о!" Любил рано приходить на
Сухаревку и Владимир Егорович Шмаровин. Он считался знатоком живописи и
поповского1 фарфора. Он покупал иногда серебряные чарочки, из которых мы пили на
его "средах", покупал старинные дешевые медные, бронзовые серьги. Он прекрасно
знал старину, и его обмануть было нельзя, хотя ------------------------------- 1
Фарфоровый завод Попова. подделок фарфора было много, особенно поповского.
Делали это за границей, откуда приезжали агенты и привозили товар. На Сухаревке
была одна палатка, специально получавшая из-за границы поддельного "Попова".
Подделки практиковались во всех областях. Нумизматы неопытные также часто
попадались на сухаревскую удочку. В серебряном ряду у антикваров стояли витрины,
полные старинных монет. Кроме того, на застекленных лотках продавали монеты
ходячие нумизматы. Спускали по три, по пяти рублей редкостные рубли Алексея
Михайловича и огромные четырехугольные фальшивые медные рубли московской и
казанской работы. Поддельных Рафаэлей, Корреджио, Рубенсов--сколько хочешь. Это
уж специально для самых неопытных искателей "на грош пятаков". Настоящим
знатокам их даже и не показывали, а товар все-таки шел. Был интересный случай. К
палатке одного антиквара подходит дама, долго смотрит картины и останавливается
на одной с надписью: "И. Репин"; на ней ярлык: десять рублей. -- Вот вам десять
рублей. Я беру картину. Но если она не настоящая, то принесу обратно. Я буду у
знакомых, где сегодня Репин обедает, и покажу ему. Приносит дама к знакомым
картину и показывает ее И. Е. Репину. Тот хохочет. Просит перо и чернила и
подписывает внизу картины: "Это не Репин. И. Репин". Картина эта опять попала на
Сухаревку и была продана благодаря репинскому автографу за сто рублей. Старая
Сухаревка занимала огромное пространство в пять тысяч квадратных метров. А
кругом, кроме Шереметевской больницы, во всех домах были трактиры, пивные,
магазины, всякие оптовые торговли и лавки -- сапожные и с готовым платьем, куда
покупателя затаскивали чуть ли не силой. В ближайших переулках -- склады мебели,
которую по воскресеньям выносили на площадь. Главной же, народной Сухаревкой
была толкучка и развал. Какие два образных слова: народ толчется целый день в
одном месте, и так попавшего в те места натолкают, что потом всякое место болит!
Или развал: развалят нескончаемыми рядами на рогожах немудрый товар и торгуют
кто чем: кто рваной обувью, кто старым железом; кто ключи к замкам подбирает и
тут же подпиливает, если ключ не подходит. А карманники по всей площади со
своими тырщиками снуют: окружат, затырят, вытащат. Кричи "караул"-- никто и не
послушает, разве за карман схватится, а он, гляди, уже пустой, и сам поет:
"Караул! Ограбили!" И карманники шайками ходят, и кукольники с подкидчиками
шайками ходят, и сменщики шайками, и барышники шайками. На Сухаревке жулью в
одиночку делать нечего. А сколько сортов всякого жулья! Взять хоть "играющих":
во всяком удобном уголку садятся прямо на мостовую трое-четверо и открывают игру
в три карты -- две черные, одна красная. Надо угадать красную. Или игра в
ремешок: свертывается кольцом ремешок, и надо гвоздем попасть так, чтобы гвоздь
остался в ремешке. Но никогда никто не угадает красной, и никогда гвоздь не
останется в ремне. Ловкость рук поразительная. И десятки шаек игроков шатаются
по Сухаревке, и сотни простаков, желающих нажить, продуваются до копейки. На
лотке с гречневиками тоже своя игра; ею больше забавляются мальчишки в надежде
даром съесть вкусный гречневик с постным маслом. Дальше ходячая лотерея -- около
нее тоже жулье. Имеются жулики и покрупнее. Пришел, положим, мужик свой
последний полушубок продавать. Его сразу окружает шайка барышников. Каждый
торгуется, каждый дает свою цену. Наконец, сходятся в цене. Покупающий
неторопливо лезет в карман, будто за деньгами, и передает купленную вещь соседу.
Вдруг сзади мужика шум, и все глядят туда, а он тоже туда оглядывается. А
полушубок в единый миг, с рук на руки, и исчезает. -- Что же деньги-то, давай!
