ая
начисто смела этот пережиток жестоких времен. По древним французским и
германским законам должник должен был отрабатывать долг кредитору или
подвергался аресту в оковах, пока не заплатит долга, а кредитор обязывался
должника "кормить и не увечить" На Руси в те времена полагался "правеж и выдача
должника истцу головою до искупа". Со времен Петра I для должников учредились
долговые отделения, а до той поры должники сидели в тюрьмах вместе с уголовными.
Потом долговое отделение перевели в "Титы", за Москву-реку, потом в Пресненский
полицейский дом, в третий этаж, но хоть и в третьем этаже было, а название все
же осталось за ним "яма". Однажды сидел там старик, бывший миллионер Плотицын.
Одновременно там же содержалась какая-то купчиха, пожилая женщина, с такой
скорбью в глазах, что положительно было жаль смотреть. Помню я, что заходил туда
по какому-то газетному делу. Когда я спустился обратно по лестнице, то увидел на
крыльце пожилую женщину. Она вошла в контору смотрителя и вскоре вернулась. Я
заинтересовался и спросил смотрителя. -- Садиться приходила, да помещения нет,
ремонтируется. У нее семеро детишек, и сидеть она будет за мужнины долги.
Оказывается, в "яме" имелось и женское отделение! В России по отношению к
женщинам прекратились телесные наказания много раньше, чем по отношению к
мужчинам, а от задержания за долги и женщины не избавились. Старый солдат, много
лет прослуживший при "яме", говорил мне: -- Жалости подобно! Оно хоть и по
закону, да не по совести! Посадят человека в заключение, отнимут его от семьи,
от детей малых, и вместо того, чтобы работать ему, да, может, работой на ноги
подняться, годами держат его зря за решеткой. Сидел вот молодой человек--только
что женился, а на другой день посадили. А дело-то с подвохом было: усадил его
богач-кредитор только для того, чтобы жену отбить. Запутал, запутал должника, а
жену при себе содержать стал... Сидит такой у нас один, и приходит к нему жена и
дети, мал мала меньше... Слез-то, слез-то сколько!.. Просят смотрителя отпустить
его на праздник, в ногах валяются... Конечно, бывали случаи, что арестованные
удирали на день-два домой, но их ловили и водворяли. Со стороны кредиторов были
разные глумления над своими должниками. Вдруг кредитор перестает вносить
кормовые. И тогда должника выпускают. Уйдет счастливый, радостный, поступит на
место и только что начнет устраиваться, а жестокий кредитор снова вносит
кормовые и получает от суда страшную бумагу, именуемую: "поимочное
свидетельство". И является поверенный кредитора с полицией к только что
начинающему оживать должнику и ввергает его снова в "яму". А то представитель
конкурса, узнав об отлучке должника из долгового отделения, разыскивает его
дома, врывается, иногда ночью, в семейную обстановку и на глазах жены и детей
вместе с полицией сам везет его в долговое отделение. Ловили должников на
улицах, в трактирах, в гостях, даже при выходе из церкви! Но и здесь, как везде:
кому счастье, кому горе. Бывали случаи, что коммерческий суд пришлет указ
отпустить должника, а через месяц опять отсрочку пришлет-- и живет себе человек
на воле. А другой, у которого протекции нет и взятку дать не на что, никаких
указов дождаться не может--разве смотритель из человечности сжалится да к семье
на денек отпустит. Это все жертвы самодурства и "порядка вещей" канцелярского
свойства, жертвы купцов-дисконтеров. Ведь большинство попадало в "яму" из-за
самодурства богатеев-кредиторов, озлобившихся на должника за то, что он не
уплатил, а на себя за то, что в дураках остался и потерял деньги. Или для того,
чтобы убрать с дороги мешающего конкурента. Кредитор злобно подписывал указ и
еще вносил кормовые деньги, по пять рублей восемьдесят пять копеек в месяц. И
много таких мстителей было среди богатого московского купечества, чему
доказательством служило существование долгового отделения, в котором сидело
почти постоянно около тридцати человек.




