азал Оська. -- Ему доктор запретил...--успокоила
полковница. -- А вот вы, барин, чего не пьете? У нас так не полагается. Извольте
пить! -- сказал бородач-банкомет и потянулся ко мне чокаться. Я отказался. --
Считаю это за оскорбление. Вы брезгуете нами! Это у нас не полагается. Пейте!
Ну? Не доводи до греха, пей! -- Нет! -- А, нет? Оська, лей ему в глотку!
Банкомет вскочил со стула, схватил меня одной рукой за лоб, а другой за
подбородок, чтобы раскрыть мне рот. Оська стоял с кружкой, готовый влить пиво
насильно мне в рот. Это был решительный момент. Я успел выхватить из кармана
кастет и прямым ударом ткнул в зубы нападавшего. Он с воем грохнулся на пол. --
Что еще там? -- раздался позади меня голос, и из двери вышел человек в черном
сюртуке, а следом за ним двое остановились на пороге, заглядывая к нам. Человек
в сюртуке повернулся ко мне, и мы оба замерли от удивления. -- Это
вы?--воскликнул человек в сюртуке и одним взмахом отшиб в сторону вскочившего с
пола и бросившегося на меня банкомета, борода которого была в крови. Тот снова
упал. Передо мной, сконфуженный и пораженный, стоял беговой "спортсмен", который
вез меня в своем шарабане. Все остальные окаменели. Он выхватил из рук еще
стоявшего у стола Оськи кружку с пивом и выплеснул на пол. -- Убери! -- приказал
он дрожавшей от страха полковнице.--Владимир Алексеевич, как вы сюда попали?
Зайдемте ко мне в комнату. -- Ну вас к черту! Я домой... И, надвинув шапку, я
шагнул к двери. На полу стонал, лежа на брюхе и выплевывая зубы, банкомет. --
Нет, нет, я вас провожу!.. Выскочил за мной, под локоть помогая мне подняться по
избитым камням лестницы, и бормотал извинения... Я упорно молчал. В голове
мелькало: "Концы в воду, Ларепланд с "малинкой", немец, кружка с птицей..."
"Спортсмен" продолжал рассыпаться передо мной в извинениях и между прочим
сказал: -- Все-таки я вас спас от Самсона. Он ведь мог вас изуродовать. -- Ну,
спас-то я себя сам, потому что "малинки" не выпил. -- Откуда вы знаете? --
встрепенулся он и вдруг спохватился и уже другим тоном добавил: -- Какой такой
"малинки"? -- А которую ты выплеснул из кружки. Мало ли что я знаю. -- Вы...
вы...--Зубы стучали, слово не выходило. -- Все знаю, да молчать умею. -- Вижу-с.
Вот потому-то я хотел, чтобы вы ко мне в комнату зашли. Там отдельный выход.
Приятели собрались... В картишки поиграть. Ведь я здесь не живу... -- Видел...
Голиафа, маркера, узнал. -- Да... он под рукой сидел... метал Кречинский. Там
еще Цапля... Потом Ватошник, потом... -- Ватошник? Тимошка? Да ведь он сыщик! --
Кому сыщик, а нам дружок... Еще раз, простите великодушно. -- Помни: я все знаю,
но и виду не подам никогда. Будто ничего не было. Прощай!--крикнул я ему уже из
калитки... При встречах "спортсмен" старался мне не показываться на глаза, но
раз поймал меня одного на беговой аллее и дрожащим голосом зашептал: --
Обещались, Владимир Алексеевич, а вот в газете-то что написали? Хорошо, что
никто внимания не обратил, прошло пока... А ведь как ясно--Феньку все знают за
полковницу, а барона по имени-отчеству целиком назвали, только фамилию другую
поставили, его ведь вся полиция знает, он даже прописанный. Главное вот барон...
-- Ну, успокойся, больше не буду. Действительно, я напечатал рассказ "В глухую",
где подробно описал виденный мною притон, игру в карты, отравленного "малинкой"
гостя, которого потащили сбросить в подземную клоаку, приняв за мертвого. Только
Колосов переулок назвал Безымянным. Обстановку описал и в подробностях, как
живых, действующих лиц. Барон Дорфгаузен, Отто Карлович... и это действительно
было его настоящее имя. А эпиграф к рассказу был такой: "...При очистке
Неглинного канала находили кости, похожие на человеческие..."




