и" и т.
д. Ровно час пьют и закусывают. Потом из залы-читальни доносится первый удар
часов -- семь,-- и дежурный звучным баритоном покрывает чоканье рюмок и стук
ножей. -- Кушанье поставлено! Блестящая толпа человек в двести движется через
"говорильню", "детскую" и "фруктовую" в большую столовую, отделенную от клуба
аванзалом. Занимают места, кто какое облюбует. На хорах--оркестр музыки. Под
ним, на эстраде хоры--или цыганский, или венгерский, или русский от "Яра".
Эстрада в столовой--это единственное место, куда пропускаются женщины, и то
только в хоре. В самый же клуб, согласно с основания клуба установленным
правилам, ни одна женщина не допускалась никогда. Даже полы мыли мужчины.
Уселись. Старейший цыган Федор Соколов повел седым усом, сверкнул глазами,
притопнул ногой, звякнул струной гитары-- и грянул цыганский хор. А налево,
около столов, уставленных дымящимися кастрюлями, замерли как статуи, в белых
одеждах и накрахмаленных белых колпаках, с серебряными черпаками в руках,
служители "храма праздности". Теперь здесь зал заседаний Музея Революции. Сошел
на нет и этот клуб. У большинства дворян не осталось роскошных выездов. Дела
клуба стали слабнуть, вместо шестисот членов осталось двести. Понемногу стало
допускаться в члены и именитое купечество. Люднее стало в клубе, особенно в
картежных комнатах, так как единственно Английский клуб пользовался правом
допускать у себя азартные игры, тогда строго запрещенные в других московских
клубах, где игра шла тайно. В Английский клуб, где почетным старшиной был
генерал-губернатор, а обер-полицмейстер -- постоянным членом, полиция не смела и
нос показать. После революции 1905 года, когда во всех клубах стали свободно
играть во все азартные игры, опять дела клуба ослабли; пришлось изобретать
способы добычи средств. Избрали для этой цели особую комиссию. Избранники
додумались использовать пустой двор возведением на нем по линии Тверской, вместо
стильной решетки и ворот с историческими львами, ряда торговых помещений.
Несколько членов этой комиссии возмутились нарушением красоты дворца и падением
традиций. Подали особое мнение, в котором, между прочим, было сказано, что
"клубу не подобает пускаться в рискованные предприятия, совсем не подходящие к
его традициям", и закончили предложением "не застраивать фасада дома, дабы не
очутиться на задворках торговых помещений". Пересилило большинство новых членов,
и прекрасный фасад Английского клуба, исторический дом поэта Хераскова, дворец
Разумовских, очутился на задворках торговых помещений, а львы были брошены в
подвал. Дела клуба становились все хуже и хуже... и публика другая, и субботние
обеды--парадных уже не стало-- скучнее и малолюднее... Обеды накрывались на
десять--пятнадцать человек. Последний парадный обед, которым блеснул клуб, был в
1913 году в 300-летие дома Романовых. А там грянула империалистическая война.
Половина клуба была отдана под госпиталь. Собственно говоря, для клуба остались
прихожая, аванзал, "портретная", "кофейная", большая гостиная, читальня и
столовая. А все комнаты, выходящие на Тверскую, пошли под гос- питаль. Были
произведены перестройки. Для игры "инфернальная" была заменена большой гостиной,
где метали баккара, на поставленных посредине столах играли в "железку", а в
"детской", по-старому, шли игры по маленькой. В таком виде клуб влачил свое
существование до начала 1918 года, когда самый клуб захватило и использовало для
своих нужд какое-то учреждение. Одним из первых распоряжений организованной при
Наркомпросе Комиссии по охране памятников искусства и старины было уничтожение
торговых помещений перед фасадом дворца. Революция открыла великолепный фасад за
железной решеткой со львами, которых снова посадили на воротах, а в залах
бывшего Английского клуба был организован Музей старой Москвы. Наконец, 12
ноября 1922 года в обновленных залах бывшего Английского клуба открывается
торжественно выставка "Красная Москва", начало Музея Революции. Это--первая
выставка, начало революционного Музея в бывшем "храме праздности". Выставка
открылась в 6 часов вечера 12 ноября. Ярко горит электричество в холодных,
несколько лет не топленных роскошных залах Английского клуба. Красные флаги
расцветили холодный мрамор старинных стен. Из "портретной" доносятся говор,
шарканье ног, прорезаемые иногда звоном шпор... Тот же "портретный" зал. Только
портреты другие. На стенах портреты и фотографии бойцов Октябрьской революции в
Москве. Зал переполнен. Наркомы, представители учреждений, рабочих
организаций... Пальто, пиджаки, кожаные куртки, военные шинели... В первый раз
за сто лет своего существования зал видит в числе почетных гостей женщин. Гости
собираются группами около уголков и витрин -- каждый находит свое, близкое ему
по переживаниям. Стены, увешанные оружием, обрамляющим фотографии последних
московских боев, собрали современников во главе с наркомами... На фотографиях
эпизодов узнают друг друга... Говорят... Бойцы вспоминают минувшие дни И битвы,
где вместе рубились они.