-- Че-ево? -- Да деньги за шубу! -- За какую? Да я ничего и не видал! Кругом
хохот, шум. Полушубок исчез, и требовать не с кого. Шайка сменщиков: продадут
золотые часы, с пробой, или настоящее кольцо с бриллиантом, а когда придет до-
мой покупатель, поглядит--часы медные и без нутра, и кольцо медное, со стеклом.
Положим, это еще Кречинский делал. Но Сухаревка выше Кречинского. Часы или
булавку долго ли подменить! А вот подменить дюжину штанов--это может только
Сухаревка. Делалось это так: ходят малые по толкучке, на плечах у них перекинуты
связки штанов, совершенно новеньких, только что сшитых, аккуратно сложенных. --
Почем штаны? -- По четыре рубля. Нет, ты гляди, товар-то какой... По случаю
аглицкий кусок попал. Тридцать шесть пар вышло. Вот и у него, и у него. Сейчас
только вынесли. Покупатель и у другого смотрит. -- По три рубля... пару возьму.
-- Эка! -- Ну, красненькую за трое... Берешь? -- По четыре... А вот что, хошь
ежели, бери всю дюжину за три красных... У покупателя глаза разгорелись: кому ни
предложи, всякий купит по три, а то и по четыре рубля. А сам у того и другого
смотрит и считает,-- верно, дюжина. А у третьего тоже кто-то торгует тут рядом.
Сторговались за четвертную. Покупатель отдает деньги, продавец веревочкой
связывает штаны... Вдруг покупателя кто-то бьет по шее. Тот оглядывается. --
Извини, обознался, за приятеля принял! Покупатель получает штаны и уходит.
Приносит домой. Оказывается, одна штанина сверху и одна снизу, а между ними --
барахло. Сменили пачку, когда он оглянулся. Купил "на грош пятаков"! Около
селедочниц, сидящих рядами и торгующих вонючей обжоркой, жулья меньше; тут
только снуют, тоже шайками, бездомные ребятишки, мелкие карманники и
поездошники, таскающие у проезжих саквояжи из пролеток. Обжорка--их любимое
место, их биржа. Тухлая колбаса в жаровнях, рванинка, бульонка, обрезки, ржавые
сельди, бабы на горшках с тушеной картошкой... Вдруг ливень. Развал закутывает
рогожами товар. Кто может, спасается под башню. Только обжорка недвижима--бабы
поднимают сзади подолы и окутывают голо- ву... Через несколько минут опять
голубое небо, и толпа опять толчется на рынке. После дождя и в дождь особенно
хорошо торгуют обувью. В одну из палаток удалось затащить чиновника в сильно
поношенной шинели. Его долго рвали пополам два торговца -- один за правую руку,
другой за левую. За два рубля чиновник покупает подержанные штиблеты, обувается
и уходит, лавируя между лужами. Среди торговцев -- спор: -- Не дойдет! --
Дойдет! -- На пару пива? -- На скольки? -- На четверть часа. -- Пошло. -- Нет,
бриться идет! Чиновник уселся на тумбу около башни. Небритый и грязный цирюльник
мигнул вихрастому мальчишке, тот схватил немытую банку из-под мази, отбежал,
черпнул из лужи воды и подал. Здесь бритье стоило три копейки, а стрижка --
пять. По утрам, когда нет клиентов, мальчишки обучались этому ремеслу на
отставных солдатах, которых брили даром. Изрежет неумелый мальчуган несчастного,
а тот сидит и терпит, потому что в билете у него написано: "бороду брить, волосы
стричь, по миру не ходить". Через неделю опять солдат просит побрить! -- Ну,
недорезанный, садись! -- приглашает его на тумбу московский Фигаро. Я любил
останавливаться и подолгу смотреть на эту галдящую орду, а иногда и отдаваться
воле зазывал. Идешь по тротуару мимо лавок, а тебя за полы хватают. --
Пожалте-с, у нас покупали! Тащат и тащат. Хочешь не хочешь, заведут в лавку. А
там уже обступят другие приказчики: всякий свое дело делает и свои заученные
слова говорит. Срепетовка ролей и исполнение удивительные. Заставят
пересмотреть, а то и примерить все: и шубу, и пальто, и поддевку. -- Да ведь мне
ничего не надо! -- Теперь не надо. Опосля понадобится. Лишнее знание не
повредит. Окромя пользы, от этого ничего. Мо- жет, что знакомым понадобится, вот
и знаете, где купить, а каков товар -- своими глазами убедились. Шумит зазывала
на улице у лавки. Идет строгая дама. -- Сударыня! У нас покупали. Для супруга
пальто, для деток поддевки-с... Дама гордо проходит мимо. Тон зазывалы меняется.