    ДРАМАТУРГИ ИЗ "СОБАЧЬЕГО ЗАЛА"


Все от пустяков -- вроде дырки в кармане. В те самые времена, о которых я пишу
сейчас, был у меня один разговор: -- Персидская ромашка! О нет, вы не шутите,
это в жизни вещь великая. Не будь ее на свете--не был бы я таким, каким вы меня
видите, а мой патрон не состоял бы в членах Общества драматических писателей и
не получал бы тысячи авторского гонорара, а "Собачий зал"... Вы знаете, что
такое "Собачий зал"?.. -- Не знаю. -- А еще репортер известный, "Собачьего зала"
не знаете! Разговор этот происходил на империале вагона конки, тащившей нас из
Петровского парка к Страстному монастырю. Сосед мой, в свеженькой коломянковой
паре, шляпе калабрийского разбойника и шотландском шарфике, завязанном "неглиже
с отвагой, а ля черт меня побери", был человек с легкой проседью на висках и с
бритым актерским лицом. Когда я на станции поднялся по винтовой лестнице на
империал, он назвал меня по фамилии и, подвинувшись, предложил место рядом. Он
курил огромную дешевую сигару. Первые слова его были: -- Экономия: внизу в
вагоне пятак, а здесь, на свежем воздухе, три копейки... И не из экономии я езжу
здесь, а вот из-за нее...-- И погрозил дымящейся сигарищей.-- Именно эти сигары
только и курю... Три рубля вагон, пол-тора рубля грядка, да-с,-- клопосдохс,
настоящий империал, потому что только на империале конки и курить можно... Не
хотите ли сделаться империалистом? -- предлагает мне сигару. -- Не курю,-- и
показал ему в доказательство табакерку, предлагая понюшку. -- Нет уж, увольте.
Будет с меня домашнего чиханья. А потом и бросил ту фразу о персидской
ромашке... Швырнул в затылок стоявшего на Садовой городового окурок сигары,
достал из кармана свежую, закурил и отрекомендовался: -- Я--драматург Глазов.
Вас я, конечно, знаю. -- А какие ваши пьесы? -- Мои? А вот... И он перечислил с
десяток пьес, которые, судя по афишам, принадлежали перу одного известного
режиссера, прославившегося обилием переделок иностранных пьес. Его я знал и
считал, что он автор этих пьес. -- Послушайте, да вы перечисляете пьесы,
принадлежащие...--Я назвал фамилию. -- Да, они принадлежали ему, а автор их--я.
Семнадцать пьес в прошлом году ему сделал и получил за это триста тридцать
четыре рубля. А он на каждой сотни наживает, да и писателем драматическим
числится, хотя собаку через "ять" пишет. Прежде в парикмахерской за кулисами
мастерам щипцы подавал, задаром нищих брил, постигая ремесло, а теперь вот и
деньги, и почет, и талантом считают... В Обществе драматических писателей
заседает... Больше ста пьес его числится по каталогу, переведенных с
французского, английского, испанского, польского, венгерского, итальянского и
пр. и пр. А все они переведены с "арапского"! -- Как же это случилось? -- Да
так. Года два назад написал я комедию. Туда, сюда -- не берут. Я -- к нему в
театр. Не застаю. Иду на дом. Он принимает меня в роскошном кабинете. Сидит
важно, развалясь в кресле у письменного стола. -- Написал я пьесу, а без имени
не берут. Не откажите поставить свое имя рядом с моим, и гонорар пополам,--
предлагаю ему. Он взял пьесу и начал читать, а мне дал сигару п газету. -- И
талант у вас есть, и сцену знаете, только мне свое имя вместе с другим ставить
неудобно. К нашему театру пьеса тоже не подходит. -- Жаль! -- Вам, конечно,
деньги нужны? Да? -- Прямо жить нечем. -- Ну так вот, переделайте мне эту пьесу.
И подал мне французскую пьесу, переведенную одним небезызвестным переводчиком,
жившим в Харькове. Я посмотрел новенькую, только что процензурованную трехактную
пьесу. -- Как переделать? Да ведь она переведена! -- Да очень просто: сделать
нужно так, чтобы пьеса осталась та же самая, но чтобы и автор и переводчик не
узнали ее. Я бы это сам сделал, да времени нет... Как эту сделаете, я сейчас же
другую дам. Я долго не понимал сначала, чего он, собственно, хочет, а он начал
мне способы переделки объяснять, и так-то образно, что я сразу постиг, в чем
дело. -- Ну-с, так через неделю чтобы пьеса была у меня. Неделя -- это только
для начала, а там надо будет пьесы в два дня перешивать. Через неделю я принес.
