илию. А то сам скажется. -- Ах ты
батюшки, да это, Санька, ты? А я и не узнала было... Ишь франт какой!.. Да что
ты мне много даешь? -- Бери, бери, Моисеевна, мало я у тебя даром обедов-то
поел. -- Ну вот и спасибо, соколик!




    НА ТРУБЕ

...Ехали бояре с папиросками в зубах. Местная полиция на улице была... Такова
была подпись под карикатурой в журнале "Искра" в начале шестидесятых годов
прошлого столетия. Изображена тройка посередине улицы. В санях четыре щеголя
папиросы раскуривают, а два городовых лошадей останавливают. Эта карикатура
сатирического журнала была ответом на запрещение курить на улицах, виновных
отправляли в полицию, "несмотря на чин и звание", как было напечатано в приказе
обер-полицмейстера, опубликованном в газетах. Немало этот приказ вызвал уличных
скандалов, и немало от него произошло пожаров: курильщики в испуге бросали
папиросы куда попало. В те годы курение папирос только начинало вытеснять
нюхательный табак, но все же он был еще долго в моде. -- То ли дело нюхануть! И
везде можно, и дома воздух не портишь... А главное, дешево и сердито!
Встречаются на улице даже мало знакомые люди, поздороваются шапочно, а если
захотят продолжать знакомство -- табакерочку вынимают. -- Одолжайтесь. -- Хорош.
А ну-ка моего... Хлопнет по крышке, откроет. -- А ваш лучше. Мой-то костромской
мятный. С канупером табачок, по крепости -- вырви глаз. -- Вот его сиятельство
князь Урусов -- я им овес поставляю -- угощали меня из жалованной золотой
табакерки Хра... Хра... Да... Храппе. -- Раппе. Парижский. Знаю. -- Ну вот...
Духовит, да не заборист. Не понравился... Ну я и говорю: "Ваше сиятельство, не
обессудьте уж, не побрезгуйте моим..." Да вот эту самую мою анютку с хвостиком,
берестяную--и подношу... Зарядил князь в обе, глаза вытаращил--и еще зарядил. Да
как чихнет!.. Чихает, а сам вперебой спрашивает: "Какой такой табак?..
Аглецкий?.." А я ему и говорю: "Ваш французский Храппе -- а мой доморощенный --
Бутатре"... И объяснил, что у будочника на Никитском бульваре беру. И князь свой
Храппе бросил--на "самтре" перешел, первым покупателем у моего будочника стал.
Сам заходил по утрам, когда на службу направлялся... Потом будочника в
квартальные вывел... В продаже были разные табаки: Ярославский--Дунаева и
Вахрамеева, Костромской--Чумакова, Владимирский -- Головкиных, Ворошатинский,
Бобковый, Ароматический, Суворовский, Розовый, Зеленчук, Мятный. Много разных
названий носили табаки в "картузах с казенной бандеролью", а все-таки в Москве
нюхали больше или "бутатре" или просто "самтре", сами терли махорку, и каждый
сдабривал для запаху по своему вкусу. И каждый любитель в секрете свой рецепт
держал, храня его якобы от дедов. Лучший табак, бывший в моде, назывался
"Розовый". Его делал пономарь, живший во дворе церкви Троицы-Листы, умерший
столетним стариком. Табак этот продавался через окошечко в одной из крохотных
лавочек, осевших глубоко в землю под церковным строением на Сретенке. После его
смерти осталось несколько бутылок табаку и рецепт, который настолько
своеобразен, что нельзя его не привести целиком. "Купить полсажени осиновых дров
и сжечь их, просеять эту золу через сито в особую посуду. Взять листового табаку
махорки десять фунтов, немного его подсушить (взять простой горшок, так
называемый коломенский, и ступку деревянную) и этот табак класть в горшок и
тереть, до тех пор тереть, когда останется не больше четверти стакана корешков,
которые очень трудно трутся: когда весь табак перетрется, про- сеять его сквозь
самое частое сито. Затем весь табак сызнова просеять и высевки опять протереть и
просеять. Золу также второй раз просеять. Соединить золу с табаком так: два
стакана табаку и один стакан золы, ссыпать это в горшок, смачивая водой стакан с
осьмою, смачивать не сразу, а понемногу, и в это время опять тереть, и так
тереть весь табак до конца, выкладывая в одно место. Духи класть так: взять