-- Сударыня, сударыня! Из брюк чего-нибудь не желаете ли!..-- кричит ей вдогонку
при общем хохоте зазывала и ловит новых прохожих. А какие там типы были! Я знал
одного из них. Он брал у хозяина отпуск и уходил на масленицу и пасху в балаганы
на Девичьем поле в деды-зазывалы. Ему было под сорок, жил он с мальчиков у
одного хозяина. Звали его Ефим Макариевич. Не Макарыч, а из почтения --
Макариевич. У лавки солидный и важный, он был в балагане неузнаваем с своей
седой подвязанной бородой. Как заорет на все поле: -- Рррра-ррр-ра-а! К началу!
У нас Юлия Пастраны1 -- двоюродная внучка от облизьяны! Дыра на боку, вся в
шелку!..-- И пойдет и пойдет... Толпа уши развесит. От всех балаганов сбегаются
люди "Юшку-комедианта" слушать. Таращим и мы на него глаза, стоя в темноте и
давке, задрав головы. А он седой бородой трясет да над нами же издевается. Вдруг
ткнет в толпу пальцем да как завизжит: -- Чего ты чужой карман шаришь? И все
завертят головами, а он уже дальше: ворону увидал -- и к ней. -- Дура ты дура!
Куда тебя зря нечистая сила прет... Эх ты, девятиногая буфетчица из помойной
ямы!.. Рр-ра-ра! К началу-у, к началу! Сорвет бороду, махнет ею над головой и
исчезнет вниз. А через минуту опять выскакивает, на ходу бороду нацепляет: --
Эге-ге-гей! Публик почтенная, полупочтенная и которая так себе! Начинайте
торопиться, без вас не начнем. Знай наших, не умирай скорча.
------------------------------- 1 Женщина с бородой, которую в то время
показывали в цирках и балаганах. Вдруг останови гея, сделает серьезную
физиономию, прислушивается. Толпа замрет. -- Ой-ой-ой! Да никак начали!
Торопись, ребя! И балаган всегда полон, где Юшка орет. Однажды, беседуя с ним за
чайком, я удивился тому, как он ловко умеет владеть толпою. Он мне ответил: --
Это что, толпа--баранье стадо. Куда козел, туда и она. Куда хочешь повернешь. А
вот на Сухаревке попробуй! Мужику в одиночку втолкуй, какому-нибудь коблу
лесному, а еще труднее--кулугуру степному, да заставь его в лавку зайти, да
уговори его ненужное купить. Это, брат, не с толпой под Девичьим, а в сто раз
потруднее! А у меня за тридцать лет на Сухаревке никто мимо лавки не прошел. А
ты--толпа. Толпу... зимой купаться уговорю! Сухаревка была особым миром, никогда
более не повторяемым. Она вся в этом анекдоте: Один из посетителей шмаровинских
"сред", художник-реставратор, возвращался в одно из воскресений с дачи и прямо с
вокзала, по обыкновению, заехал на Сухаревку, где и купил великолепную старую
вазу, точь-в-точь под пару имеющейся у него. Можете себе представить радость
настоящего любителя, приобретшего такое ценное сокровище! А дома его встретила
прислуга и сообщила, что накануне громилы обокрали его квартиру. Он купил свою
собственную вазу!




    ПОД КИТАЙСКОЙ СТЕНОЙ


Постройка Китайской стены, отделяющей Китай-город от Белого города, относится к
половине XVI века. Мать Иоанна Грозного, Елена Глинская, назвала эту часть
города Китай-городом в воспоминание своей родины -- Китай-городка на Подолии. В
начале прошлого столетия, в 1806 году, о китайгородской стене писал П. С.
Валуев: "Стены Китая от злоупотребления обращены в постыдное положение. В башнях
заведены лавки немаловажных чиновников; к стенам пристроены в иных местах
неблаговидные лавочки, в других погреба, сараи, конюшни... Весьма много тому
способствуют и фортификационные укрепления земляные, бастион и ров, которых в
древности никогда не было. Ими заложены все из города стоки. Нечистоты заражают
воздух. Такое злоупотребление началось по перенесении столицы в Петербург...
