бани полна пара; на лавке лежит
грузное, красное, горячее тело, а возле суетится цирюльник с ящиком сомнительной
чистоты, в котором находится двенадцать банок, штуцер и пузырек с керосином. В
пузырек опущена проволока, на конце которой пробка. Приготовив все банки,
цирюльник зажигал пробку и при помощи ее начинал ставить банки. Через две-три
минуты банка втягивала в себя на сантиметр и более тело. У цирюльников было
правило продержать десять минут банку, чтобы лучше натянуло, но выходило на деле
по-разному. В это время цирюльник уходил курить, а жертва его искусства спокойно
лежала, дожидаясь дальнейших мучений. Наконец терпения не хватало, и жертва
просила окружающих позвать цирюльника. -- Вот сейчас добрею, не велик барин! --
раздавалось в ответ. Наконец цирюльник приходил, зажигал свой факел. Под банкой
-- шишка кровавого цвета. "Хирург" берет грязный и заржавленный штуцер, плотно
прижимает к возвышению, просекает кожу, вновь проделывает манипуляцию с факелом,
опять ставит банку, и через три -- пять минут она полна крови. Банка снимается,
кровь -- прямо на пол. Затем банщик выливает на пациента шайку воды, и он,
татуированный, выходит в раздевальню. После этого обычно начиналась консультация
о "пользительности" банок. Кроме банок, цирюльники "открывали кровь". Еще в
восьмидесятых годах на окраинах встречались вывески с надписью: "Здесь стригут,
бреют, ставят пиявки и пущают кровь". Такая вывеска бывала обыкновенно над
входом, а по его сторонам обычно красовались две большие длинные картины,
показывавшие, как это производится. На одной сидит человек с намыленным
подбородком, другой держит его указательным и большим пальцами за нос, подняв
ему голову, а сам, наклонившись к нему, заносит правой рукой бритву, наполовину
в мыле. На другой стороне сидит здоровенный, краснорожий богатырь в одной рубахе
с засученным до плеча рукавом, перед ним цирюльник с окровавленным ланцетом--
значит, уж операция кончена; из руки богатыря высокой струей бьет, как из
фонтана, кровь, а под рукой стоит крошечный мальчишка, с полотенцем через плечо,
и держит таз, большой таз, наполовину полный крови. Эту операцию делали тоже в
"мыльнях", но здесь мальчика с тазом не было, и кровь спускали прямо на пол.
"Открывание крови" было любимой операцией крючников, ломовиков, мордастых
лихачей, начинавших жиреть лавочников и серого купечества. В женских банях было
свое "лечение". Первым делом--для белизны лица--заваривали в шайке траву-череду,
а в "дворянских" женщины мыли лицо миндальными высевками. Потом шли разные
притирания, вплоть до мытья головы керосином для рощения волос. Здесь за
моющимися ухаживали банщицы. Бабки-костоправки работали только в
"простонародных" банях. Они принимали участие и в лечении мужчин. Приходит,
согнувшись, человек в баню, к приказчи-ку, и просит позвать бабку. -- Прострел
замучил! То же повторял он и пришедшей бабке. Та давала ему пузырек с какой-то
жидкостью, приказывала идти мыться и после паренья натереться ее снадобьем, а
после бани сказаться ей. Вымывшись и одевшись, больной вызывал бабку. Она
приказывала ему ложиться брюхом поперек порога отворенной двери, клала сверху на
поясницу сухой веник и ударяла потихоньку топором несколько раз по венику, шепча
непонятные заклинания. Операция эта называлась "присекание". Бабки в жизни бань
играли большую роль, из-за бабок многие специально приходили в баню. Ими очень
дорожили хозяева бань: бабки исправляли вывихи, "заговаривали грыжу", правили
животы как мужчинам, так и женщинам, накладывая горшок. Главной же их
специальностью было акушерство. Уже за несколько недель беременная женщина
начинала просить: -- Бабушка Анисья, ты уж не оставь меня! -- Ладно, а ты почаще
в баньку приходи, это пользительно, чтобы ребенок на правильную дорогу стал.