    СТУДЕНТЫ


До реакции восьмидесятых годов Москва жила своею жизнью, а университет -- своею.
Студенты в основной своей части еще с шестидесятых годов состояли из
провинциальной бедноты, из разночинцев, не имевших ничего общего с обывателями,
и ютились в "Латинском квартале", между двумя Бронными и Палашевским переулком,
где немощеные улицы были заполнены деревянной стройкой с мелкими квартирами.
Кроме того, два больших заброшенных барских дома дворян Чебышевых, с флигелями,
на Козихе и на Большой Бронной почти сплошь были заняты студентами. Первый дом
назывался между своими людьми "Чебышевская крепость", или "Чебыши", а второй
величали "Адом". Это -- наследие нечаевских времен. Здесь в конце шестидесятых
годов была штаб-квартира, где жили студенты-нечаевцы и еще раньше собирались
каракозовцы, члены кружка "Ад". В каждой комнатушке студенческих квартир
"Латинского квартала" жило обыкновенно четверо. Четыре убогие кровати, они же
стулья, столик да полка книг. Одевалось студенчество кто во что, и нередко на
четырех квартирантов было две пары сапог и две пары платья, что устанавливало
очередь: сегодня двое идут на лекции, а двое других дома сидят; завтра они
пойдут в университет. Обедали в столовых или питались всухомятку. Вместо чая
заваривали цикорий, круглая палочка которого, четверть фунта, стоила три
копейки, и ее хватало на четверых дней на десять. К началу учебного года на
воротах каждого дома висели билетики -- объявления о сдаче комнат внаймы. В
половине августа эти билетики мало-помалу начинали исчезать. В семидесятых годах
формы у студентов еще не было, но все-таки они соблюдали моду, и студента всегда
можно было узнать и по манерам, и по костюму. Большинство, из самых радикальных,
были одеты по моде шестидесятых годов: обязательно длинные волосы, нахлобученная
таинственно на глаза шляпа с широченными полями и иногда--верх щегольства--плед
и очки, что придавало юношам ученый вид и серьезность. Так одевалось
студенчество до начала восьмидесятых годов, времени реакции. Вступив на престол,
Александр III стал заводить строгие порядки. Они коснулись и университета. Новый
устав 1884 года уничтожил профессорскую автономию и удвоил плату за слушание
лекций, чтобы лишить бедноту высшего образования, и, кроме того, прибавился
новый расход--студентам предписано было носить новую форму: мундиры, сюртуки и
пальто с гербовыми пуговицами и фуражками с синими околышами. Устав окончательно
скрутил студенчество. Пошли петиции, были сходки, но все это не выходило из
университетских стен. "Московские ведомости", правительственная газета,
поддерживавшая реакцию, обрушились на студентов рядом статей в защиту нового
устава, и первый выход студентов на улицу был вызван этой газетой. Большая
Дмитровка, начинаясь у Охотного ряда, оканчивается на той части Страстного
бульвара, которая называется Нарышкинским сквером. Третий дом на этой улице, не
попавший в руки купечества, заканчивает правую сторону Большой Дмитровки, выходя
и на бульвар. В конце XVIII века дом этот выстроил ротмистр Талызин, а в 1818
году его вдова продала дом Московскому университету. Ровно сто лет, с 1818 по
1918 год, в нем помещалась университетская типография, где сто лет печатались
"Московские ведомости". Дом, занятый типографией, надо полагать, никогда не
ремонтировался и даже снаружи не красился. На вид это был неизменно самый
грязный дом в столице, с облупленной штукатуркой, облезлый, с никогда не
мывшимися окнами, закоптелыми изнутри. Огромная типография освещалась
керосиновыми коптилками, отчего потолки и стены были черны, а приходившие на