    "ОЛСУФЬЕВСКАЯ КРЕПОСТЬ"


На Тверской, против Брюсовского переулка, в семидесятые и в начале восьмидесятых
годов, почти рядом с генерал-губернаторским дворцом, стоял большой дом
Олсуфьева--четырехэтажный, с подвальными этажами, где помещались лавки и винный
погреб. И лавки и погребок имели два выхода на улицу и во двор -- и торговали на
два раствора. Погребок торговал через заднюю дверь всю ночь. Этот оригинальной
архитектуры дом был окрашен в те времена в густой темно-серый цвет. Огромные
окна бельэтажа, какие-то выступы, а в углублениях высокие чугунные решетчатые
лестницы--вход в дом. Подъездов и вестибюлей не было. Посредине дома -- глухие
железные ворота с калиткой всегда на цепи, у которой день и ночь дежурили
огромного роста, здоровенные дворники. Снаружи дом, украшенный вывесками
торговых заведений, был в полном порядке. Первый и второй этажи сверкали
огромными окнами богато обставленных магазинов. Здесь были модная парикмахерская
Орлова, фотография Овчаренко, портной Воздвиженский. Верхние два этажа с
незапамятных времен были заняты меблированными комнатами Чернышевой и Калининой,
почему и назывались "Чернышами". В "Чернышах" жили актеры, мелкие служащие,
учителя, студенты и пишущая братия. В 1876 году здесь жил, еще будучи маленьким
актером Малого театра, М. В. Лентовский: бедный номе- ришко, на четвертом этаже,
маленькие два окна, почти наравне с полом, выходившие во двор, а имущества всего
-- одно пальтишко, гитара и пустые бутылки. В квартире номер сорок пять во дворе
жил хранитель дома с незапамятных времен. Это был квартальный Карасев, из бывших
городовых, любимец генерал-губернатора князя В. А. Долгорукова, при котором он
состоял неотлучным не то вестовым, не то исполнителем разных личных поручений.
Полиция боялась Карасева больше, чем самого князя, и потому в дом Олсуфьева, что
бы там ни делалось, не совала своего носа. Владелец дома, отставной
штабс-капитан Дм. Л. Олсуфьев, ничего общего с графом Олсуфьевым не имеющий,
здесь не жил, а управлял домом бывший дворник, закадычный друг Карасева, который
получал и с него и с квартирантов, содержателей торговых заведений, огромные
деньги. Но не этот наружный корпус давал главный доход домовладельцам. За вечно
запертыми воротами был огромнейший двор, внутри которого -- ряд зданий самого
трущобного вида. Ужас берет, когда посмотришь на сводчатые входы с идущими под
землю лестницами, которые вели в подвальные этажи с окнами, забитыми железными
решетками. Посредине двора--огромнейший флигель. Флигеля с боков, и ни одного
забора, через который можно перелезть. Словом, один выход--только через
охраняемую калитку. А народу было тысячи полторы. Недаром дом не имел другого
названия, как "Олсуфьевская крепость" -- по имени его владельца. В промозглых
надворных постройках--сотни квартир и комнат, занятых всевозможными мастерскими.
Пять дней в неделю тихо во дворе, а в воскресенье и понедельник все пьяно и
буйно: стон гармоники, песни, драки, сотни полуголых мальчишек-учеников, детишки
плачут, ревут и ругаются ученики, ни за что ни про что избиваемые мастерами,
которых и самих так же в ученье били. И ничего не видно и не слышно с улицы за
большим двором, а ворота заперты, только в калитку иногда ныряли квартиранты,
которые почище одеты. Остальные вечно томились в крепости. "Мастеровщики"
населяли все это огромное владение, а половина здешней мастеровщины -- портные.
