лежали папки с акваре- лями, их охотно раскупали
гости. И каждый посетитель "сред" сознавал что он пьет-ест не даром. На
"субботах" и "средах" бывала почти одна и та же публика. На "субботах" пили и
ели под звуки бубна, а на "средах" пили из "кубка Большого орла" под звуки гимна
"среды", состоявшего из одной строчки -- "Недурно пущено", на музыку
"Та-ра-ра-бум-бия". И вот на одну из "сред" в 1886 году явился в разгар
дружеской беседы К. С. Шиловский и сказал В. Е. Шмаровину: -- Орел и бубен
должны быть вместе, пусть будут они у тебя на "средах". "Субботы" кончились--и
остались "среды". Почетный "кубок Большого орла" на бубне Шиловского подносился
Шмаровиным каждому вновь принятому в члены "среды" и выпивался под пение гимна
"Недурно пущено" и грохот бубна... Это был обряд "посвящения" в члены кружка.
Так же подносился "Орел" почетным гостям или любому из участников "сред",
отличившемуся красивой речью, удачным экспромтом, хорошо сделанным рисунком или
карикатурой. Весело зажили "среды". Собирались, рисовали, пили и пели до утра. В
артистическом мире около этого времени образовалось "Общество искусства и
литературы", многие из членов которого были членами "среды". В 1888 году
"Общество искусства и литературы" устроило в Благородном собрании блестящий бал.
Точные исторические костюмы, декорация, обстановка, художественный грим--все
было сделано исключительно членами "среды". И. Левитан, Голоушев, Богатов,
Ягужинский и многие другие работали не покладая рук. Бал удался -- "среда"
окрепла. В 1894 году на огромный стол, где обычно рисовали по "средам" художники
свои акварели, В. Е. Шмаровин положил лист бристоля и витиевато написал сверху:
"1-я среда 1894-го года". Его сейчас же заполнили рисунками присутствующие. Это
был первый протокол "среды". Каждая "среда" с той поры имела свой протокол...
Крупные имена сверкали в этих протоколах под рисун- ками. отражавшими быт
современности. Кроме художников, писали стихи поэты. М. А. Лохвицкая, Е. А.
Буланина, В. Я. Брюсов записали на протоколах по нескольку стихотворений. Это
уже в новом помещении, в особняке на Большой Молчановке, когда на "среды" стало
собираться по сто и более участников и гостей. А там, в Савеловском переулке,
было еще только начало "сред". На звонок посетителей "сред" выходил В. Е.
Шмаровин. -- Ну вот, друг, спасибо, что пришел! А то без тебя чего-то не
хватало... Иди погрейся с морозца,-- встречал он обычно пришедшего. Кругом все
знакомые... Приветствуя, В. Е. Шмаровин иногда становится перед вошедшим: в
одной руке серебряная стопочка допетровских времен, а в другой -- екатерининский
штоф, "квинтель", как называли его на "средах". Основная масса гостей являлась
часов в десять. Старая няня, всеобщий друг, помогает раздеваться... Выходит сам
"дядя Володя", целуется... Отворяется дверь в зал с колоннами, весь увешанный
картинами... Посредине стол, ярко освещенный керосиновыми лампами с абажурами, а
за столом уже сидит десяток художников-- кто над отдельным рисунком, кто
протокол заполняет... Кругом стола ходили гости, смотрели на работу... Вдруг
кто-нибудь садился за рояль. Этот "кто-нибудь" обязательно известность
музыкального мира: или Лентовская, или Аспергер берется за виолончель--и еще
веселее работается под музыку. Входящие не здороваются, не мешают работать, а
проходят дальше, или в гостиную через зал, или направо в кабинет, украшенный
картинами и безделушками. Здесь, расположившись на мягкой мебели, беседуют
гости... Лежат бубен, гитары, балалайки... Через коридор идут в столовую, где
кипит самовар, хозяйка угощает чаем с печеньем и вареньем. А дальше комната,
откуда слышатся звуки арфы,--это дочь хозяина играет для собравшихся подруг...
