ноторговец, и приступил к перестройке. Архитектор, привезенный
Елисеевым, зашил весь дом тесом, что было для Москвы новинкой, и получился
гигантский деревянный ящик, настолько плотный, что и щелочки не осталось. Идет
год, второй, но плотные леса все еще окружают стройку. Москвичи-старожилы,
помнившие, что здесь когда-то жили черти и водились привидения, осторожно
переходили на другую сторону, тем более, что о таинственной стройке шла легенда
за легендой. Нашлись смельчаки, которые, несмотря на охрану и стаю огромных
степных овчарок во дворе, все-таки ухитрялись проникнуть внутрь, чтобы потом
рассказывать чудеса. -- Индийская пагода воздвигается. -- Мавританский замок. --
Языческий храм Бахуса. Последнее оказалось ближе всего к истине. Наконец леса
были сняты, тротуары очищены, и засверкали тысячи огней сквозь огромные
зеркальные стекла. Храм Бахуса. Впрочем, это название не было официальным; в
день снятия лесов назначено было торжественное, с молебствием освящение
"Магазина Елисеева и погреба русских и иностранных вин". С утра толпы народа
запрудили улицу, любуясь на щегольской фасад "нового стиля" с фронтоном, на
котором вместо княжеского герба белелось что-то из мифологии, какие-то
классические фигуры. На тротуаре была толчея людей, жадно рассматривавших сквозь
зеркальные стекла причудливые постройки из разных неведомых доселе Москве
товаров. Горами поднимаются заморские фрукты; как груда ядер, высится пирамида
кокосовых орехов, с голову ребенка каждый; необъятными, пудовыми кистями висят
тропические бананы; перламутром отливают разноцветные обитатели морского
царства--жители неведомых океанских глубин, а над всем этим блещут электрические
звезды на батареях винных бутылок, сверкают и переливаются в глубоких зеркалах,
вершины которых теряются в туманной высоте. Так был описан в одной из
ненапечатанных "Поэм о Москве" этот храм обжорства: А на Тверской в дворце
роскошном Елисеев Привлек толпы несметные народа Блестящей выставкой колбас,
печений, лакомств... Ряды окороков, копченых и вареных, Индейки, фаршированные
гуси, Колбасы с чесноком, с фисташками и перцем, Сыры всех возрастов -- и
честер, и швейцарский, И жидкий бри, и пармезон гранитный... Приказчик Алексей
Ильич старается у фруктов, Уложенных душистой пирамидой, Наполнивших корзины в
пестрых лентах... Здесь все -- от кальвиля французского с гербами До ананасов и
невиданных японских вишен. Двери магазина были еще заперты, хотя внутри стали
заранее собираться приглашенные, проходя со двора. Привезенные для молебна иконы
стояли посреди магазина, среди экзотических растений. Наконец, к полудню
зашевелилась полиция, оттесняя народ на противоположную сторону улицы. Прискакал
взвод жандармов и своими конями разделил улицу для проезда важных гостей. Ровно
в полдень, в назначенный час открытия, двери магазина отворились, и у входа
появился громадный швейцар. Начали съезжаться гости, сверкая орденами и лентами,
военное начальство, штатские генералы в белых штанах и плюмажных треуголках,
духовенство в дорогих лиловых рясах. Все явились сюда с какого-то официального
богослужения в Успенском соборе. Некоторые, впрочем, заезжали домой и успели
переодеться. Елисеев ловко воспользовался торжественным днем. В зале встречал
гостей стройный блондин--Григорий Григорьевич Елисеев в безукоризненном фраке, с
"Владимиром" на шее и французским орденом "Почетного легиона" в петлице. Он
получил этот важный орден за какое-то очень крупное пожертвование на
благотворительность, а "Почетный легион" -- за выставку в Париже выдержанных им
французских вин. Архиерея Парфения встретил синодальный хор в своих красных, с
откидными рукавами камзолах, выстроившийся около икон и церковнослужителей с
ризами для духовенства. Нечто фантастическое представляло собой внутренность
двусветного магазина. Для него Елисеев слил нижний этаж с бельэтажем, совершенно
уничтожив зал и гостиные бывшего салона Волконской, и сломал историческую
беломраморную лестницу, чтобы очистить место елисеевским винам. Золото и лепные