Половина портных были бездомные пьяницы и были самыми выгодными, самыми дешевыми
и беззащитными работниками. Пьянство здесь поддерживалось самими хозяевами: оно
приковывало к месту. Разутому и раздетому куда идти? Да и дворник в таком виде
не выпустит на улицу, и жаловаться некому. "Раки" было общее название этих
людей. И сидели "раки" годами в своих норах, полураздетые, босые, имея только
общие опорки, чтобы на двор выбегать, накинув на истлевшую рубаху какие-нибудь
лохмотья. Мечтой каждого был трактир, средством достижения--баня. Покупалась на
базаре дешевого ситцу рубаха, нанковые портки, и в канун праздника
цербер-дворник выпускал "раков" за железные ворота как раз против Брюсовского
переулка, в Стрельцовские бани. Здесь они срывали с себя лохмотья и,
выпарившись, уже облеченные во все чистенькое, там же за пятак остригшись, шли в
трактир Косоурова рядом с банями, а оттуда, в сопровождении трезвых товарищей,
уже ночью исчезали в воротах "крепости". Мастеровые в будние дни начинали работы
в шесть-семь часов утра и кончали в десять вечера. В мастерской портного
Воздвиженского работало пятьдесят человек. Женатые жили семьями в квартирах на
дворе, а холостые с мальчиками-учениками ночевали в мастерских, спали на
верстаках и на полу, без всяких постелей: подушка -- полено в головах или свои
штаны, если еще не пропиты. К шести часам утра кипел ведерный самоварище,
заблаговременно поставленный учениками, которые должны были встать раньше всех и
уснуть после всех. У всякого своя кружка, а то просто какая-нибудь банка. Чай
хозяйский, а хлеб и сахар свой, и то не у всех. В некоторых мастерских мальчикам
чай полагался только два раза в год-- на рождество и на пасху, по кружке: --
Чтоб не баловались! После больших праздников, когда пили и похмелялись неделями,
садились за работу почти голыми, сменив в трактире единственную рубашку на
тряпку, чтобы только "стыд прикрыть", Кипяток в семь часов разливали по стаканам
без блюдечек, ставили стаканы на каток, а рядом -- огромный медный чайник с
заваренным для колера цикорием. Кухарка (в мастерских ее звали "хозяйка")
подавала по куску пиленого сахара на человека и нарезанный толстыми ломтями
черный хлеб. Посуду убирали мальчики. За обедом тоже служили мальчики. И так
было во всей Москве -- ив больших мастерских, и у "грызиков". Мастера бросали
работу, частью усаживались, как работали, "ноги калачиком", на катке вокруг
чашек, а кому не хватало места, располагались стоя вместе с мальчиками и по
очереди черпали большими деревянными ложками щи. Обедали не торопясь. "Хозяйка"
несколько раз подливала щи, потом вываливала в чашку нарезанную кусочками
говядину, и старший из мастеров стучал ложкой по краю чашки. Это в переводе на
человеческую речь значило: "Таскай со всем". После этого тихо и степенно каждый
брал в ложку по одному кусочку мяса, зная, что если захватит два кусочка, то от
старшего по лбу ложкой влетит. Ели молча, ложку после каждого глотка клали на
каток и снова, прожевав мясо и хлеб, черпали вторую. За кашей, всегда гречневой,
с топленым салом, а в постные дни с постным маслом, дело шло веселей: тут уже не
зевай, а то ложкой едва возьмешь, она уже по дну чашки стучит. После обеда
мальчики убирают посуду, вытирают каток, а портные садятся тотчас же за работу.
Посидев за шитьем час, мастера, которым есть что надеть, идут в трактир пить чай
и потом уже вместе с остальными пьют второй, хозяйский чай часов в шесть вечера
и через полчаса опять сидят за работой до девяти. В девять ужин, точнее,
повторение обеда. "Грузиками" назывались владельцы маленьких заведений, в
пять-шесть рабочих и нескольких же мальчиков с их даровым трудом. Здесь
мальчикам было еще труднее: и воды принеси, и дров наколи, сбегай в лавку -- то
за хлебом, то за луком на копейку, то за солью, и целый день на посылках, да еще
хозяйских ребят нянчи! Вставай раньше всех, ложись после всех. Выбежать
поиграть, завести знакомство с ребятами -- минуты нет. В "Олсуфьевке" мальчикам
за многолюдностью было все-таки веселее, но убегали ребята и оттуда, а уж от
"грызиков" -- то и дело. Познакомятся на улице с мальчишками-карманниками,
попадут на Хитровку и делаются жертвами трущобы и тюрьмы... Кроме
"мастеровщины", здесь имели квартиры и жили со своими артелями подрядчики
строительных работ: плотники, каменщики, маляры, штукатуры, или, как их в Москве
звали, "щекатуры". Были десятки белошвейных мастерских, портнишек, вязальщиц,
были прачечные. Это самые тихие и чистенькие квартиры, до отказа набитые
мастерицами и ученицами, спавшими в мастерских вповалку, ходившими босиком, пока
не выйдут из учениц в мастерицы. Их, как и мальчиков, привозили из деревни и
отдавали в ученье на четыре-пять лет без жалованья и тем прикрепляли к месту.
