доме Медынцева совершенно одиноко жил богатый старик индеец. Что это
был за человек, никто не знал. Кто говорил, что он торгует восточными товарами,
кто его считал за дисконтера. Кажется, то и другое имело основание. К нему
иногда ходили какие-то восточные люди, он был окружен сплошной тайной. Восточные
люди вообще жили тогда на подворьях Ильинки и Никольской. И он жил в таком
переулке, где днем торговля идет, а ночью ни одной души не увидишь. Кому какое
дело--живет индеец и живет! Мало ли какого народу в Москве. Вдруг индейца нашли
убитым в квартире. Все было снаружи в порядке: следов грабежа не видно. В углу,
на столике, стоял аршинный Будда литого золота; замки не взломаны. Явилась
полиция для розысков преступников. Драгоценности целыми сундуками направили в
хранилище Сиротского суда: бриллианты, жемчуг, золото, бирюза--мерами!
Напечатали объявление о вызове наследников. Заторговала Сухаревка! Бирюзу
горстями покупали, жемчуг... бриллианты... Дело о задушенном индейце в воду
кануло, никого не нашли. Наконец года через два явился законный наследник--тоже
индеец, но одетый по-европейски. Он приехал с деньгами, о наследстве не говорил,
а цель была одна -- разыскать убийц дяди. Его сейчас же отдали на попечение
полиции и Смолина. Смолин первым делом его познакомил с восточными людьми Пахро
и Абазом, и давай индейца для отыскивания следов по шулерским мельницам
таскать--выучил пить и играть в модную тогда стуколку... Запутали, закружили
юношу. В один прекрасный день он поехал ночью из игорного притона домой--да и
пропал. Поговорили и забыли. А много лет спустя как-то в дружеском разговоре с
всеведущим Н. И. Пастуховым я заговорил об индейце. Оказывается, он знал много,
писал тогда в "Современных известиях", но об индейце генерал-губернатором было
запрещено даже упоминать. -- Кто же был этот индеец? -- спрашиваю. -- Темное
дело. Говорят, какой-то скрывавшийся глава секты душителей. -- Отчего же
запретил о нем писать генерал-губернатор? -- Да оттого, что в спальне у
Закревского золотой Будда стоял! -- Разве Закревский был буддист?! -- Как же, с
тех пор, как с Сухаревки ему Будду этого принесли! Небольшого роста, плечистый,
выбритый и остриженный начисто, в поношенном черном пальто и картузе с лаковым
козырьком, солидный и степенный, точь-в-точь камердинер средней руки, двигается
незаметно Смолин по Сухаревке. Воры исчезают при его появлении. Если увидят, то
знают, что он уже их заметил -- и, улуча удобную минуту, подбегают к нему...
Рыжий, щеголеватый карманник Пашка Рябчик что-то спроворил в давке и хотел
скрыться, но взгляд сыщика остановился на нем. Сделав круг, Рябчик был уже около
и что-то опустил в карман пальто Смолина. -- Щучка здесь... с женой...
Проигрался... Зло работает... -- С Аннушкой? -- Да-с... Юрка к Замайскому
поступил... Игроки с деньгами! У старьевщиков покупают... Вьюн... Голиаф...
Ватошник... Кукиш и сам Цапля. Шуруют вон, гляди... Быстро выпалил и исчез.
Смолин переложил серебряные часы в карман брюк. Издали углядел в давке высокую
женщину в ковровом платке, а рядом с ней козлиную бородку Щучки. Женщина увидала
и шепнула бороде. Через минуту Щучка уже терся как незнакомый около Смолина. --
Сегодня до кишок меня раздели... У Васьки Темного... проигрался! -- Ничего, злее
воровать будешь! Щучка опустил ему в карман кошелек. -- Аннушка сработала? --
Она... Сам не знаю, что в нем... -- А у Цапли что? -- Прямо плачу, что не попал,
а угодил к Темному! Вот дело было! Сашку Утюга сегодня на шесть тысяч взяли...
-- Сашку? Да он сослан в Сибирь! -- Какое! Всю зиму на Хитровке околачивался...
болел... Марк Афанасьев подкармливал. А в четверг пофартило, говорят, в Гуслицах
с кем-то купца пришил... Как одну копейку шесть больших отдал. Цапля метал...