Похвалил, дал денег и еще пьесу. А там и пошло, и пошло: два дня--трехактный
фарс и двадцать пять рублей. Пьеса его и подпись его, а работа целиком моя. Я
заинтересовался, слушал и ровно ничего не понимал. Вагон остановился у
Страстного, и, слезая с империала, Глазов предложил мне присесть на бульваре, у
памятника Пушкину. Он рассказывал с увлечением. Я слушал со вниманием. -- Как же
вы переделывали и что? Откуда же режиссер брал столько пьес для переделки? --
спросил я. -- Да ведь он же режиссер. Ну, пришлют ему пьесу для постановки в
театре, а он сейчас же за мной. Прихожу к нему тайком в кабинет. Двери
позатворяет, слышу--в гостиной знакомые голоса, товарищи по сцене там, а я, как
краденый. Двери кабинета на ключ. Подает пьесу -- только что с почты -- и
говорит: -- Сделай к пятнице. В субботу должны отослать обратно. Больше двух
дней держать нельзя. Раз в пьесе, полученной от него, письмо попалось: писал он
сам автору, что пьеса поставлена быть не может по независящим обстоятельствам.
Конечно, зачем чужую ставить, когда своя есть! Через два дня я эту пьесу
перелицевал, через месяц играли ее, а фарс с найденным письмом отослали автору
обратно в тот же день, когда я возвратил его. Мой собеседник увлекся. -- И
сколько пьес я для него переделал! И как это просто! Возьмешь, это самое,
новенькую пьесу, прочитаешь и первое дело даешь ей подходящее название.
Например, автор назвал пьесу "В руках", а я сейчас-- "В рукавицах", или назовет
автор -- "Рыболов", а я -- "На рыбной ловле". Переменишь название, принимаешься
за действующих лиц. Даешь имена, какие только в голову взбредут, только бы на
французские походили. Взбрело в голову первое попавшееся слово, и сейчас его на
французское. Маленьких персонажей перешиваешь по-своему: итальянца делаешь
греком, англичанина--американцем, лакея--горничной... А чтобы пьесу совсем
нельзя было узнать, вставишь автомата или попугая. Попугай или автомат на сцене,
а нужные слова за него говорят за кулисами. Ну-с, с действующими лицами
покончишь, декорации и обстановку переиначишь. Теперь надо изменять по-своему
каждую фразу и перетасовывать явления. Придумываешь эффектный конец, соль
оригинала заменяешь сальцем, и пьеса готова. Он сразу впал в минорный тон. --
Обворовываю талантливых авторов! Ведь на это я пошел, когда меня с квартиры
гнали... А потом привык. Я из-за куска хлеба, а тот имя свое на пьесах
выставляет, слава и богатство у него. Гонорары авторские лопатой гребет, на
рысаках ездит... А я? Расходы все мои, получаю за пьесу двадцать рублей, из них
пять рублей переписчикам... Опохмеляю их, оголтелых, чаем пою... Пока не
опохмелишь, руки-то у них ходуном ходят... Он много еще говорил и взял с меня
слово обязательно посетить его. -- Мы только с женой вдвоем. Она -- бывшая
провинциальная артистка, драматическая инженю. Завтра п свободен, заказов пока
нет. Итак, завтра в час дня. -- Даю слово. На другой день я спускался в
подвальный этаж домишка рядом с трактиром "Молдавия", на Живодерке1, в квартиру
Глазова. В темных сенцах, куда выходили двери двух квартир, стояли три жалких
человека, одетых в лохмотья; четвертый -- в крахмальной рубахе и в одном жилете
--из большой коробки посыпал оборванцев каким-то порошком. Пахло чем-то
знакомым. -- Здравствуйте, Глазов!--крикнул я с лестницы. -- А, это вы? Владимир
Алексеевич! Сейчас... Только пересыплю этих дьяволов.-- И он бросал горстями
порошок за ворот, за пазуху, даже за пояс брюк трем злополучникам. Несчастные
ежились, хохотали от щекотки и чихали. -- Ну, подождите, пока не повылазят. А мы
пойдем. Пожалуйте! И он отворил передо мной дверь в свою довольно чистую
квартирку. -- Что за история?--спрашиваю я. -- Переписчики пришли,-- серьезно
ответил мне Глазов.-- Сейчас заказ принесли срочный. -- Так в чем же дело? --
Персидской ромашкой я пересыпаю... А без этого их нельзя... Извините меня... Я
сейчас оденусь. Он накинул пиджак. -- Эллен! Ко мне мой друг пришел...