Позднее она будет играть в квартете, вместе со знаменитостями, в большом зале
молчановского особнячка. Была еще комната: "мертвецкая". Это самая веселая
комната, освещенная темно-красным фонарем с потолка. По стенам -- разные
ископае- мые курганные древности, целые плато старинных серег и колец,
оружие--начиная от каменного века--кольчуги, шлемы, бердыши, ятаганы. Вдоль стен
широкие турецкие диваны, перед ними столики со спичками и пепельницами, кальян
для любителей. Сидят, хохочут, болтают без умолку... Кто-нибудь бренчит на
балалайке, кое-кто дремлет. А "мертвецкой" звали потому, что под утро на этих
диванах обыкновенно спали кто лишнее выпил или кому очень далеко бы-ло до
дому... В полночь раздавались удары бубна в руках "дяди Володи"... Это первый
сигнал. Художники кончают работать. Через десять минут еще бубен... Убираются
кисти, бумага; рисунки, еще не высохшие, ставятся на рояль. Все из-за стола
расходятся по комнатам--в зале накрывают ужин... На множестве расписанных
художниками тарелок ставится закуска, описанная в меню протокола. Колбасы:
жеваная, дегтярная, трафаретная, черепаховая, медвежье ушко с жирком, моржовые
разварные клыки,-- собачья радость, пятки пилигрима... Водки: горилка,
брыкаловка, сногсшибаловка, трын-травная и другие... Наливки; шмаровка,
настоенная на молчановке, декадентская, варенуха из бубновых валетов,
аукционная, урядницкая на комаре и таракане... Вина: из собственных садов
"среды", с берегов моря житейского, розовое с изюминкой пур для дам. Меню ужина:
1) чудо-юдо рыба лещ; 2) телеса птичьи индейские на кости; 3) рыба лабардан,
соус -- китовые поплавки всмятку; 4) сыры: сыр бри, сыр Дарья, сыр Марья, сыр
Бубен; 5) сладкое: мороженое "недурно пущено". На столе стоят старинные гербовые
квинтеля с водками, чарочки с ручками и без ручек--все это десятками лет
собиралось В. Е. Шмаровиным на Сухаревке. И в центре стола ставился бочонок с
пивом, перед ним сидел сам "дядя Володя", а дежурный по "среде" виночерпий
разливал пиво. Пили. Ели. Вставал "дядя Володя", звякал в бубен. Все затихало.
-- Дорогие товарищи, за вами речь. И указывал на кого-нибудь, не предупреждая,--
приходилось говорить. А художник Синцов уже сидел за роялем, готовый закончить
речь гимном... Скажет кто хорошо -- стол кричит. -- "Орла!" Кубок пьется под
музыку и общее пение гимна "Недурно пущено". Утро. Сквозь шторы пробивается
свет. Семейные и дамы ушли... Бочонок давно пуст... Из "мертвецкой" слышится
храп. Кто-то из художников пишет яркими красками с натуры: стол с неприбранной
посудой, пустой "Орел" высится среди опрокинутых рюмок, бочонок с открытым
краном, и, облокотясь на стол, дремлет "дядя Володя". Поэт "среды" подписывает
рисунок на законченном протоколе: Да, час расставанья пришел, День занимается
белый, Бочонок стоит опустелый, Стоит опустелый "Орел"... 1922 год. Все-таки
собирались "среды". Это уж было не на Большой Молчановке, а на Большой
Никитской, в квартире С. Н. Лентовской. "Среды" назначались не регулярно. Время
от времени "дядя Володя" присылал приглашения, заканчивавшиеся так: "22 февраля,
в среду, на "среде" чаепитие. Условия следующие: 1) самовар и чай от "среды"; 2)
сахар и все иное съедобное, смотря по аппетиту прибывший приносит на свою долю с
собой в количестве невозбраняемом..."




    НАЧИНАЮЩИЕ ХУДОЖНИКИ


Настоящих любителей, которые приняли бы участие в судьбе молодых художников,
было в старой Москве мало. Они ограничивались самое большое покупкой картин для
своих галерей и "галдарей", выторговывая каждый грош. Настоящим меценатом, кроме
П. М. Третьякова и К. Т. Солдатенкова, был С. И. Мамонтов, сам художник,
увлекающийся и понимающий. Около него составился кружок людей, уже частью
знаменитостей, или таких, которые показывали с юных дней, что из них выйдут
крупные художники, как и оказывалось впоследствии. Беднота, гордая и
неудачливая, иногда с презрением относилась к меценатам. -- Примамонтились,
воротнички накрахмалили! -- говорили бедняки о попавших в кружок Мамонтова.