украшения стен и потолка производили впечатление чего-то странного. В глубине
зала вверху виднелась темная ниша в стене, вроде какой-то таинственной ложи, а
рядом с ней были редкостные английские часы, огромный золоченый маятник которых
казался неподвижным, часы шли бесшумно. Зал гудел, как муравейник. Готовились к
молебну. Духовенство надевало златотканые ризы. Тишина. Тихо входят мундирные и
фрачные гости. За ними -- долгополые сюртуки именитых таганских купцов,
опоздавших к началу. В половине молебна в дверях появилась громадная, могучая
фигура, с первого взгляда напоминающая Тургенева, только еще выше и с огромной
седеющей львиной гривой -- прямо-таки былинный богатырь. Странным показался
серый пиджак среди мундиров, но большинство знатных гостей обернулось к нему и
приветливо кланялось. А тот по своей близорукости, которой не помогало даже
пенсне, ничего и никого не видел. Около него суетились Елисеев и благообразный,
в черном сюртуке, управляющий новым магазином. Это был самый дорогой гость,
первый знаток вин, создавший огромное виноделие Удельного ведомства и свои
образцовые виноградники "Новый Свет" в Крыму и на Кавказе,-- Лев Голицын. Во
второй половине зала был сервирован завтрак. Серебро и хрусталь сверкали на
белоснежных скатертях, повторяя в своих гранях мириады электрических отблесков,
как застывшие капли водопада, переливались всеми цветами радуги. А посредине
между хрустальными графинами, наполненными винами разных цветов, вкуса и
возраста, стояли бутылки всевозможных форм -- от простых светлых золотистого
шато-икема с выпуклыми стеклянными клеймами до шампанок с бургонским, кубышек
мадеры и неуклюжих, примитивных бутылок венгерского. На бутылках старого токая
перламутр времени сливался с туманным фоном стекла цвета болотной тины. На
столах все было выставлено сразу, вместе с холодными закусками. Причудливых форм
заливные, желе и галантины вздрагивали, огромные красные омары и лангусты
прятались в застывших соусах, как в облаках, и багрянили при ярком освещении, а
доминировали надо всем своей громадой окорока. Окорока вареные, с откинутой
плащом кожей, румянели розоватым салом. Окорока вестфальские провесные, тоже с
откинутым плащом, спорили нежной белизной со скатертью. Они с математической
точностью нарезаны были тонкими, как лист, пластами во весь поперечник окорока,
и опять пласты были сложены на свои места так, что окорок казался целым. Жирные
остендские устрицы, фигурно разложенные на слое снега, покрывавшего блюда,
казалось, дышали. Наискось широкого стола розовели и янтарились белорыбьи и
осетровые балыки. Чернелась в серебряных ведрах, в кольце прозрачного льда,
стерляжья мелкая икра, высилась над краями горкой темная осетровая и крупная,
зернышко к зернышку, белужья. Ароматная паюсная, мартовская, с Сальянских
промыслов, пухла на серебряных блюдах; далее сухая мешочная -- тонким ножом
пополам каждая икринка режется -- высилась, сохраняя форму мешков, а лучшая в
мире паюсная икра с особым землистым ароматом, ачуевская-- кучугур, стояла
огромными глыбами на блюдах... Ряды столов представляли собой геометрическую
фигуру. Кончился молебен. Начался завтрак. Архиерей в черной рясе и клобуке
занял самое почетное место, лицом к часам и завешенной ложе. Все остальные гости
были рассажены строго по чинам и положению в обществе. Под ложей, на эстраде,
расположился оркестр музыки. Из духовенства завтракать остались только архиерей,
местный старик священник и протодьякон--бас необычайный. Ему предстояло
закончить завтрак провозглашением многолетия. Остальное духовенство, получив
"сухими" и корзины лакомств для семей, разъехалось, довольное подарками.
Архиерея угощали самыми дорогими винами, но он только их "пригубливал", давая,
впрочем, отзывы, сделавшие бы честь и самому лучшему гурману. Усердно угощавшему
Елисееву архиерей отвечал: -- И не просите, не буду. Когда-нибудь, там, после...
А теперь, сами видите, владыке не подобает. Зато протодьякон старался вовсю,
вливая в необъятную утробу стакан за стаканом из стоявших перед ним бутылок.