Архивариус метал. Резал Назаров. -- Расплюев! -- Да, вон он с Цаплей у палатки
стоит... Андрей Михайлович, первый фарт тебе отдал!.. Дай хоть копеечку на
счастье... --На, разживайся!--И отдал обратно кошелек. -- Вот спасибо! Век не
забуду... Ведь почин дороже денег... Теперь отыграюсь! Да! Сашку до копья
разыграли. Дали ему утром сотенный билет, он прямо на вокзал в Нижний... А Цапля
завтра новую мельницу открывает, богатую. Смолин подходит к Цапле. -- С добычей!
Когда на новоселье позовешь? У Цапли и лицо вытянулось. -- Сашку-то сегодня на
шесть больших слопали! Ну, когда новоселье?.. Оторопел окончательно старый
Цапля. -- Цапля! Это что ты отобрал? Портреты каких-то вельмож польских... На
что они тебе? -- Для дураков, Андрей Михайлович, для дураков... Повешу в
гостиной--за моих предков сойдут... Так в четверг, милости просим, там же на
Цветном, над моей старой квартирой... сегодня снял в бельэтаже... -- Сашку на
Волгу спровадили? Добивает Цаплю всеведущий сыщик и идет дальше, к ювелирным
палаткам, где выигравшие деньги шулера обращают их в золотые вещи, чтоб потом
снова проиграться на мельницах... Поговорит с каждым, удивит каждого своими
познаниями, а от них больше выудит... -- Это кто такой франт, что с Абазом
стоит? -- Невский гусь... как его... -- Кихибарджи?.. Зачем он здесь? -- За
кем-то из купцов охотится... в "Славянском базаре" в сорокарублевом номере
остановились. И Караулов с ними... И по развалу проползет тенью Смолин. Увидал
Комара. -- Ну как твои куклы? Все Смолин знает -- не то, что где было, а что и
когда будет и где... И знает, и будет молчать, пока его самого начальство не
прищучит! * Из властей предержащих почти никто не бывал на Сухаревке, кроме
знаменитого московского полицмейстера Н. И. Огарева, голова которого с
единственными в Москве усами черными, лежащими на груди, изредка по воскресеньям
маячила над толпой около палаток антикваров. В палатках он время от времени
покупал какие-нибудь удивительные стенные часы. И всегда платил за них наличные
деньги, и никогда торговцы с него, единственного, может быть, не запрашивали
лишнего. У него была страсть к стенным часам. Его квартира была полна стенными
часами, которые били на разные голоса непрерывно, одни за другими. Еще он
покупал карикатуры на полицию всех стран, и одна из его комнат была увешана
такими карикатурами. Этим товаром снабжали его букинисты и цензурный комитет,
задерживавший такие издания. Особенно он дорожил следующей карикатурой.
Нарисован забор. Вдали каланча с вывешенными шарами и красным флагом (сбор всех
частей). На заборе висят какие-то цветные лохмотья, а обозленная собака стоит на
задних лапках, карабкается к лохмотьям и никак не может их достать. Подпись:
"Далеко Арапке до тряпки" (в то время в Петербурге был обер-полицмейстером
Трепов, а в Москве--Арапов). -- Вот идиоты, -- говорил Н. И. Огарев. Ну кто бы
догадался! Так бы и прошла насмешка незаметно... Я видел этот номер
"Будильника", внимания на него не обратил до тех пор, пока городовые не стали
отбирать журнал у газетчиков. Они все и рассказали. В те времена палаток
букинистов было до тридцати. Здесь можно было приобрести все, что хочешь. Если
не найдется нужный том какого-нибудь разрозненного сочинения, только закажи, к
другому воскресенью достанут. Много даже редчайших книг можно было приобрести
только здесь. Библиофилы не пропускали ни одного воскресенья. А как к этому дню
готовились букинисты! Шесть дней рыщут -- ищут товар по частным домам, усадьбам,
чердакам, покупают целые библиотеки у наследников или разорившихся библиофилов,
а "стрелки" скупают повсюду книги и перепродают их букинистам, собиравшимся в
трактирах на Рождественке, в Большом Кисельном переулке и на Малой Лубянке. Это
была книжная биржа, завершавшаяся на Сухаревке, где каждый постоянный покупатель
знал каждого букиниста и каждый букинист знал каждого покупателя: что ему надо и
как он платит. Особым почетом у букинистов пользовались профессора И. Е.