ночную смену наборщики, даже если были блондины, ходили брюнетами от летевшей из
коптилок сажи. Типография выходила окнами на Дмитровку, а особняк, где были
редакция и квартира редактора,-- на сквер. Постановив на сходке наказать
"Московские ведомости" "кошачьим концертом", толпы студентов неожиданно для
полиции выросли на Нарышкинском сквере, перед окнами газеты, и начался вой,
писк, крики, ругань, и полетели в окна редактора разные пахучие предметы, вроде
гнилых огурцов и тухлых яиц. Явилась полиция, прискакал из соседних казарм
жандармский дивизион, и начался разгон демонстрантов. Тут уже в окна газеты
полетели и камни, зазвенели стекла... Посредине бульвара конные жандармы
носились за студентами. Работали с одной стороны нагайками, а с другой--палками
и камнями. По бульвару метались лошади без всадников, а соседние улицы
переполнились любопытными. Свалка шла вовсю: на помощь полиции были вызваны
казаки, они окружили толпу и под усиленным конвоем повели в Бутырскую тюрьму.
"Ляпинка"-- описанное выше общежитие студентов Училища живописи--вся сплошь
высыпала на бульвар. Когда окруженную на бульваре толпу студентов, в числе
которой была случайно попавшая публика, вели от Страстного к Бутырской тюрьме,
во главе процессии обращал на себя внимание великан купчина в лисьей шубе
нараспашку и без шапки. Это был подрядчик-строитель Громов. Его знала вся Москва
за богатырскую фигуру. Во всякой толпе его плечи были выше голов окружающих. Он
попал совершенно случайно в свалку прямо из трактира. Конный жандарм ударил его
нагайкой по лицу. В ответ на это гигант сорвал жандарма с лошади и бросил его в
снег. И в результате его степенство шагал в тюрьму. На улице его приказчик,
стоявший в числе любопытных на тротуаре, узнал Громова. -- Сидор Мартыныч, что с
вами?--крикнул он. -- Агапыч, беги домой, скажи там, что я со скубентами в
ривалюцию влопалси!--изо всех сил рявкнул Громов. -- Революция... Революция...--
отозвалось в толпе и покатилось по всей Москве. Но до революции было еще далеко!
Как это выступление, так и ряд последующих протестов, выражавшихся в
неорганизованных вспышках, оставались в стенах университета. Их подавляли
арестами и высылками, о которых большинство москвичей и не знало, так как в
газетах было строго запрещено писать об этом. В 1887 году, когда к студенческому
уставу были прибавлены циркуляры, ограничивавшие поступление в университет,
когда инспекция и педеля, эти университетские сыщики, вывели из терпения
студентов, опять произошли крупные уличные демонстрации, во время которых было
пущено в ход огнестрельное оружие, но и это для большой публики прошло
незаметно. С каждым годом все чаще и чаще стали студенты выходить на улицу. И
полиция была уже начеку. Чуть начнут собираться сходки около университета,
тотчас же останавливают движение, окружают цепью городовых и жандармов все
переулки, ведущие на Большую Никитскую, и огораживают Моховую около Охотного
ряда и Воздвиженки. Тогда открываются двери манежа, туда начинают с улицы тащить
студентов, а с ними и публику, которая попадается на этих улицах. Самым ярким в
прошлом столетии было студенческое выступление, после которого более ста
пятидесяти студентов было отдано в солдаты, и последующие за ним, где требовали
отмены "временных правил", на основании которых правительство и отдало студентов
в солдаты. Эта мера, в связи с волнениями студентов, вызвала протест всей
интеллигенции и полное сочувствие к студенчеству в широких слоях населения. Но в
печати никаких подробностей и никаких рассуждений не допускалось: говорили об