четверть фунта эликсиру соснового масла, два золотника розового масла и один
фунт розовой воды самой лучшей. Сосновое масло, один золотник розового масла и
розовую воду соединить вместе подогретую, но не очень сильно; смесь эту,
взбалтывая, подбавлять в каждый раствор табаку с золою и все это стирать. Когда
весь табак перетрется со смесью, его вспрыскивать оставшимся одним золотником
розового масла я перемешивать руками. Затем насыпать в бутылки; насыпав в
бутылки табак, закубрить его пробкой и завязать пузырем, поставить их на печь
дней на пять или на шесть, а на ночь в печку ставить, класть их надо в лежачем
положении. И табак готов". Задолго до постройки "Эрмитажа" на углу между
Грачевкой и Цветным бульваром, выходя широким фасадом на Трубную площадь, стоял,
как и теперь стоит, трехэтажный дом Внукова1. Теперь он стал ниже, потому что
глубоко осел в почву. Еще задолго до ресторана "Эрмитаж" в нем помещался
разгульный трактир "Крым", и перед ним всегда стояли тройки, лихачи и парные
"голубчики" по зимам, а в дождливое время часть Трубной площади представляла
собой непроездное болото, вода заливала Неглинный проезд, но до Цветного
бульвара и до дома Внукова никогда не доходила. Разгульный "Крым" занимал два
этажа. В третьем этаже трактира второго разряда гуляли барышники, шулера,
аферисты и всякое жулье, прилично сравнительно одетое. Публику утешали песенники
и гармонисты. Бельэтаж был отделан ярко и грубо, с претензией на шик. В залах
были эстрады для оркестра и для цыганского и русского хоров, а громогласный
орган заводился вперемежку между хорами по требованию публики,
------------------------------- 1 Потом Кононова. кому что нравится,--оперные
арии мешались с камаринским и гимн сменялся излюбленной "Лучинушкой". Здесь
утешались загулявшие купчики и разные приезжие из провинции. Под бельэтажем
нижний этаж был занят торговыми помещениями, а под ним, глубоко в земле, подо
всем домом между Грачевкой и Цветным бульваром сидел громаднейший подвальный
этаж, весь сплошь занятый одним трактиром, самым отчаянным разбойничьим местом,
где развлекался до бесчувствия преступный мир, стекавшийся из притонов Грачевки,
переулков Цветного бульвара, и даже из самой "Шиповской крепости" набегали
фартовые после особо удачных сухих и мокрых дел, изменяя даже своему притону
"Поляковскому трактиру" на Яузе, а хитровская "Каторга" казалась пансионом
благородных девиц по сравнению с "Адом". Много лет на глазах уже вошедшего в
славу "Эрмитажа" гудел пьяный и шумный "Крым" и зловеще молчал "Ад", из
подземелья которого не доносился ни один звук на улицу. Еще в семи- и
восьмидесятых годах он был таким же, как и прежде, а то, пожалуй, и хуже, потому
что за двадцать лет грязь еще больше пропитала пол и стены, а газовые рожки за
это время насквозь прокоптили потолки, значительно осевшие и потрескавшиеся,
особенно в подземном ходе из общего огромного зала от входа с Цветного бульвара
до выхода на Грачевку. А вход и выход были совершенно особенные. Не ищите ни
подъезда, ни даже крыльца... Нет. Сидит человек на скамейке на Цветном бульваре
и смотрит на улицу, на огромный дом Внукова. Видит, идут по тротуару мимо этого
дома человек пять, и вдруг--никого! Куда они девались?.. Смотрит--тротуар
пуст... И опять неведомо откуда появляется пьяная толпа, шумит, дерется... И
вдруг исчезает снова... Торопливо шагает будочник--и тоже проваливается сквозь
землю, а через пять минут опять вырастает из земли и шагает по тротуару с
бутылкой водки в одной руке и со свертком в другой... Встанет заинтересовавшийся
со скамейки, подойдет к дому--и секрет открылся: в стене ниже тротуара широкая
дверь, куда ведут ступеньки лестницы. Навстречу выбежит, ругаясь непристойно,
женщина с окровавлен- ным лицом, и вслед за ней появляется оборванец, валит ее
на тротуар и бьет смертным боем, приговаривая: -- У нас жить так жить!