Забелин, Н. С. Тихонравов и Е. В. Барсов. Любили букинисты и студенческую
бедноту, делали для нее всякие любезности. Приходит компания студентов, человек
пять, и общими силами покупают одну книгу или издание лекций совсем задешево, и
все учатся по одному экземпляру. Или брали напрокат книгу, уплачивая по пятачку
в день. Букинисты давали книги без залога, и никогда книги за студентами не
пропадали. Букинисты и антиквары (последних звали "старьевщиками") были
аристократической частью Сухаревки. Они занимали место ближе к Спасским
казармам. Здесь не было той давки, что на толкучке. Здесь и публика была чище:
коллекционеры и собиратели библиотек, главным образом из именитого купечества.
Всем букинистам был известен один собиратель, каждое воскресенье копавшийся в
палатках букинистов и в разваленных на рогожах книгах, оставивший после себя
ценную библиотеку. И рассчитывался он всегда неуклонно так: сторгует, положим,
книгу, за которую просили пять рублей, за два рубля, выжав все из букиниста, и
лезет в карман. Вынимает два кошелька, из одного достает рубль, а из другого
вываливает всю мелочь и дает один рубль девяносто три копейки. -- Семи копеечек
нет... Вот получите. Знают эту систему букинисты, знают, что ни за что не
добавит, и отдают книгу. А один букинист раз сказал ему: -- Ну как вам не
совестно копеечки-то у нашего брата вымарщивать? -- Ты ничего не понимаешь! А в
год-то их сколько накопится? Знали еще букинисты одного курьезного покупателя.
Долгое время ходил на Сухаревку старый лакей с аршином в руках и требовал книги
в хороших переплетах и непременно известного размера. За ценой не стоял. Его
чудак-барин, разбитый параличом и не оставлявший постели, таким образом
составлял библиотеку, вид которой утешал его. На этой "аристократической" части
Сухаревки вперемежку с букинистами стояли и палатки антикваров. Уважаемым
покупателем у последних был Петр Иванович Щукин. Сам он редко бывал на
Сухаревке. К нему товар носили на дом. Дверь его кабинета при амбаре на Ильинке,
запертая для всех, для антикваров всегда была открыта. Вваливаются в амбар
барахольщики с огромными мешками, их сейчас же провожают в кабинет без доклада.
Через минуту Петр Иванович погружается в тучу пыли, роясь в грудах барахла,
вываленного из мешков. Отбирает все лучшее, а остатки появляются на Сухаревке в
палатках или на рогожах около них. Сзади этих палаток, к улице, барахольщики
второго сорта раскидывали рогожи, на которых был разложен всевозможный чердачный
хлам: сломанная медная ручка, кусок подсвечника, обломок старинной канделябры,
разрозненная посуда, ножны от кинжала. И любители роются в товаре и всегда
находят что купить. Время от времени около этих рогож появляется владелец
колокольного завода, обходит всех и отбирает обломки лучшей бронзы, которые тут
же отсылает до- мой, на свой завод. Сам же направляется в палатки антикваров и
тоже отбирает лом серебра и бронзы. -- Что покупаете?--спрашиваю как-то его. --
Серебряный звон! Для Сухаревки это развлечение. Колокол льют! Шушукаются по
Сухаревке -- и тотчас же по всему рынку, а потом и по городу разнесутся нелепые
россказни и вранье. И мало того, что чужие повторяют, а каждый сам старается
похлеще соврать, и обязательно действующее лицо, время и место действия точно
обозначит. -- Слышали, утром-то сегодня? Под Каменным мостом кит на мель сел...
Народищу там! -- В беговой беседке у швейцара жена родила тройню -- и все с
жеребячьими головами. -- Сейчас Спасская башня провалилась. Вся! И с часами!