Когда надо будет, я приду! Еще задолго до того, как Гонецкий переделал
Сан-дуновские бани в банный дворец, А. П. Чехов любил бывать в старых
Сандуновских банях, уютных, без роскоши и ненужной блестящей мишуры. -- Антон,
пойдем в баню,--зовет его, бывало, брат. художник Николай, весь измазанный
краской. -- Пошел бы... да боюсь... вдруг, как последний раз, помнишь, встретим
Сергиенко... Я уж оделся, выхожу, а он входит. Взял меня за пуговицу и с час
что-то рассказывал. Вдруг опять встретим? А я люблю Сандуны... Только кругом
воздух скверный: в сухую погоду--пыль, а когда дождь -- изо всех домов
выкачивают нечистоты в Неглинку. А. П. Чехову пришлось жить в одной из квартир в
новом банном дворце, воздух вокруг которого был такой же, как и при старых
Сандунах. Тогда бани держал Бирюков, банный король, как его звали в Москве. Он в
Москву пришел в лапотках, мальчиком, еще при Ламакиных, в бани, проработал
десять лет, понастроил ряд бань, держал и Сандуновские. А потом случилось: дом и
бани оказались в закладе у миллионера-дровяника Фирсанова. А что к Фирсанову
попало--пиши пропало! Фирсанов давал деньги под большие, хорошие дома--и так
подведет, что уж дом обязательно очутится за ним. Много барских особняков и
доходных домов сделалось его добычей. В то время, когда А. П. Чехова держал за
пуговицу Сергиенко, "Сандуны" были еще только в залоге у Фирсанова, а через год
перешли к нему... Это был огромный дом казарменно-аракчеевского стиля, с барской
роскошной раздевальной -- создание известного архитектора двадцатых годов. После
смерти Ивана Фирсанова владетельницей бань, двадцати трех домов в Москве и
подмосковного имения "Средниково", где когда-то гащивали великие писатели и
поэты, оказалась его дочь Вера. Широко и весело зажила Вера Ивановна на
Пречистенке, в лучшем из своих барских особняков, перешедших к ней по наследству
от отца. У нее стали бывать и золотая молодежь, и модные бонвиваны--львы
столицы, и дельные люди, вплоть до крупных судейских чинов и адвокатов. Большие
коммерческие дела после отца Вера Ивановна вела почти что лично. Через
посещавших ее министерских чиновников она узнавала, что надо, и умело проводила
время от времени свои коммерческие дела. Кругом нее вилась и красивая молодежь,
довольствовавшаяся веселыми часами, и солидные богачи, и чиновные, и
титулованные особы, охотившиеся за красотой, а главным образом за ее капиталами.
В один прекрасный день Москва ахнула: -- Вера Ивановна вышла замуж! Ее мужем
оказался гвардейский поручик, сын боевого генерала, Гонецкий. До женитьбы он
часто бывал в Москве--летом на скачках, зимой на балах и обедах, но к Вере
Ивановне--"ни шагу", хотя она его, через своих друзей, старалась всячески
привлечь в свиту своих ухаживателей. В числе ее друзей, которым было поручено
залучить Гонецкого, оказались и его друзья. Они уверили "Верочку", что он
единственный наследник старого польского магната-миллионера, что он теперь его
засыплет деньгами. Друзья добились своего! Вера Ивановна Фирсанова стала
Гонецкой. После свадьбы молодые, чтобы избежать визитов, уехали в "Средниково",
где муж ее совершенно очаровал тем, что предложил заняться ее делами и работать
вместе с ней. Просмотрев доходы от фирсановских домов, Гонецкий заявил: -- А вот
у Хлудовых Центральные бани выстроены! Тебе стыдно иметь сандуновские развалины;
это срамит фамилию Фирсановых. Хлудовых надо перешибить! Задев "купеческое
самолюбие" жены, Гонецкий указал ей и на те огромные барыши, которые приносят
Центральные бани. -- Первое -- это надо Сандуновские бани сделать такими, каких
Москва еще не видела и не увидит. Вместо развалюхи построим дворец для бань,
сделаем все по последнему слову науки, и чем больше вложим денег, тем больше
будем получать доходов, а Хлудовых сведем на нет. О наших банях заговорит
печать, и ты--знаменитость! Перестройка старых бань была решена... -- Надо
объявить через архитектурное общество конкурс на проекты бань,--заикнулась Вера
Ивановна. -- Что? Московским архитекторам строить бани? А почему Хлудовы этого
не сделали? Почему они выписали из Вены строителя... Эйбушиц, кажется? А он