Выскакивают еще двое, лупят оборванца и уводят женщину опять вниз по лестнице.
Избитый тщетно силится встать и переползает на четвереньках, охая и ругаясь,
через мостовую и валится на траву бульвара... Из отворенной двери вместе с
удушающей струей махорки, пьяного перегара и всякого человеческого зловония
оглушает смешение самых несовместимых звуков. Среди сплошного гула резнет
высокая нота подголоска-запевалы, и грянет звериным ревом хор пьяных голосов, а
над ним звон разбитого стекла, и дикий женский визг, и многоголосая ругань. А
басы хора гудят в сводах и покрывают гул, пока опять не прорежет их визгливый
подголосок, а его не заглушит, в свою очередь, фальшивая нота скрипки... И опять
все звуки сливаются, а теплый пар и запах газа от лопнувшей где-то трубы на
минуту остановят дыхание... Сотни людей занимают ряды столов вдоль стен и
середину огромнейшего "зала". Любопытный скользит по мягкому от грязи и опилок
полу, мимо огромный плиты, где и жарится и варится, к подобию буфета, где на
полках красуются бутылки с ерофеичем, желудочной, перцовкой, разными сладкими
наливками и ромом, за полтинник бутылка, от которого разит клопами, что не
мешает этому рому пополам с чаем делаться "пунштиком", любимым напитком "зеленых
ног", или "болдох", как здесь зовут обратников из Сибири и беглых из тюрем. Все
пьяным-пьяно, все гудит, поет, ругается... Только в левом углу за буфетом
тише--там идет игра в ремешок, в наперсток... И никогда еще никто в эти игры не
выигрывал у шулеров, а все-таки по пьяному делу играют... Уж очень просто.
Например, игра в наперсток состоит в том, чтобы угадать, под каким из трех
наперстков лежит хлебный шарик, который шулер на глазах у всех кладет под
наперсток, а на самом деле приклеивает к ногтю -- и под наперстком ничего нет...
В ремешок игра простая: узкий кожаный ремешок свертывается в несколько оборотов
в кружок, причем партнер, прежде чем распустится ремень, должен уга- дать
середину, то есть поставить свой палец или гвоздь, или палочку так, чтобы они,
когда ремень развернется, находились в центре образовавшегося круга, в петле. Но
ремень складывается так, что петли не оказывается. И здесь в эти примитивные
игры проигрывают все, что есть: и деньги, и награбленные вещи, и пальто, еще
тепленькое, только что снятое с кого-нибудь на Цветном бульваре. Около играющих
ходят барышники-портяночники, которые скупают тут же всякую мелочь, все же
ценное и крупное поступает к самому "Сатане" -- так зовут нашего хозяина, хотя
его никогда никто в лицо не видел. Всем делом орудуют буфетчик и два здоровенных
вышибалы --они же и скупщики краденого. Они выплывают во время уж очень крупных
скандалов и бьют направо и налево, а в помощь им всегда становятся
завсегдатаи--"болдохи", которые дружат с ними, как с нужными людьми, с которыми
"дело делают" по сбыту краденого и пользуются у них приютом, когда опасно
ночевать в ночлежках или в своих "хазах". Сюда же никакая полиция никогда не
заглядывала, разве только городовые из соседней будки, да и то с самыми благими
намерениями--получить бутылку водки. И притом дальше общего зала не ходили, а
зал только парадная половина "Ада". Другую половину звали "Треисподняя", и в нее
имели доступ только известные буфетчику и вышибалам, так сказать, заслуженные
"болдохи", на манер того, как вельможи, "имеющие приезд ко двору". Вот эти-то
"имеющие приезд ко двору" заслуженные "болдохи" или "иваны" из "Шиповской
крепости" и "волгой" из "Сухого оврага" с Хитровки имели два входа--один общий с
бульвара, а другой с Грачевки, где также исчезали незримо с тротуара, особенно
когда приходилось тащить узлы, что через зал все-таки как-то неудобно.
"Треисподняя" занимала такую же по величине половину подземелья и состояла из
коридоров, по обеим сторонам которых были большие каморки, известные под
названием: маленькие--"адских кузниц", а две большие--"чертовых мельниц". Здесь
грачевские шулера метали банк--единственная игра, признаваемая "Иванами" и
"болдохами", в которую они проигрывали свою добычу, иногда исчисляемую тысячами.