Писатель... Приготовь нам закусить... Да иди сюда. -- Mille pardon... Я не одета
еще. Из спальни вышла молодая особа с папильотками в волосах и следами грима и
пудры на усталом лице. -- Моя жена... Стасова-Сарайская... Инженивая драмати. --
Ах, Жорж! Не может он без глупых шуток! -- улыбнулась она мне.-- Простите, у нас
беспорядок. Жорж возится с этой рванью, с переписчиками... Сидят и чешутся... На
сорок копеек в день персидской ромашки выходит... А то без нее такой
зоологический сад из квартиры сделают, что сбежишь... Они из "Собачьего зала".
Глазов перебивает: -- Да. Великое дело--персидская ромашка. Сам я это изобрел.
Сейчас их осыплешь -- ив бороду, и в го- ------------------------------- 1
Теперь на улице Красина. лову, и в белье, у которых есть... Потом полчасика
подержишь в сенях, и все в порядке: пишут, не чешутся, и в комнате чисто... --
Так, говорите, без персидской ромашки и пьес не было бы? -- Не было бы. Ведь их
в квартиру пускать нельзя без нее... А народ они грамотный и сцену знают.
Некоторые--бывшие артисты... В два дня пьесу стряпаем: я--явление,
другой--явление, третий--явление, и кипит дело... Эллен, ты угощай завтраком
гостя, а я займусь пьесой... Уж извините меня... Завтра утром сдавать надо...
Посидите с женой. Мы вошли в комнату рядом со спальней, где на столе стояла
бутылка водки, а на керосинке жарилось мясо. В декабре стояла сырая,
пронизывающая погода: снег растаял, стояли лужи; по отвратительным московским
мостовым проехать невозможно было ни на санях, ни на колесах. То же самое было и
на Живодерке, где помещался "Собачий зал Жана де Габриель". Населенная
мастеровым людом, извозчиками, цыганами и официантами, улица эта была весьма
шумной и днем и ночью. Когда уже все "заведения с напитками" закрывались и
охочему человеку негде было достать живительной влаги, тогда он шел на эту самую
улицу и удовлетворял свое желание в "Таверне Питера Питта". Так называлась
винная лавка Ивана Гаврилова на языке обитателей "Собачьего зала", состоявшего
при "Таверне Питера Питта". По словам самого Жана Габриеля, он торговал
напитками по двум уставам: с семи утра до одиннадцати вечера -- по питейному, а
с одиннадцати вечера до семи утра -- по похмельному. Вечером, в одиннадцать
часов, лавка запиралась, но зато отпиралась каморка в сенях, где стояли два
громадных сундука--один с бутылками, другой с полубутылками. Торговала ими
"бабушка" на вынос и распивочно в "Собачьем зале". На вынос торговали через
форточку. Покупатель постучит с заднего двора, сунет деньги молча и молча
получит бутылку. Форточка эта называлась "шланбой". Таких "шланбоев" в Москве
было много: на Грачевке, на Хитровке и на окраинах. Если ночью надо достать
водки, подходи прямо к городовому, спроси, где достать, и он укажет дом: --
Войдешь в ворота, там шланбой, занавеска красная. Войдешь, откроется форточка...
А потом мне гривенник сунешь или дашь глотнуть из бутылки. Возвращаясь часу во
втором ночи с Малой Грузинской домой, я скользил и тыкался по рытвинам тротуаров
Живодерки. Около одного из редких фонарей этой цыганской улицы меня кто-то
окликнул по фамилии, и через минуту передо мной вырос весьма отрепанный,
небритый человек с актерским лицом. Знакомые черты, но никак не могу припомнить.
Он назвался. -- Запутался, брат, запил. Второй год в "Собачьем зале" пребываю.
Сцену бросил, переделкой пьес занимаюсь. Я помнил его молодым человеком,
талантливым начинающим актером, и больно стало при виде этого опустившегося
бедняка: опух, дрожит, глаза слезятся, челюсти не слушаются. -- Водочки бы,--
нерешительно обратился он ко мне. -- Да ведь поздно, а то угостил бы. -- Нет,
что ты! Пойдем со мною, вот здесь рядом... Он ухватил меня за рукав и торопливо
зашагал по обледенелому тротуару. На углу переулка стоял деревянный двухэтажный
дом и рядом с ним, через ворота, освещенный фонарем, старый флигель с казенной
зеленой вывеской "Винная лавка". Мы остановились у ворот. Актер стукнул в
калитку. -- Кто еще? -- прохрипели со двора. -- Сезам, отворись,-- ответил мой
спутник. -- Кто? -- громче хрипело со двора. -- Шланбой. По этому магическому
слову калитка отворилась, со двора пахнуло зловонием, и мы прошли мимо дворника
в тулупе, с громадной дубиной в руках, на крыльцо флигеля и очутились в сенях.