вовсе не из крупных архитекторов... Там есть знаменитости покрупней. С
московскими архитекторами я и работать не буду. Надо создать нечто новое,
великое, слить Восток и Запад в этом дворце!.. После поездки по европейским
баням, от Турции до Ирландии, в дворце молодых на Пречистенке состоялось
предбанное заседание сведущих людей. Все дело вел сам Гонецкий, а строил
приехавший из Вены архитектор Фрейденберг. Пользуясь постройкой бань, Гонецкий в
какие-нибудь несколько месяцев обменял на банковские чеки, подписанные его
женой, свои прежние долговые обязательства, которые исчезли в огне малахитового
камина в кабинете "отставного ротмистра гвардии", променявшего блеск гвардейских
парадов на купеческие миллионы. Как-то в жаркий осенний день, какие иногда
выпадают в сентябре, по бульвару среди детей в одних рубашонках и гуляющей
публики в летних костюмах от Тверской заставы быстро и сосредоточенно шагали, не
обращая ни на кого внимания, три коротеньких человека. Их бритые лица, потные и
раскрасневшиеся, выглядывали из меховых воротников теплых пальто. В пра- вых
руках у них были скаковые хлысты, в левых--маленькие саквояжи, а у одного, в
серой смушковой шапке, надвинутой на брови, под мышкой узелок и банный веник. Он
был немного повыше и пошире в плечах своих спутников. Все трое--знаменитые
жокеи: в смушковой шапке-- Воронков, а два других -- англичане: Амброз и
Клейдон. Через два дня разыгрывается самый крупный приз для двухлеток,--надо
сбавить вес, и они возвращаются из "грузинских" бань, где "потнялись" на полках.
Теперь они быстро шагают, дойдут до Всехсвятского и разойдутся по домам: Клейдон
живет на Башиловке, а другие -- в скаковой слободке, при своих конюшнях.
"Грузинские" бани--любимые у жокеев и у цыган, заселяющих Живодерку. А жокеи --
любимые посетители банщиков, которым платили по рублю, а главное, иногда шепнут
про верненькую лошадку на ближайших скачках. Цыгане--страшные любители
скачек--тоже пользуются этими сведениями, жарясь для этого в семидесятиградусную
жару, в облаке горячего пара, который нагоняют банщики для своих щедрых гостей.
Как-то один знакомый, знавший, что я изучаю москвичей, пригласил меня в гости к
своему родственнику-- банщику. Банщик жил на даче в Петровском парке, а бани
держал где-то на Яузе. -- У него сегодня четыре именинницы: жена Софья и три
дочери "погодки" Вера, Надежда и Любовь. Человек расчетливый--так всех дочерей
подогнал, чтобы в один день, с матерью заодно, именины справить. Старшие две
дочери гимназию кончают. Просторный зал был отдан в распоряжение молодежи:
студенты, гимназисты, два-три родственника в голубых рубахах и поддевках, в
лаковых высоких сапогах, две-три молчаливые барышни в шелковых платьях. Музыка,
пение, танцы под рояль. В промежутках чтение стихов и пение студенческих песен,
вплоть до "Дубинушки по-студенчески". Шум, молодое веселье. Рядом в гостиной--
разодетые купчихи и бедные родственники чинно и недвижно сидят вдоль стен или
груп- пируются вокруг толстой, увешанной драгоценностями именинницы. Их обносят
подносами с десертом. Несколько долгополых и короткополых--первые в смазных
сапогах, вторые в штиблетах--занимают дам. Они уходят в соседнюю комнату, где
стоит большой стол, уставленный закусками и выпивкой. Приходят, прикладываются,
и опять--к дамам или в соседнюю комнату,--там на двух столах степенная игра в
преферанс и на одном в "стуколку". Преферансисты--пожилые купцы, два солидных
чиновника--один с "Анной в петлице" -- и сам хозяин дома, в долгополом сюртуке с
золотой медалью на ленте на красной шее, вырастающей из глухого синего
бархатного жилета. В "стуколку" сражаются игроки попроще и помоложе. -- А ты,
Кирилл Макарыч, в чужие карты глазенапы не запускай! Письмоводитель из
полицейского участка, из кутейников, ехидно отвечает: -- А что сказано в
писании? -- А что? -- А сказано так: "Человек, аще хощеши выиграть, первым делом
загляни в чужие карты, ибо свои посмотреть всегда успеешь". От "стуколки"
слышится: -- Туза виней... Хлоп хрестовый... Дама бубенная, червонный король...