В этой половине было всегда тихо--пьянства не допускали вышибалы, одного слова
или молчаливого жеста их все боялись. "Чертовы мельницы" молотили круглые сутки,
когда составлялась стоящая дела игра, Круглые сутки в маленьких каморках
делалось дело: то "тырбанка сламу", то есть дележ награбленного участниками и
продажа его, то исполнение заказов по фальшивым паспортам или другим подложным
документам особыми спецами. Несколько каморок были обставлены как спальни
(двухспальная кровать с соломенным матрасом)--опять-таки только для почетных
гостей и их "марух"... Заходили сюда иногда косматые студенты, пели "Дубинушку"
в зале, шумели, пользуясь уважением бродяг и даже вышибал, отводивших им
каморки, когда не находилось мест в зале. Так было в шестидесятых годах, так
было и в семидесятых годах в "Аду", только прежде было проще: в "Треисподнюю" и
в "адские кузницы" пускались пары с улицы, и в каморки ходили из зала запросто
всякие гости, кому надо было уединиться. Иногда в семидесятых годах в "Ад"
заходили почетные гости -- актеры Народного театра и Артистического кружка для
изучения типов. Бывали Киреев, Полтавцев, Вася Васильев. Тогда полиция не
заглядывала сюда, да и после, когда уже существовала сыскная полиция, обходов
никаких не было, да они ни к чему бы и не повели -- под домом были подземные
ходы, оставшиеся от водопровода, устроенного еще в екатерининские времена. В
конце прошлого столетия при канализационных работах наткнулись на один из таких
ходов под воротами этого дома, когда уже "Ада" не было, а существовали лишь
подвальные помещения (в одном из них помещалась спальня служащих трактира,
освещавшаяся и днем керосиновыми лампами). С трактиром "Ад" связана история
первого покушения на Александра II 4 апреля 1866 года. Здесь происходили
заседания, на которых и разрабатывался план нападения на царя. В 1863 году в
Москве образовался кружок молодежи, постановившей бороться активно с
правительством. Это были студенты университета и Сельскохозяйственной академии.
В 1865 году, когда число участников увеличилось, кружок получил название
"Организация". Организатором и душой кружка .был студент Ишутин, стоявший во
главе группы, квартировавшей в доме мещанки Ипатовой по Большому Спасскому
переулку, в Каретном ряду. По имени дома эта группа называлась ипатовцами. Здесь
и зародилась мысль о цареубийстве, неизвестная другим членам "Организации".
Ипатовцы для своих конспиративных заседаний избрали самое удобное место--трактир
"Ад", где никто не мешал им собираться в сокровенных "адских кузницах". Вот по
имени этого притона группа ишутинцев и назвала себя "Ад". Кроме трактира "Ад",
они собирались еще на Большой Бронной, в развалившемся доме Чебышева, где Ишутин
оборудовал небольшую переплетную мастерскую, тоже под названием "Ад", где тоже
квартировали некоторые "адовцы", называвшие себя "смертниками", то есть
обреченными на смерть. В числе их был и Каракозов, неудачно стрелявший в царя.
Последовавшая затем масса арестов терроризировала Москву, девять "адовцев" были
посланы на каторгу (Каракозов был повешен). В Москве все были так перепуганы,
что никто и заикнуться не смел о каракозовском покушении. Так все и забылось.
Еще в прошлом столетии упоминалось о связи "Ада" с каракозовским процессом, но
писать об этом, конечно, было нельзя. Только в очень дружеских беседах старые
писатели Н. Н. Златовратский, Н. В. Успенский, А. М. Дмитриев, Ф. Д. Нефедов и
Петр Кичеев вспоминали "Ад" и "Чебыши", да знали подробности некоторые из старых
сотрудников "Русских ведомостей", среди которых был один из главных участников
"Адской группы", бывавший на заседаниях смертников в "Аду" и "Чебышах". Это Н.
Ф. Николаев, осужденный по каракозовскому процессу в первой группе на двенадцать
лет каторжных работ. Уже в конце восьмидесятых годов он появился в Москве и
сделался постоянным сотрудником "Русских ведомостей" как переводчик, кроме того,
писал в "Русской мысли". В Москве ему жить было рискованно, и он ютился по
маленьким ближайшим городкам, но часто наезжал в Москву, останавливаясь у
друзей. В редакции, кроме самых близких людей, мало кто знал его прошлое, но с
друзьями он делился своими воспоминаниями. Этому последнему каракозовцу немного
не удалось дожить до каракозовской выставки в Музее Революции в 1926 году.