Только покрякивал и хвалил. Становилось шумнее. Запивая редкостные яства
дорогими винами, гости пораспустились. После тостов, сопровождавшихся тушами
оркестра, вдруг какой-то подгулявший гость встал и потребовал слова. Елисеев
взглянул, сделал нервное движение, нагнулся к архиерею и шепнул что-то на ухо.
Архиерей мигнул сидевшему на конце стола протодьякону, не спускавшему глаз со
своего владыки. Не замолк еще стук ножа о тарелку, которым оратор требовал
внимания, как по зале раздалось рыканье льва: это откашлялся протодьякон, пробуя
голос. Как гора, поднялся он, и загудела по зале его октава, от которой
закачались хрустальные висюльки на канделябрах. -- Многолетие дому сему! Здравие
и благоденствие! А когда дошел до "многая лета", даже страшно стало. Официальная
часть торжества кончилась. Архиерей встал, поклонился и жестом попросил всех
остаться на своих местах. Хозяин проводил его к выходу. Громовые октавы еще
переливались бархатным гулом под потолком, как вдруг занавес ложи открылся и из
нее, до солнечного блеска освещенной внутри, грянула разудалая песня: Гайда,
тройка, снег пушистый, Ночь морозная кругом... Публика сразу пришла в себя,
увидав в ложе хор яровских певиц в белых платьях. Бешено зааплодировали Анне
Захаровне, а она, коротенькая и толстая, в лиловом платье, сверкая бриллиантами,
кланялась из своей ложи и разводила руками, посылая воздушные поцелуи. На другой
день и далее, многие годы, до самой революции, магазин был полон покупателей, а
тротуары -- безденежных, а то и совсем голодных любопытных, заглядывавших в
окна. -- И едят же люди. Ну, ну! В этот магазин не приходили: в него приезжали.
С обеих сторон дома на обеих сторонах улицы и глубоко по Гнездниковскому
переулку стояли собственные запряжки: пары, одиночки, кареты, коляски, одна
другой лучше. Каретники старались превзойти один другого. Здоровенный, с лицом в
полнолуние, швейцар в ливрее со светлыми пуговицами, но без гербов, в
сопровождении своих помощников выносил корзины и пакеты за дамами в шиншиллях и
соболях с кавалерами в бобрах или в шикарных военных "николаевских" шинелях с
капюшонами. Он громовым голосом вызывал кучеров, ставил в экипаж покупки, правой
рукой на отлет снимал картуз с позументом, а в левой зажимал полученный "на
чай". Все эти важные покупатели знали продавцов магазина и особенно почтенных
звали по имени и отчеству. -- Иван Федорыч, чем полакомите? Иван Федорович знал
вкусы своих покупателей по своему колбасному или рыбному отделению. Знал, что
кому предложить: кому нежной, как сливочное масло, лососины, кому свежего
лангуста или омара, чудищем красневшего на окне, кому икру, памятуя, что один
любит белужью, другой стерляжью, третий кучугур, а тот сальян. И всех помнил
Иван Федорович и разговаривал с каждым таким покупателем, как равный с равным,
соображаясь со вкусом каждого. -- Вот, Николай Семеныч, получена из Сибири
копченая нельмушка и маринованные налимьи печенки. Очень хороши. Сам я пробовал.
Вчера граф Рибопьер с Карлом Александрычем приезжали. Сегодня за второй порцией
прислали... Так прикажете завернуть? Распорядился и быстро пошел навстречу
высокой даме, которой все кланялись. -- Что прикажете, Ольга Осиповна? -- А вот
что, ты уж мне, Иван Федорыч, фунтик маслица, там какое-то финляндское есть...
-- Есть, есть, Ольга Осиповна. -- Да кругленькую коробочку селедочек
маринованных. Вчера муж брал. -- Знаю-с, вчера Михаил Провыч брали... О. О.