-- Держись за меня, а то загремишь,-- предупредил меня спутник. Роли
переменились: теперь я держался за его руку. Он отворил дверь. Пахнуло теплом,
ужасным, зловонным теплом жилой трущобы. Картина, достойная описания: маленькая
комната, грязный стол с пустыми бутылками, освещенный жестяной лампой; налево
громадная русская печь (помещение строилось под кухню), а на полу вповалку спало
более десяти человек обоего пола, вперемежку, так тесно, что некуда было
поставить ногу, чтобы добраться до стола. -- Вот мы и дома,-- сказал спутник и
заорал диким голосом:--Проснитесь, мертвые, восстаньте из гробов! Мы водки
принесли!.. Кучи лохмотьев зашевелились, послышались недовольные голоса, ругань.
А он продолжал: -- Мы водки принесли! И полез на печь. -- Бабка, водки! -- Ишь
вас носит, дьяволы-полунощники, покоя вам нет... -- Аркашка, ты? -- послышалось
с печи. -- Ас полу вставали, протирали глаза, бормотали: -- Где водка?.. --
Дайте, черти, воды! Горло пересохло! -- стонала полураздетая женщина, с
растрепанными волосами, матово-бледная, с синяком на лбу. -- Аркашка, кого
привел?.. Карася? -- Да еще какого, бабка... Водки! С печи слезли грязная,
морщинистая старуха и оборванный актер, усиленно старавшийся надеть пенсне с
одним стеклом: другое было разбито, и он закрывал глаз, против которого не было
стекла. -- Тоже артист и автор,-- рекомендовал Аркашка. Я рассматривал комнату.
Над столом углем была нарисована нецензурная карикатура, изображавшая человека,
который, судя по лицу, много любил и много пострадал от любви; под карикатурой
подпись: "Собачий зал Жана де Габриель". Здесь жили драматурги и артисты,
работавшие на своих безграмотных хозяев.




    КУПЦЫ


Во всех благоустроенных городах тротуары идут по обе стороны улицы, а иногда, на
особенно людных местах, поперек мостовых для удобства пешеходов делались то из
плитняка, то из асфальта переходы. А вот на Большой Дмитровке булыжная мостовая
пересечена наискось прекрасным тротуаром из гранитных плит, по которому никогда
и никто не переходит, да и переходить незачем: переулков близко нет. Этот
гранитный тротуар начинается у подъезда небольшого особняка с зеркальными
окнами. И как раз по обе стороны гранитной диагонали Большая Дмитровка была
всегда самой шумной улицей около полуночи. В Богословском (Петровском) переулке
с 1883 года открылся театр Корша. С девяти вечера отовсюду по-одиночке начинали
съезжаться извозчики, становились в линию по обеим сторонам переулка, а не
успевшие занять место вытягивались вдоль улицы по правой ее стороне, так как
левая была занята лихачами и парными "голубчиками", платившими городу за эту
биржу крупные суммы. "Ваньки", желтоглазые погонялки--эти извозчики низших
классов, а также кашники, приезжавшие в столицу только на зиму, платили
"халтуру" полиции. Дежурные сторожа и дворники, устанавливавшие порядок,
подходили к каждому подъезжающему извозчику, и тот совал им в руку заранее
приготовленный гривенник. Городовой важно прогуливался посередине улицы и считал
запряжки для учета при дележе. Иногда он подходил к лихачам, здоровался за руку:
взять с них, с биржевых плательщиков, было нечего. Разве только приятель-лихач
угостит папироской. Прохожих в эти театральные часы на улице было мало. Чаще
других пробегали бедно одетые студенты, возвращаясь в свое общежитие на заднем
дворе купеческого особняка. Извозчики стояли кучками у своих саней, курили,
болтали, распивали сбитень, а то и водочку, которой приторговывали сбитенщики,
тоже с негласного разрешения городового. Еще с начала вечера во двор особняка
въехало несколько ассенизационных бочек, запряженных парами кляч, для своей
работы, которая разрешалась только по ночам. Эти "ночные брокары", прозванные
так в честь известной парфюмерной фирмы, открывали выгребные ямы и переливали
содержимое черпаками на длинных рукоятках и уво