Трудно было этой бедноте выбиваться в люди. Большинство дети неимущих родителей
-- крестьяне, мещане, попавшие в Училище живописи только благодаря страстному
влечению к искусству. Многие, окончив курс впроголодь, люди талантливые, должны
были приискивать какое-нибудь другое занятие. Многие из них стали церковными
художниками, работавшими по стенной живописи в церквах. Таков был С. И. Грибков,
таков был Баженов, оба премированные при окончании, надежда училища. Много их
было таких. Грибков по окончании училища много лет держал живописную мастерскую,
расписывал церкви и все-таки неуклонно продолжал участвовать на выставках и не
прерывал дружбы с талантливыми художниками того времени. По
происхождению--касимовский мещанин, бедняк, при окончании курса получил премию
за свою картину "Ссора Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем". Имел премии
позднее уже от Общества любителей художеств за исторические картины. Его большая
мастерская церковной живописи была в купленном им доме у Калужских ворот. Дом
был большой, двухэтажный, населен беднотой -- прачки, мастеровые, которые
никогда ему не платили за квартиру, и он не только не требовал платы, но еще сам
ремонтировал квартиры, а его ученики красили и белили. В его большой мастерской
было место всем. Приезжает какой-нибудь живописец из провинции и живет у него,
конечно, ничего не делая, пока место найдет, пьет, ест. Потерял живописец
временно место--приходит тоже, живет временно, до работы. В учениках у него
всегда было не меньше шести мальчуганов. И работали по хозяйству и на
посылушках, и краску терли, и крыши красили, но каждый вечер для них ставился
натурщик, и они под руководством самого Грибкова писали с натуры. Немало вышло
из учеников С. И. Грибкова хороших художников. Время от времени он их развлекал,
устраивал по праздникам вечеринки, где водка и пиво не допускались, а только
чай, пряники, орехи и танцы под гитару и гармонию. Он сам на таких пирушках до
поздней ночи сидел в кресле и радовался, как гуляет молодежь. Иногда на этих
вечеринках рядом с ним сидели его друзья-художники, часто бывавшие у него:
Неврев, Шмельков, Пукирев и другие, а известный художник Саврасов живал у него
целыми месяцами. В последние годы, когда А. К. Саврасов уже окончательно спился,
он иногда появлялся в грибковской мастерской в рубище. Ученики радостно
встречали знаменитого художника и вели его прямо в кабинет к С. И. Грибкову.
Друзья обнимались, а потом А. К. Саврасова отправляли с кем-нибудь из учеников в
баню к Крымскому мосту, откуда он возвращался подстриженный, одетый в белье и
платье Грибкова, и начиналось вытрезвление. Это были радостные дни для Грибкова.
Живет месяц, другой,, а потом опять исчезает, ютится по притонам, рисуя в
трактирах, по заказам буфетчиков, за водку и еду. Всем помогал С. И. Грибков, а
когда умер, пришлось хоронить его товарищам: в доме не оказалось ни гроша. А при
жизни С. И. Грибков не забывал товарищей. Когда разбил паралич знаменитого В. В.
Пукирева и он жил в бедной квартирке в одном из переулков на Пречистенке, С. И.
Грибков каждый месяц посылал ему пятьдесят рублей с кем-нибудь из своих
учеников, О В. В. Пукиреве С. И. Грибков всегда говорил с восторгом: -- Ведь это
же Дубровский, пушкинский Дубровский! Только разбойником не был, а вся его жизнь
была, как у Дубровского,--и красавец, и могучий, и талантливый, и судьба его
такая же! Товарищ и друг В. В. Пукирева с юных дней, он знал историю картины
"Неравный брак" и всю трагедию жизни автора: этот старый важный чиновник--живое
лицо. Невеста рядом с ним--портрет невесты В. В. Пукирева, а стоящий со
скрещенными руками--это сам В. В. Пукирев, как живой. У С. И. Грибкова начал
свою художественную карьеру и Н. И. Струнников, поступивший к нему в ученики
четырнадцатилетним мальчиком. Так же, как и все, был "на побегушках", был
маляром, тер краски, мыл кисти, а по вечерам учился рисовать с натуры. Раз С. И.
Грибков послал ученика Струнникова к антиквару за Калужской заставой
реставрировать какую-то старую картину. В это время к нему приехал П. М.