Садовская, почти ежедневно заходившая в магазин, пользовалась особым почетом,
как любимая артистка. Вообще же более скромная публика стеснялась заходить в
раззолоченный магазин Елисеева. Дамы обыкновенно толпились у выставки фруктов,
где седой, высокий, важный приказчик Алексей Ильич у одного прилавка, а у
другого его помощник, молодой и красивый Александр Иванович, знали своих
покупательниц и умели так отпустить им товар, что ни одного яблока не попадет с
пятнышком, ни одной обмякшей ягодки винограда. Всем магазином командовал
управляющий Сергей Кириллович, сам же Елисеев приезжал в Москву только на один
день: он был занят устройством такого же храма Бахуса в Петербурге, на Невском,
где был его главный, еще отцовский магазин. В один из таких приездов ему
доложили, что уже три дня ходит какой-то чиновник с кокардой и портфелем,
желающий говорить лично "только с самим" по важному делу, и сейчас он пришел и
просит доложить. Принимает Елисеев скромно одетого человека в своем роскошном
кабинете, сидя в кресле у письменного стола, и даже не предлагает ему сесть. --
Что вам угодно? -- Мне угодно запечатать ваш магазин. Я мог бы это сделать и
вчера, и третьего дня, но без вас не хотел. Я--вновь назначенный акцизный
чиновник этого участка. Елисеев встает, подает ему руку и, указывая на средний
стул, говорит: -- Садитесь, пожалуйста, -- Да позвольте уже здесь, к письменному
столу... Мне удобнее писать протокол. И сел. -- Какой протокол? -- О незаконной
торговле вином, чего ни в каком случае я допустить не могу, чтобы не быть в
ответе. Елисеев сразу догадался, в чем дело, но возразил: -- Магазин с торговлей
винами мне разрешен властями. Это вы, кажется, должны знать. -- Власти разрешили
вам, но упустили из виду, что вход в заведение, торгующее вином, от входа в
церковь не разрешается ближе сорока двух сажен. А где у вас эти сорок две
сажени? Какой был в дальнейшем разговор у Елисеева с акцизным, неизвестно, но
факт тот, что всю ночь кипела работа: вывеска о продаже вина перенесена была в
другой конец дома, выходящий в Козицкий переулок, и винный погреб получил
отдельный ход и был отгорожен от магазина. Вина, заказанные в магазине,
приходилось брать через ход с Козицкого переулка, но, конечно, не для всех. Вина
составляли главный доход Елисеева. В его погребах хранились самые дорогие вина,
привезенные отцом владельца на трех собственных парусных кораблях,
крейсировавших еще в первой половине прошлого века между Финским заливом и
гаванями Франции, Испании, Португалии и острова Мадейры, где у Елисеева были
собственные винные склады. В мифологии был Бахус и была слепая Фемида, богиня
правосудия с весами в руках, на которых невидимо для себя и видимо для всех
взвешивала деяния людские и преступления. Глаза у нее были завязаны, чтобы
никакого подозрения в лицеприятии быть не могло. Прошли тысячелетия со времени
исчезновения олимпийских богов, но поклонники Бахуса не переводились, и на их
счет воздвигали храмы жрецы его. Строились храмы и Фемиде, долженствовавшей
взвешивать грехи поклонников Бахуса. Она изображалась в храмах всего мира с
повязкой на глазах. Так было в Париже, Лондоне, Нью-Йорке, Калькутте, Тамбове и
Можайске. А в Московском Кремле, в нише вестибюля она смотрела во все глаза! И
когда она сняла повязку -- неизвестно. А может, ее и совсем не было? С самого
начала судебной реформы в кремлевском храме правосудия, здании судебных
установлений, со дня введения судебной реформы в 1864--1866 годы стояла она.
Статуя такая, как и подобает ей быть во всем мире: весы, меч карающий и
толстенные томы законов. Одного только не оказалось у богини, самого главного
атрибута -- повязки на глазах. Почти полвека стояла зрячая Фемида, а может быть,
и до сего времени уцелела как памятник старины в том же виде. Никто не обращал
внимания на нее, а когда один газетный репортер написал об этом заметку в
либеральную газету "Русские ведомости", то она напечатана не была. -- Да нельзя
же, на всю Европу срам пойдет! Когда Елисеев сдал третий этаж этого дома под
одной крышей с магазином коммерческому суду, то там были водружены, как и во
всех судах, символы закона: зерцало с указом Петра I и золоченый столб с короной
наверху, о котором давным-давно ходили две строчки: В России нет закона, Есть
столб, и на столбе корона. Водрузили здесь и Фемиду с повязкой на глазах. Но
здесь ей надели повязку для того, должно быть, чтобы она не видела роскоши
соседнего храма Бахуса, поклонники которого оттуда время от времени поднимались
волей рока в храм Фемиды. Не повезло здесь богине правосудия: тысячепудовый
штукатурный потолок с богатой лепкой рухнул в главном зале храма Фемиды, сшиб ей
повязку вместе с головой, сокрушил и символ закона -- зерцало. Счастье, что
Фемида была коммерческая, не признававшая кровавых жертв, и потому обошлось без
них: потолок рухнул ночью, в пустом помещении. Храм Бахуса существовал до
Октябрьской революции. И теперь это тот же украшенный лепными работами
двусветный зал, только у подъезда не вызывает швейцар кучеров, а магазин всегда
полон народа, покупающего необходимые для питания продукты. И все так же по
вечерам яркие люстры сверкают сквозь зеркальные стекла.