этом втихомолку. Тогда ходило по рукам много нелегальных стихотворений. Вот одно
из них: СЕЙТЕ! "Сейте разумное, доброе, вечное"1. Сейте студентов по стогнам
земли, Чтобы поведать все горе сердечное Всюду бедняги могли. Сейте, пусть
чувство растет благородное, Очи омочит слеза,-- Сквозь эти слезы пусть слово
свободное Руси откроет глаза, Пусть все узнают, что нравами грубыми Стали опять
щеголять, Снова наполнится край скалозубами, Чтоб просвещение гнать. Пусть все
узнают: застенки по-старому, И палачи введены, Отданы гневу их дикому, ярому
Лучшие силы страны. Вольные степи ветрами обвеяны, Русь широка и грозна --
Вырастет новое -- всюду посеяны Светлых идей семена. Те, что упорно и долго не
верили Правде свободных идей, Ныне поймут -- обсчитали, обмерили, Выгнали их
сыновей. Всех разогнали, а всех ли вы выбили, Сделавши подлость и срам? Это
свершили вы к вашей погибели. Память позорная вам! И действительно, разбросанные
в войска по разным городам России студенты были приняты везде радушно и везде
заговорили о том, о чем прежде молчали. Это революционизировало и глухую
провинцию. Другое стихотворение, "Судак и обер-полицмейстер", описывающее
усмирение студенческих беспорядков в Москве, тоже не проскочило в печать, но
распространялось в литографских оттисках: Я видел грозные моменты, Досель
кружится голова... Шумели буйные студенты, Гудела старая Москва,
------------------------------- 1 Строка из стихотворения Н. А. Некрасова
"Сеятелям". Толпы стремились за толпами... Свистки... Ура... Нагайки... Вой...
Кругом войска... за казаками Трухтит жандармов синий строй. Что улица -- картины
те же, Везде народ... Везде войска... Студенты спрятаны в манеже, Шумят, как
бурная река. И за студентами загнали В манеж испуганный народ, Всех, что
кричали, не кричали, Всех, кто по улице пройдет,-- Вали в манеж! А дело жарко,
Войскам победа не легка... Лови! Дави! Идет кухарка, Под мышкой тащит судака...
Вскипели храбрые войска! Маневр... Другой... И победили! Летят кто с шашкой, кто
с штыком, В манеже лихо водворили Кухарку с мерзлым судаком... Когда кухарку с
судаком действительно загнали в манеж, а новая толпа студентов высыпала из
университета на Моховую, вдруг видят: мчится на своей паре с отлетом,
запряженной в казенные, с высокой спинкой, сани, сам обер-полицмейстер. В толпе
студентов, стоявших посредине улицы, ему пришлось задержаться и ехать тихо. -- Я
вас прошу разойтись!--закричал, приподнявшись в санях, генерал. В ответ -- шум,
а потом сзади саней взрыв хохота и крики: -- Долой самодержавие! И опять хохот и
крики: -- Долой самодержавие!.. Долой!.. Взбешенный полицмейстер вскакивает в
ворота манежа и натыкается на кухарку с судаком, которая хватает его за рукав и
вопит: -- Ваше благородие, выпустите! Рыбина-то протухнет... И тычет в него
оттаявшим судаком. А у подъезда, под хохот толпы, городовые сдирают с задка
полицмейстерских саней широкую полосу бумаги с яркой надписью: "Долой
самодержавие!" Во время остановки студенты успели наклеить на сани одну из афиш,
сработанных художниками в "Ляпинке" для расклейки по городу: "Долой
самодержавие!" Этот лозунг, ставший впоследствии грозным, тогда еще был
новинкой. Московский университет. "Татьянин день", 12 января старого стиля, был
студенческий праздник в Московском университете. Никогда не были так шумны
московские улицы, как ежегодно в этот день. Толпы студентов до поздней ночи
ходили по Москве с песнями, ездили, обнявшись, втроем и вчетвером на одном
извозчике и горланили. Недаром во всех песенках рифмуется: "спьяна" и "Татьяна"!