Третьяков покупать портрет архимандрита Феофана работы Тропинина. Увидав П. М.
Третьякова, антиквар бросился снимать с него шубу и галоши, а когда они вошли в
комнату, то схватил работавшего над картиной Струнникова и давай его наклонять к
полу: -- Кланяйся в ноги, на колени перед ним. Ты знаешь, кто это? Н. И.
Струнников в недоумении упирался, но П. М. Третьяков его выручил, подал ему руку
и сказал: -- Здравствуйте, молодой художник! Портрет Тропинина П. М. Третьяков
купил тут же за четыреста рублей, а антиквар, когда ушел П. М. Третьяков,
заметался по комнате и заскулил: -- А-ах, продешевил, а-ах, продешевил! Н. И.
Струнников, сын крестьянина, пришел в город без копейки в кармане и добился
своего не легко. После С. И. Грибкова он поступил в Училище живописи и начал
работать по реставрации картин у известного московского парфюмера Брокара,
владельца большой художественной галереи. За работу Н. И. Струнникову Брокар
денег не давал, а только платил за него пятьдесят рублей в училище и содержал
"на всем готовом". А содержал так: отвел художнику в сторожке койку пополам с
рабочим,-- так двое на одной кровати и спали, и кормил вместе со своей прислугой
на кухне. Проработал год Н. И. Струнников и пришел к Брокару: -- Я ухожу. Брокар
молча вынул из кармана двадцать пять рублей. Н. И. Струнников отказался. --
Возьмите обратно. Брокар молча вынул бумажник и прибавил еще пятьдесят рублей.
Н. И. Струнников взял, молча повернулся и ушел. Нелегка была жизнь этих
начинающих художников без роду, без племени, без знакомства и средств к жизни.
Легче других выбивались на дорогу, как тогда говорили, "люди в крахмальных
воротничках". У таких заводились знакомства, которые нужно было поддерживать, а
для этого надо было быть хорошо воспитанным и образованным. У Жуковых,
Волгушевых и других таких--имя их легион -- ни того, ни другого. Воспитание в
детстве было получить негде, а образование Училище живописи не давало, программа
общеобразовательных предметов была слаба, да и смот- рели на образование, как на
пустяки,-- были уверены, что художнику нужна только кисть, а образование-- вещь
второстепенная. Это ошибочное мнение укоренилось прочно, и художников
образованных в то время почти не было. Чудно копирует природу, дает живые
портреты--и ладно. Уменья мало-мальски прилично держать себя добыть негде.
Полное презрение ко всякому приличному обществу--"крахмальным воротничкам" и
вместе--к образованию. До образования ли, до наук ли таким художникам было,
когда нет ни квартиры, ни платья, когда из сапог пальцы смотрят, а штаны такие,
что приходится задом к стене поворачиваться. Мог ли в таком костюме пойти
художник в богатый дом писать портрет, хотя мог написать лучше другого... Разве
не от этих условий погибли Жуков, Волгушев? А таких были сотни, погибавших без
средств и всякой поддержки. Только немногим удавалось завоевать свое место в
жизни. Счастьем было для И. Левитана с юных дней попасть в кружок Антона Чехова.
И. И. Левитан был беден, но старался по возможности прилично одеваться, чтобы
быть в чеховском кружке, также в то время бедном, но талантливом и веселом. В
дальнейшем через знакомых оказала поддержку талантливому юноше богатая старуха
Морозова, которая его даже в лицо не видела. Отвела ему уютный, прекрасно
меблированный дом, где он и написал свои лучшие вещи. Выбился в люди А. М.
Корин, но он недолго прожил -- прежняя ляпинская жизнь надорвала его здоровье.
Его любили в училище как бывшего ляпинца, выбившегося из таких же, как они сами,
теплой любовью любили его. Преклонялись перед корифеями, а его любили так же,
как любили и А. С. Степанова. Его мастерская в Училище живописи помещалась во
флигельке, направо от ворот с Юшкова переулка. Огромная несуразная комната.