Отбывшие срок учения делались мастерами и мастерицами и оставались жить у своих
хозяев за грошовое жалованье. Некоторые обзаводились семьями. В "Олсуфьевке"
жили поколениями. Все между собой были знакомы, подбирались по специальностям,
по состоянию и поведению. Пьяницы (а их было между "мастеровщиной" едва ли не
большинство) в трезвых семейных домах не принимались. Двор всегда гудел
ребятишками, пока их не отдадут в мастерские, а о школах и не думали. Маленьких
не учили, а подросткам, уже отданным в мастерские, учиться некогда. Взрослые
дочери хозяев и молодые мастерицы, мальчики, вышедшие в мастера, уже получавшие
жалованье, играли свадьбы, родня росла,-- в "Олсуфьевке" много было
родственников. В большие праздники в семейных квартирах устраивали вечеринки. Но
таких скромных развлечений было мало среди общего пьяного разгула. Поголовное
пьянство обыкновенно бывало на масленице и на святках. Ходили из квартиры в
квартиру ряженые, с традиционной "козой", с барабаном и "медведем" в
вывороченном полушубке. Его тащил на цепи дед-вожатый с бородой из льна, и
медведь, гремя цепью, показывал, как ребята горох в поле воруют, как хозяин
пляшет и как барин водку пьет и пьяный буянит. Конечно, медведю подносили водки,
и он уже после второй-третьей вечеринки сва- ливался и засыпал в сенях, а если
буянил, то дворники отправляли его в подвал. У скромной, семейной работающей
молодежи "Олсуфьевской крепости" ничего для сердца, ума и разумного веселья --
ни газет, ни книг и даже ни одного музыкального инструмента. Бельэтаж
гагаринского дворца, выходившего на улицу, с тремя большими барскими квартирами,
являл собой разительную противоположность царившей на дворе крайней бедноте и
нужде. Звуки музыки блестящих балов заглушали пьяный разгул заднего двора в
праздничные дни. В семейных квартирках надворных флигелей были для молодежи
единственным весельем -- танцы. Да и только один танец -- кадриль. Да и то без
музыки. В праздничные дни, когда мужское большинство уходило от семей
развлекаться по трактирам и пивным, мальчики-ученики играли в огромном дворе,--
а дома оставались женщины, молодежь собиралась то в одной квартире, то в другой,
пили чай, грызли орехи, дешевые пряники, а то подсолнухи. Разговоры вертелись
только на узких интересах своей специальности или в области сплетен. Молодежь
начинала позевывать. Из отворенного окна бельэтажа гагаринского дворца
послышалась музыка. -- Ну чего же вы? Там уже начали!.. С веселыми лицами
вскакивают чистенько одетые кавалеры и приглашают принаряженных барышень. --
Позвольте вас пригласить на кадрель! Мигом отодвигается в угол чайный стол,
пожилые маменьки и тетеньки усаживаются вдоль стен, выстраиваются шесть пар,
посредине чисто вымытого крашеного пола, танцующие запевают: Во саду ли в
огороде Девица гуляла... Все громче, веселее под эту песню проходят первые три
фигуры всемирно известного танца, Четвертую и пятую танцуют под: Шла девица за
водой За холодной ключевой... У живших в "Олсуфьевке" артелей плотников,
каменщиков и маляров особенно гулящими были два праздника: летний -- петров день
и осенний -- покров. Наем рабочих велся на срок от петрова до покрова, то есть
от 29 июня до 1 октября. В петров день перед квартирами на дворе, а если дождь,
то в квартирах, с утра устанавливаются столы, а на них -- четвертные сивухи,
селедка, огурцы, колбаса и хлеб. Первую чару пил хозяин артели, а потом все
садились на скамейки, пили, закусывали, торговались и тут же "по пьяному делу"
заключали условия с хозяином на словах, и слово было вернее нотариального
контракта. Когда поразопьются -- торгуются и кочевряжатся: -- Андрей Максимов, а
сколько ты мне положишь в неделю? -- пьяным голосом обращается плотник к
хозяину. -- Хошь по-старому -- живи. А то, ежели что, и не надо, уезжай в
деревню,-- отвечает красный как рак хозяин. -- А ты надбавь! А то давай расщот!