Первая половина шестидесятых годов была началом буйного расцвета Москвы, в
которую устремились из глухих углов помещики проживать выкупные платежи после
"освободительной" реформы. Владельцы магазинов "роскоши и моды" и лучшие
трактиры обогащались; но последние все-таки не удовлетворяли изысканных вкусов
господ, побывавших уже за границей,--живых стерлядей и парной икры им было мало.
Знатные вельможи задавали пиры в своих особняках, выписывая для обедов
страсбургские паштеты, устриц, лангустов, омаров и вина из-за границы за бешеные
деньги. Считалось особым шиком, когда обеды готовил повар-француз Оливье, еще
тогда прославившийся изобретенным им "салатом Оливье", без которого обед не в
обед и тайну которого не открывал. Как ни старались гурманы, не выходило: то, да
не то. На Трубе у бутаря часто встречались два любителя его бергамотного
табаку--Оливье и один из братьев Пеговых, ежедневно ходивший из своего богатого
дома в Гнездниковском переулке за своим любимым бергамотным, и покупал он его
всегда на копейку, чтобы свеженький был. Там-то они и сговорились с Оливье, и
Пегов купил у Попова весь его громадный пустырь почти в полторы десятины. На
месте будок и "Афонькина кабака" вырос на земле Пегова "Эрмитаж Оливье", а
непроездная площадь и улицы были замощены. Там, где в болоте по ночам
раздавалось кваканье ля-гушек и неслись вопли ограбленных завсегдатаями
трактира, засверкали огнями окна дворца обжорства, перед которым стояли день и
ночь дорогие дворянские запряжки, иногда еще с выездными лакеями в ливреях. Все
на французский манер в угоду требовательным клиентам сделал Оливье -- только
одно русское оставил: в ресторане не было фрачных лакеев, а служили московские
половые, сверкавшие рубашками голландского полотна и шелковыми поясами. И сразу
успех неслыханный. Дворянство так и хлынуло в новый французский ресторан, где,
кроме общих зал и кабинетов, был белый колонный зал, в котором можно было
заказывать такие же обеды, какие делал Оливье в особняках у вельмож. На эти
обеды также выписывались деликатесы из-за границы и лучшие вина с
удостоверением, что этот коньяк из подвалов дворца Людовика XVI, и с надписью
"Трианон". Набросились на лакомство не знавшие куда девать деньги избалованные
баре... Три француза вели все дело. Общий надзор -- Оливье. К избранным
гостям--Мариус и в кухне парижская знаменитость -- повар Дюге. Это был первый,
барский период "Эрмитажа". Так было до начала девяностых годов. Тогда еще
столбовое барство чуралось выскочек из чиновного и купеческого мира. Те пировали
в отдельных кабинетах. Затем стало сходить на нет проевшееся барство. Первыми
появились в большой зале московские иностранцы-коммерсанты -- Кнопы, Вогау,
Гопперы, Марки. Они являлись прямо с биржи, чопорные и строгие, и занимали
каждая компания свой стол. А там поперло за ними и русское купечество, только
что сменившее родительские сибирки и сапоги бураками на щегольские смокинги, и
перемешалось в залах "Эрмитажа" с представителями иностранных фирм. Оливье не
стало. Мариус, который благоговел перед сиятельными гурманами, служил и купцам,
но разговаривал с ними развязно и даже покровительственно, а повар Дюге уже не
придумывал для купцов новых блюд и, наконец, уехал на родину. Дело шло и так
блестяще. На площади перед "Эрмитажем" барские запряжки сменились лихачами в
неудобных санках, запряженных тысячными, призовыми рысаками. Лихачи стояли также
и на Страстной площади и у гостиниц "Дрезден", "Славянский базар", "Большая
Московская" и "Прага". Но лучшие были у "Эрмитажа", платившие городу за право
стоять на бирже до пятисот рублей в год. На других биржах -- по четыреста.
Сытые, в своих нелепых воланах дорогого сукна, подпоясанные шитыми шелковыми
поясами, лихачи смотрят гордо на проходящую пу