Публика ожидательно прислушивается; в столовой стук посуды -- накрывают обед.
Разлили по тарелкам горячее... Кончилось чоканье рюмками... Сразу все
замолкло--лишь за столом молодежи в соседней комнате шумно кипела жизнь. И пошло
такое схлебывание с ложек, такое громкое чавканье, что даже заглушило веселье
молодежи. Кто-то поперхнулся. Сосед его молча бьет кулаком по загривку, чтобы
рыбьи косточки проскочили... Фырканье, чавканье, красные лица, посоловелые
глаза. Два банщика в голубых рубахах откупоривают бутылки, пробки летят в
потолок, рублевое ланинское шампанское холодным душем низвергается на гостей.
Братья Стрельцовы -- люди почти "в миллионах", московские домовладельцы,
староверы, кажется, по Преображенскому толку, вся жизнь их была как на ладони;
каждый шаг их был известен и виден десятки лет. Они оба -- холостяки, жили в
своем уютном доме вместе с племянницей, которая была все для них: и управляющей
всем хозяйством, и кухаркой, и горничной. У братьев жизнь была рассчитана по
дням, часам и минутам. Они были почти однолетки, один брюнет с темной окладистой
бородкой, другой посветлее и с проседью. Старший давал деньги в рост за огромные
проценты. В суде было дело Никифорова и Федора Стрельцова, обвиняемого первым в
лихоимстве: брал по сорок процентов! Как-то вышло, что суд присудил Ф.
Стрельцова только на несколько месяцев в тюрьму. Отвертеться не мог--пришлось
отсиживать, но сказался больным, был отправлен в тюремную больницу, откуда
каким-то способом -- говорили, в десять тысяч это обошлось,-- очутился дома и,
сидя безвыходно, резал купоны... Это приключение прошло незаметно, и снова
потекла та же жизнь, только деньги стал отдавать не под векселя, а под дома.
Младший брат, Алексей Федорович, во время нахождения брата в тюремной больнице
тоже--единственный раз--вздумал поростовщичать, дал под вексель знакомому
"члену-любителю" Московского бегового общества денег, взял в обеспечение его
беговую конюшню. А. Ф. Стрельцов из любопытства посмотреть, как бегут его
лошади, попал на бега впервые и заинтересовался ими. Жизнь его, дотоле
молчаливая, наполнилась спортивными разговорами. Он стал ездить каждый беговой
день на своей лошадке. Для ухода за лошадью дворник поставил своего
родственника-мальчика, служившего при чьей-то беговой конюшне. Алексей Федорович
начал "пылить" на бега в шарабане со своим Ленькой, который был и конюх и кучер.
Время от времени сам стал брать вожжи в руки, научился править, плохую лошаденку
сменил на бракованного рысачка, стал настоящим "пыльником", гонялся по
Петербургскому шоссе от заставы до бегов, до трактира "Перепутье", где
собирались часа за два до бегов второсортные спортсмены, так же как и он,
пылившие в таких же шарабанчиках и в трактире обсуждавшие шансы лошадей, а их
кучера сидели на шарабанах и ждали своих хозяев. Конюхи из трактира к началу
бегов отвозили хозяев в полтиничные места беговой беседки, тогда еще деревянной,
а сами, стоя на шарабанах, смотрели через забор на бега, знали каждую лошадь,
обсуждали шансы выигрыша и даже играли в тотализатор, складываясь по
двугривенному--тогда еще тотализатор был рублевый. Иногда Алексей Федорович
заезжал и на конюшню своего должника, аккуратно платившего проценты, а оттуда на
круг, посмотреть на проездки. Спорт наполнил жизнь его, хотя домашний обиход
оставался тот же самый. Старший Федор все так же ростовщичал и резал купоны,
выезжая днем в город, по делам. Обедали оба брата дома, ели исключительно
русские кушанья, без всяких деликатесов, но ни тот, ни другой не пил. К восьми
вечера они шли в трактир Саврасенкова на Тверской бульвар, где собиралась самая
разнообразная публика и кормили дешево. В задних двух залах стояли хорошие
бильярды, где собирались лучшие московские игроки и, конечно, шулера, а наверху
были "саврасенковские нумера", куда приходили парочки с бульвара, а шулера
устраивали там свои "мельницы", куда завлекали из бильярдной игроков и
обыгрывали их наверняка. Придя в трактир, Федор садился за буфетом вместе со
своим другом Кузьмой Егорычем и его братом Михаилом -- содержателями трактира.