-- Как хошь! Получай сейчас и не отсвечивай! Орут, галдят, торгуются, дерутся
всю ночь... А через день вся артель остается у хозяина. Это петров день -- цена
переряда. У портных, у вязальщиц, у сапожников, у ящичников тоже был свой
праздник -- "засидки". Это -- 8 сентября. То же пьянство и здесь, та же ночевка
в подвале, куда запирали иногда связанного за буйство. А на другой день --
работа до десяти вечера. После "засидок"--согнем. У портных "засидки"
продолжались два дня. 9 сентября к семи часам вечера все сидят, ноги калачиком,
на верстаках, при зажженной лам-пе. Еще засветло зажгут и сидят, делая вид, что
шьют. А мальчишка у дверей караулит. -- Идет! И кто-нибудь из портных убавляет
огонь в лампе донельзя. Входит хозяин. -- Что такое за темнота у вас тутотка? --
Керосин не горит! -- Почему такое вдруг бы ему не гореть? -- Небось сами знаете!
Лампы-то ваши... -- Тэ-эк-с! Ну, нате, чтобы горел! И выкидывает трешницу на
четвертную и закуску. Огонь прибавляют. Через час четверть выпита: опять огонь
убавили. Сидят, молчат. Посылают мальчишку к главному закройщику -- и тот же
разговор, та же четверть, а на другой день -- все на работе. Сидят, ноги
калачиком, а руки с похмелья да от холода ходуном ходят. Летние каникулы
окончились. После "засидок" начиналась зимняя, безрадостная и безвыходная
крепостная жизнь в "Олсуфьевке", откуда даже в трактир не выйдешь!




    ВДОЛЬ ПО ПИТЕРСКОЙ


Когда я вышел из трамвая, направляясь на вокзал, меня остановил молодой человек.
-- Извиняюсь, я первый раз в Москве. Я студент. Меня интересует, почему станция
на пустой площади у Садовой называется "Триумфальные ворота", а это -- "Тверская
застава", хотя передо мною Триумфальные ворота во всем их величии... Потом, что
значат эти два маленьких домика с колоннами рядом с ними? Я объяснил, что это
конец Тверской, что ворота сто лет назад были поставлены в память войны
двенадцатого года, но что по Садовой были когда-то еще деревянные Триумфальные
ворота, но что они уже полтораста лет как сломаны, а название местности
сохранилось. Объяснил я ему, что эти два домика в старину, когда еще железных
дорог не было, были заставами и назывались кордегардией, потому что в них стоял
военный караул, а между зданиями был шлагбаум, и так далее. Студент поблагодарил
меня, сказал, что он напишет в своей газете, сделает доклад в клубе, что у них
все интересуются Москвой, потому что она--первый город в мире. Его слова
заинтересовали меня. За полвека жизни в Москве я тысячу раз проезжал под
воротами и на конке, а потом и на трамвае, и мимо них в экипажах, и пешком
сновал туда и обратно, думая в это время о чем угодно, только не о них. Даже эта
великолепная конская группа и статуя с венком в руках настолько прошла мимо
моего внимания, что я не рассмотрел ее -- чья это фигура. Я лишь помнил
слышанное о ней: говорили, что по всей Москве и есть только два трезвых кучера
-- один здесь, другой -- на фронтоне Большого театра. Только это был не "кучер",
а "баба с калачом", по местному определению. Я поднял глаза и наконец увидал,
что это "богиня славы" с венком. В такой же колеснице стоял на Большом театре
другой "кучер" -- с лирой в руках -- Аполлон. Обе группы были очень однотипны,
потому что как ворота, так и Большой театр архитектор Бове строил одновременно,
в двадцатых годах прошлого столетия. В домиках кордегардии при мне уже
помещались то городские метельщики, то полицейская стража, то почтенные
инвалиды, растиравшие на крыльце, под дорическими колоннами, в корчагах
нюхательный табак для любителей-нюхарей. Потом поместилась в одном из домиков
городская амбулатория, а в другом -- дежурка для фельдшера и служителей. Кругом
домика, с правой стороны ворот, под легкой железной лестницей, приделанной к
крыше с незапамятных времен, пребывали "холодные сапожники", приходившие в
Москву из Тверской губернии с "железной ногой", на которой чинили обувь скоро,
дешево и хорош