Холодно. Печка дымит. Посредине на подстилке какое-нибудь животное: козел, овца,
собака, петух... А то--лисичка. Юркая, с веселыми глазами, сидит и оглядывается;
вот ей захотелось прилечь, но ученик отрывается от мольберта, прутиком пошевелит
ей ногу или мордочку, ласково погрозит, и лисичка садится в прежнюю позу. А
кругом уче- ники пишут с нее и посреди сам А. С. Степанов делает замечания,
указывает. Ученики у А. С. Степанова были какие-то особенные, какие-то тихие и
скромные, как и он сам. И казалось, что лисичка сидела тихо и покорно оттого,
что ее успокаивали эти покойные десятки глаз, и под их влиянием она была
послушной, и, кажется, сознательно послушной. Этюды с этих лисичек и другие
классные работы можно было встретить и на Сухаревке, и у продавцов "под
воротами". Они попадали туда после просмотра их профессорами на отчетных
закрытых выставках, так как их было девать некуда, а на ученические выставки
классные работы не принимались, как бы хороши они ни были. За гроши продавали их
ученики кому попало, а встречались иногда среди школьных этюдов вещи прекрасные.
Ученические выставки бывали раз в году--с 25 декабря по 7 января. Они возникли
еще в семидесятых годах, но особенно стали популярны с начала восьмидесятых
годов, когда на них уже обозначились имена И. Левитана, Архипова, братьев
Коровиных, Святославского, Аладжалова, Милорадовича, Матвеева, Лебедева и
Николая Чехова (брата писателя). На выставках экспонировались летние ученические
работы. Весной, по окончании занятий в Училище живописи, ученики разъезжались
кто куда и писали этюды и картины для этой выставки. Оставались в Москве только
те, кому уж окончательно некуда было деваться. Они ходили на этюды по
окрестностям Москвы, давали уроки рисования, нанимались по церквам расписывать
стены. Это было самое прибыльное занятие, и за летнее время ученики часто
обеспечивали свое существование на целую зиму. Ученики со средствами уезжали в
Крым, на Кавказ, а кто и за границу, но таких было слишком мало. Все, кто не
скапливал за лето каких-нибудь грошовых сбережений, надеялись только на продажу
своих картин. Ученические выставки пользовались популярностью, их посещали, о
них писали, их любила Москва. И владельцы галерей, вроде Солдатенкова, и никому
не ведо- мые москвичи приобретали дешевые картины, иногда будущих знаменитостей,
которые впоследствии приобретали огромную ценность. Это был спорт: угадать
знаменитость, все равно что выиграть двести тысяч. Был один год (кажется,
выставка 1897 года), когда все лучшие картины закупили московские "иностранцы":
Прове, Гутхейль, Кноп, Катуар, Брокар, Гоппер, Мориц, Шмидт-После выставки
счастливцы, успевшие продать свои картины и получить деньги, переодевались,
расплачивались с квартирными хозяйками и первым делом -- с Моисеевной. Во дворе
дома Училища живописи во флигельке, где была скульптурная мастерская Волнухина,
много лет помещалась столовка, занимавшая две сводчатые комнаты, и в каждой
комнате стояли чисто-начисто вымытые простые деревянные столы с горами
нарезанного черного хлеба. Кругом на скамейках сидели обедавшие. Столовка была
открыта ежедневно, кроме воскресений, от часу до трех, и всегда была полна.
Раздетый, прямо из классов, наскоро прибегает сюда ученик, берет тарелку и
металлическую ложку и прямо к горящей плите, где подслеповатая старушка
Моисеевна и ее дочь отпускают кушанья. Садится ученик с горячим за стол, потом
приходит за вторым, а потом уж платит деньги старушке и уходит. Иногда, если
денег нет, просит подождать, и Моисеевна верила всем. -- Ты уж принеси... а то я
забуду,-- говорила она. Обед из двух блюд с куском говядины в супе стоил
семнадцать копеек, а без говядины одиннадцать копеек. На второе--то котлеты, то
каша, то что-нибудь из картошки, а иногда полная тарелка клюквенного киселя и
стакан молока. Клюква тогда стоила три копейки фунт, а молоко две копейки
стакан. Не было никаких кассирш, никаких билетиков. И мало было таких, кто
надует Моисеевну, почти всегда платили наличными, займут у кого-нибудь
одиннадцать копеек и заплатят. После выставок все расплачивались обязательно.
Бывали случаи, что является к Моисеевне какой-нибудь хорошо одетый человек и
сует ей деньги. -- Это ты, батюшка, за что же? -- Должен тебе, Моисеевна,
получи! -- Да ты кто будешь-то? -- И всматривается в лицо подслеповатыми
глазами. Дочка узнает скорее и называет фам