Алексей шел в бильярдную, где вел разговоры насчет бегов, а иногда и сам играл
на бильярде по рублю партия, но всегда так сводил игру, что ухитрялся даже с
шулеров выпрашивать чуть не в полпартии авансы, и редко проигрывал, хотя играл
не кием, а мазиком. Так каждый вечер до одиннадцати часов проводили они время у
Саврасенковых. В десять часов утра братья вместе выходили из дому--Федор по
делам в город, а Алексей в свои Чернышевские бани, с их деревянной внутренней
отделкой, всегда чисто выструганными и вымытыми лавками. Он приходил в
раздевальню "дворянского" отделения, сидел в ней часа два, принимал от
приказчика выручку и клал ее в несгораемый шкаф. Затем звал цирюльника. Он
ежедневно брился -- благо даром, не пла- тить же своему деньги, а в одиннадцать
часов аккуратно являлся брат Федор, забирал из шкафа пачки денег, оставляя
серебро брату,-- и уходил. Алексей по уходе брата отправлялся напротив, через
Брюсовский переулок, в грязный извозчичий трактир в доме Косоурова пить чай и
проводил здесь ровно час, беседуя, споря и обсуждая шансы беговых лошадей с
извозчиками. Сюда ездили лихачи и полулихачи. Они, так же как и конюхи
"пыльников", следили через забор за состязаниями и знали лошадей. Каждый из
любезности справлялся о шансах его лошади на следующий бег. -- А вот на
последнем гандикапе вы уже к столбу подходили первым, да вас Балашов объехал...
Его Вольный-то сбил вашего, сам заскакал и вашего сбил... Балашов-то успел
своего на рысь поставить и выиграл, а у вас проскачка... В это время Стрельцов
был уже членом-любителем бегового общества. Вышло это неожиданно. Владелец
заложенных у него лошадей разорился, часть лошадей перешла к другим кредиторам,
две остались за долг Стрельцову. Наездник, у которого стояли лошади, предложил
ему оставить их за собой и самому ездить на них на призы. Попробовал на
проездках--удачно. Записал одну на поощрительный приз--благополучно пришел
последним. После ряда проигрышей ему дали на большой гандикап выгодную
дистанцию. Он уже совсем выиграл бы, если б не тот случай, о котором ему
напоминали из сочувствия каждый раз извозчики. С той поры он возненавидел
Балашова и все мечтал объехать его во что бы то ни стало. Шли сезоны, а он все
приходил в хвосте или совсем последним. Каждый раз брал билет на себя в
тотализаторе--и это иногда был единственный билет на его лошадь. Публика при
выезде его на старт смеялась, а во время бега, намекая на профессию хозяина,
кричала: -- Веником! Веником ее! А он все надеялся на свой единственный билет
сорвать весь тотализатор, и все приезжал последним. Даже публика смеяться
перестала. А Стрельцов по-своему наполнял свою жизнь этим спортом,-- ведь
единственная жизненная радость была! Алексей Федорович не смел говорить брату об
увлечении, которое считал глупостью, стоящей сравнительно недорого и не
нарушавшей заведенного порядка жизни; деньги, деньги и деньги. Ни знакомств, ни
кутежей. Даже газет братья Стрельцовы не читали; только в трактире иногда
мельком проглядывали журналы, и Алексей единственно что читал -- это беговые
отчеты. Раз только в жизни полиция навязала богатым братьям два билета на
благотворительный спектакль в Большом театре на "Демона". Алексей взял с собой
Леньку-конюха. Вернувшись домой, оба ругались, рассказывая Федору Федоровичу: --
И опять все вранье! А как он орал, что Вольный сын Эфира; а ты меня, Леня, в бок
тычешь и шепчешь: "Врет!" И верно врал: Вольный сын Легког