    БАНИ
Единственное место, которого ни один москвич не миновал,-- это бани. И
мастеровой человек, и вельможа, и бедный, и богатый не могли жить без торговых
бань. В восьмидесятых годах прошлого века всемогущий "хозяин столицы"--военный
генерал-губернатор В. А. Долгоруков ездил в Сандуновские бани, где в шикарном
номере семейного отделения ему подавались серебряные тазы и шайки. А ведь в его
дворце имелись мраморные ванны, которые в то время были еще редкостью в Москве.
Да и не сразу привыкли к ним москвичи, любившие по наследственности и веничком
попариться, и отдохнуть в раздевальной, и в своей компании "язык почесать".
Каждое сословие имело свои излюбленные бани. Богатые и вообще люди со средствами
шли в "дворянское" отделение. Рабочие и беднота -- в "простонародное" за пятак.
Вода, жар и пар одинаковые, только обстановка иная. Бани как бани! Мочалка --
тринадцать, мыло по одной копейке. Многие из них и теперь стоят, как были, и в
тех же домах, как и в конце прошлого века, только публика в них другая, да
старых хозяев, содержателей бань, нет, и память о них скоро совсем пропадет,
потому что рассказывать о них некому. В литературе о банном быте Москвы ничего
нет. Тогда все это было у всех на глазах, и никого не интересовало писать о том,
что все знают: ну кто будет читать о банях? Только в словаре Даля осталась
пословица, очень характерная для многих бань: "Торговые бани других чисто моют,
а сами в грязи тонут!" И по себе сужу: проработал я полвека московским
хроникером и бытописателем, а мне и на ум не приходило хоть словом обмолвиться о
банях, хотя я знал немало о них, знал бытовые особенности отдельных бань;
встречался там с интереснейшими москвичами всех слоев, которых не раз описывал
при другой обстановке. А ведь в Москве было шестьдесят самых разнохарактерных,
каждая по-своему, бань, и, кроме того, все они имели постоянное население, свое
собственное, сознававшее себя настоящими москвичами. Даже в моей первой книге о
"Москве и москвичах" я ни разу и нигде словом не обмолвился и никогда бы не
вспомнил ни их, ни ту обстановку, в которой жили банщики, если бы один добрый
человек меня носом не ткнул, как говорится, и не напомнил мне одно слово,
слышанное мною где-то в глухой деревушке не то бывшего Зарайского, не то бывшего
Коломенского уезда; помню одно лишь, что деревня была вблизи Оки, куда я часто в
восьмидесятых годах ездил на охоту. Там, среди стариков, местных жителей, я не
раз слыхал это слово, а слово это было: -- Мы москвичи! И с какой гордостью
говорили они это, сидя на завалинках у своих избенок. -- Мы москвичи! И приходит
ко мне совершенно незнакомый, могучего сложения, с седыми усами старик: -- Вас я
десятки лет знаю и последние книги ваши перечитал... Уж извините, что позволю
себе вас побеспокоить. Смотрит на меня и улыбается: -- За вами должок есть! Я
положительно удивился. -- Новых долгов у меня нет, а за старые, с ростовщиками,
за меня революция рассчиталась, спасибо ей! Так ему и сказал. -- Да вот в том-то
и дело, что есть, и долг обязательный... -- Кому же это я должен? -- Вы всей
Москве должны!.. В ваших книгах обо всей Москве написали и ни слова не сказали о
банях. А ведь Москва