Это был беззаботно-шумный гулящий день. И полиция,-- такие она имела расчеты и
указания свыше, -- в этот день студентов не арестовывала. Шпикам тоже было
приказано не попадаться на глаза студентам. Тогда любимой песней была
"Дубинушка". 12 января утром -- торжественный акт в университете в присутствии
высших властей столицы. Три четверти зала наполняет студенческая беднота,
промышляющая уроками: потертые тужурки, блины-фуражки с выцветшими добела,
когда-то синими околышами... Но между ними сверкают шитые воротники роскошных
мундиров дорогого сукна на белой шелковой подкладке и золочеными рукоятками шпаг
по моде причесанные франтики; это дети богачей. По окончании акта студенты
вываливают на Большую Никитскую и толпами, распевая "Gaudeamus igitur"1,
движутся к Никитским воротам и к Тверскому бульвару, в излюбленные свои пивные.
Но идет исключительно беднота; белоподкладочники, надев "николаевские" шинели с
бобровыми воротниками, уехали на рысаках в родительские палаты. Зарядившись в
пивных, студенчество толпами спускается по бульварам вниз на Трубную площадь, с
песнями, но уже "Gaudeamus" заменен "Дубинушкой". К ним присоединилось уже
несколько белоподкладочников, кото- ------------------------------- 1 "Итак,
радуйтесь, друзья..." (название старинной студенческой песни на латинском
языке). рые, не желая отставать от товарищей, сбросили свой щегольской наряд
дома и в стареньких пальтишках вышагивают по бульварам. Перед "Московскими
ведомостями" все останавливаются и орут: И вырежем мы в заповедных лесах На
барскую спину дубину... И с песнями вкатываются толпы в роскошный вестибюль
"Эрмитажа", с зеркалами и статуями, шлепая сапогами по белокаменной лестнице, с
которой предупредительно сняты, ради этого дня, обычные мягкие дорогие ковры.
Еще с семидесятых годов хозяин "Эрмитажа" француз Оливье отдавал студентам на
этот день свой ресторан для гулянки. Традиционно в ночь на 12 января огромный
зал "Эрмитажа" преображался. Дорогая шелковая мебель исчезала, пол густо
усыпался опилками, вносились простые деревянные столы, табуретки, венские стулья
... В буфете и кухне оставлялись только холодные кушанья, водка, пиво и дешевое
вино. Это был народный праздник в буржуазном дворце обжорства. В этот день даже
во времена самой злейшей реакции это был единственный зал в России, где легально
произносились смелые речи. "Эрмитаж" был во власти студентов и их гостей --
любимых профессоров, писателей, земцев, адвокатов. Пели, говорили, кричали,
заливали пивом и водкой пол--в зале дым коромыслом! Профессоров поднимали на
столы... Ораторы сменялись один за другим. Еще есть и теперь в живых люди,
помнящие "Татьянин день" в "Эрмитаже", когда В. А. Гольцева после его речи так
усиленно "качали", что сюртук его оказался разорванным пополам; когда после
Гольцева так же энергично чествовали А. И. Чупрова и даже разбили ему очки,
подбрасывая его к потолку, и как, тотчас после Чупрова, на стол вскочил косматый
студент в красной рубахе и порыжелой тужурке, покрыл шум голосов неимоверным
басом, сильно ударяя на "о", по-семинарски: -- То-оварищи!.. То-оварищи!.. --
Долой! Долой!--закричали студенты, увлеченные речами своих любимых профессоров.
-- То-оварищи! -- упорно гремел бас. -- До-о-олой! -- вопил зал, и ближайшие
пытались сорвать оратора со стола. Но бас новым усилием покрыл шум: -- Да,
долой!..--грянул он, грозно подняв руки, и ближайшие смолкли. -- Долой
само-державие! -- загремел он еще раз и спрыгнул в толпу. Произошло нечто
небывалое... Через минуту студента качали, и зал гремел от криков. А потом всю
ночь на улицах студенты прерывали свои песни криками: -- Долой самодержавие!.. И
этот лозунг стал боевым кличем во всех студенческих выступлениях. Особенно
грозно прозвучал он в Московском университете в 1905 году, когда студенчество
слилось с рабочими в университетских аудиториях, открывшихся тогда впервые для
народных сходок. Здесь этот лозунг сверкал и в речах и на знаменах и исчез
только тогда, когда исчезло самодержавие. В стенах Московского университета
грозно прозвучал не только этот боевой лозунг пятого года, но и первые баррикады
в центре столицы появились соверш