Только верхушку видать. Новичок и в самом деле поверит, а настоящий москвич
выслушает и виду не подает, что вранье, не улыбается, а сам еще чище что-нибудь
прибавит. Такой обычай: -- Колокол льют! Сотни лет ходило поверье, что чем
больше небылиц разойдется, тем звонче колокол отольется. А потом встречаются: --
Чего ты назвонил, что башня провалилась? Бегал -- на месте стоит, как стояла! --
У Финляндского на заводе большой колокол льют! Ха-ха-ха! С восьмидесятых годов,
когда в Москве начали выходить газеты и запестрели объявлениями колокольных
заводов, Сухаревка перестала пускать небылицы, которые в те времена служили
рекламой. А колоколозаводчик неукоснительно появлялся на Сухаревке и скупал
"серебряный звон". За ним очень ухаживали старьевщики, так как он был не из
типов, искавших "на грош пятаков". Это был покупатель со строго определенной
целью --. купить "серебряный звон", а не "на грош пятаков". Близок к нему был
еще один "чайник", не пропускавший ни одного воскресенья, скупавший, не
выжиливая копеечку, и фарфор, и хрусталь, и картины... Между
любителями-коллекционерами были знатоки, особенно по хрусталю, серебру и
фарфору, но таких было мало, большинство покупателей мечтало купить за
"красненькую" настоящего Рафаэля, чтобы потом за тысячи перепродать его, или
купить из "первых рук" краденое бриллиантовое колье за полсотни... Пускай потом
картина Рафаэля окажется доморощенной мазней, а колье-- бутылочного стекла,
покупатель все равно идет опять на Сухаревку в тех же мечтах и до самой смерти
будет искать "на грош пятаков". Ни образования, ни знания, ничего, кроме
тятенькиных капиталов и природного уменья наживать деньги, у него не имеется. И
торгуются такие покупатели из-за копейки до слез, и радуются, что удалось купить
статуэтку голой женщины с отбитой рукой и поврежденным носом, и уверяют они
знакомых, что даром досталась: -- Племянница Венеры Милосской! -- Что?! -- А
рука-то где! А вы говорите! Еще обидится! И пойдет торговаться с извозчиком
из-за гривенника. Много таких ходило по Сухаревке, но посещали Сухаревку и
истинные любители старины, которые оставили богатые коллекции, ставшие потом
народным достоянием. ...Но много их и пропало. Все делалось как-то втихомолку,
по-сухаревски. И все эти антиквары и любители были молчаливы, как будто они
покупали краденое. Купит, спрячет и молчит. И все в одиночку, тайно друг от
друга. Но раз был случай, когда они все жадной волчьей стаей или, вернее, стаей
пугливого воронья набросились на крупную добычу. Это было в восьмидесятых годах.
Тогда умер знаменитый московский коллекционер М. М. Зайцевский, более сорока лет
собиравший редкости изящных искусств, рукописей, пергаментов, первопечатных
книг. Полвека его знала вся Сухаревка. За десятки лет все его огромные средства
были потрачены на этот музей, закрытый для публики и составлявший в полном
смысле этого слова жизнь для своего старика владельца, забывавшего весь мир ради
какой-нибудь "новенькой старинной штучки" и никогда не отступившего, чтобы не
приобрести ее. Он ухаживал со страстью и терпением за какой-нибудь серебряной
крышкой от кружки и не успокаивался, пока не приобретал ее. Я знаком был с М. М.
Зайцевским, но трудно было его уговорить показать собранные им редкости. Да
никому он их и не показывал. Сам, один любовался своими сокровищами, тщательно
их охраняя от постороннего глаза. Прошло сорок лет, а у меня до сих пор еще
мелькают перед глазами редкости этих четырех больших комнат его собственного
дома по Хлебному переулку. Стены комнат тесно увешаны массой старинных картин.
На первом плане картина, изображающая святого Иеронима. Это оригинал
замечательного художника. Некоторые знатоки приписывали его кисти Луки
Джиордано. Рядом с этой картиной помещались две громадные картины фламандской
школы, изображающие пир и торжественный выход какого-то властителя. Далее
картина Лессуера "Христос с детьми", картина Адриана Стаде и множество других
картин прошлых веков. В следующей комнате огромная коллекция редчайших икон,
начиная с икон строгановского письма, кончая иконами, уцелевшими чуть не со
времен гонения на христиан. Тут же коллекция крестов. Между ними золотой
складень с надписью: "Моление головы московских стрельцов Матвея Тимофеевича
Синягина". Третья комната занята портретами на кости и на металле. Портрет
Екатерины II, сделанный из немецких букв, которые можно рассмотреть только в
лупу. Из букв составлялась вся история царствования. Еще два портрета маслом с
графа Орлова-Чесменского. На одном портрете граф изображен на своем Барсе
верхом, а на другом -- в санях, запряженных Свирепым. Около на столе лежит
кованая, вся в бирюзе, сбруя Свирепого. Далее сотни часов, рогов, кружек, блюд,
а посреди их статуя Ермака Тимофеевича, грудь которого сделана из огромной
цельной жемчужины. Она стоит на редчайшем серебряном блюде XI века. Перечислить
все, что было в этих залах, невозможно. А на дворе, кроме того, большой сарай
был завален весь разными редкостями более громоздкими. Тут же вся его
библиотека. В отделении первопечатных книг была книга "Учение Фомы Аквинского",
напечатанная в 1467 году в Майнце, в типографии Шефера, компаньона изобретателя
книгопечатания Гутенберга. В отделе рукописей были две громадные книги на
пергаменте с сотнями рисунков рельефного золота. Это "Декамерон" Боккаччо,
писанная по-французски в 1414 году. После смерти владельца его наследники, не
открывая музея для публики, выставили некоторые вещи в залах Исторического музея
и снова взяли их, решив продать свой музей, что было необходимо для дележа
наследства. Ученые-археологи, профессора, хранители музеев дивились редкостям,
высоко ценили их и соболезновали, что казна не может их купить для своих
хранилищ. Три месяца музей стоял открытым для покупателей, но продать, за
исключением мелочей, ничего не удалось: частные московские археологи,
воспитанные на традициях Сухаревки с девизом "на грош пятаков", ходили стаями и
ничего не покупали. Сухаревские старьевщики-барахольщики типа Ужо,
коллекционеры, бесящиеся с жиру пли собирающие коллекции, чтобы похвастаться
перед знакомыми, или скупающие драгоценности для перевода капиталов из одного
кармана в другой, или просто желающие помаклачить искатели "на грош пятаков",
вели себя возмутительно. Они с видом знатоков старались "овладеть" своими
глазами, разбегающимися, как у вора на ярмарке, при виде сокровищ, поднимали
голову и, рассматривая истинно редкие, огромной ценности вещи, говорили
небрежно: -- М...н...да... Но это не особенная редкость! Пожалуй, я возьму ее.
Пусть дома валяется... Целковых двести дам. Так ценили финифтьевый ларец,
стоивший семь тысяч рублей. Об этом ларце в воскресенье заговорили молчаливые
раритетчики на Сухаревке. Предлагавший двести рублей на другой день подсылал
своего подручного купить его за три тысячи рублей. Но наследники не уступили. А
Сухаревка, обиженная, что в этом музее даром ничего не укупишь, начала "колокола
лить". Несколько воскресений между антикварами только и слышалось, что лучшие
вещи уже распроданы, что наследники нуждаются в деньгах и уступают за бесценок,
но это не помогло сухаревцам укупить "на грош пятаков". В один прекрасный день
на двери появилась вывеска, гласившая, что Сухаревских маклаков и антикваров из
переулков (были названы два переулка) просят "не трудиться звонить". Дальнейшую
судьбу музея и его драгоценностей я не знаю. Помню еще, что сын владельца музея
В. М. Зайцевский, актер и рассказчик, имевший в свое время успех на сцене,
кажется, существовал только актерским некрупным заработком, умер в начале этого
столетия. Его знали под другой, сценической фамилией, а друзья, которым он в
случае нужды помогал щедрой рукой, звали его просто -- Вася Днепров. Что он
Зайцевский -- об этом и не знали. Он как-то зашел ко мне и принес изданную им
книжку стихов и рассказов, которые он исполнял на сцене. Книжка называлась
"Пополам". Меня он не застал и через день позвонил по телефону, спросив, получил
ли я ее. -- Спасибо,-- ответил я,-- жаль, что не застал меня. Кстати, скажи, цел
ли отцовский музей? -- Эге! Хватился! Только и остался портрет отца, и то я его
этой зимой на Сухаревке купил. * Неизменными посетителями Сухаревки были все
содержатели антикварных магазинов. Один из них являлся с рассветом, садился на
ящик и смотрел, как расставляют вещи. Сидит, глядит и, чуть усмотрит что-нибудь
интересное, сейчас ухватит раньше любителей-коллекционеров, а потом перепродаст
им же втридорога. Нередко антиквары гнали его: -- Да уходите, не мешайте, дайте
разложиться! -- Ужо! Ужо! -- отвечает он всегда одним и тем же словом и сидит,
как примороженный. Так и звали его торговцы: "Уж