Кругом всей стены Китай-города построены каменные и деревянные лавки". После
этого как раз перед войной 1812 года, насколько возможно, привели стену в
порядок. С наружной стороны уничтожили пристройки, а внутренняя сторона осталась
по-старому, и вдобавок на Старой площади, между Ильинскими и Никольскими
воротами, открылся Толкучий рынок, который в половине восьмидесятых годов был
еще в полном блеске своего безобразия. Его великолепно изобразил В. Е. Маковский
на картине, которая находится в Третьяковской галерее. Закрыли толкучку только в
восьмидесятых годах, но следы ее остались,-- она развела трущобы в самом центре
города, которые уничтожила только советская власть. Это были лавочки,
пристроенные к стене вплоть до Варварских ворот, а с наружной -- Лубянская
площадь с ее трактирами-притонами и знаменитой "Шиповской крепостью". В
екатерининские времена на этом месте стоял дом, в котором помещалась типография
Н. И. Новикова, где он печатал свои издания. Дом этот был сломан тогда же, а
потом, в первой половине прошлого столетия, был выстроен новый, который
принадлежал генералу Шилову, известному богачу, имевшему в столице силу,
человеку весьма оригинальному: он не брал со своих жильцов плату за квартиру,
разрешал селиться по сколько угодно человек в квартире, и никакой не только
прописки, но и записей жильцов не велось... Полиция не смела пикнуть перед
генералом, и вскоре дом битком набился сбежавшимися отовсюду ворами и бродягами,
которые в Москве орудовали вовсю и носили плоды ночных трудов своих скупщикам
краденого, тоже ютившимся в этом доме. По ночам пройти по Лубянской площади было
рискованно. Обитатели "Шиповской крепости" делились на две категории: в одной --
беглые крепостные, мелкие воры, нищие, сбежавшие от родителей и хозяев дети,
ученики и скрывшиеся из малолетнего отделения тюремного замка, затем московские
мещане и беспаспортные крестьяне из ближних деревень. Все это развеселый пьяный
народ, ищущий здесь убежища от полиции. Категория вторая--люди мрачные,
молчаливые. Они ни с кем не сближаются и среди самого широкого разгула, самого
сильного опьянения никогда не скажут своего имени, ни одним словом не намекнут
ни на что былое. Да никто из окружающих и не смеет к ним подступиться с подобным
вопросом. Это опытные разбойники, дезертиры и беглые с каторги. Они узнают друг
друга с первого взгляда и молча сближаются, как люди, которых связывает какое-то
тайное звено. Люди из первой категории понимают, кто они, но, молча, под
неодолимым страхом, ни словом, ни взглядом не нарушают их тайны. Первая
категория исчезает днем для своих мелких делишек, а ночью пьянствует и спит.
Вторая категория днем спит, а ночью "работает" по Москве или ее окрестностям, по
барским и купеческим усадьбам, по амбарам богатых мужиков, по проезжим дорогам.
Их работа пахнет кровью. В старину их называли "Иванами" а впоследствии --
"деловыми ребятами". И вот, когда полиция после полуночи окружила однажды дом
для облавы и заняла входы, в это время возвращавшиеся с ночной добычи "иваны"
заметили неладное, собрались в отряды и ждали в засаде. Когда полиция начала
врываться в дом, они, вооруженные, бросились сзади на полицию, и началась
свалка. Полиция, ворвавшаяся в дом, встретила сопротивление портяночников
изнутри и налет "Иванов" снаружи. Она позорно бежала, избитая и израненная, и
надолго забыла о новой облаве. "Иваны", являясь с награбленным имуществом, с
огромными узлами, а иногда с возом разного скарба на отбитой у проезжего лошади,
дожидались утра и тащили добычу в лавочки Старой и Новой площади, открывавшиеся
с рассветом. Ночью к этим лавочкам подойти было нельзя, так как они охранялись
огромными цепными собаками. И целые возы пропадали бесследно в этих лавочках,
пристроенных к стене, где имелись такие тайники, которых в темных подвалах и
отыскать было нельзя. Лавочки мрачны даже днем,-- что в них лежит, разглядеть
нельзя. С виду, по наружно выставленному товару, каждая из этих лавочек как бы
имеет свою специальную, небогатую торговлю. В одной продавали дешевые меха, в
другой--старую, чиненую обувь, в третьей-- шерсть и бумагу, в четвертой--лоскут,
в пятой--железный и медный лом... Но все это только приличная обстановка для
непосвященных, декорация, за которой скрывается самая суть дела. В этих
лавчонках, принималось все, что туда ни привозилось и ни приносилось,-- от
серебряной ложки до самовара и от фарфоровой чашки до надгробного памятника...
Как-то полиции удалось разыскать здесь даже медную десятипудовую пушку,
украденную из Кремля. Днем лавочки принимали розницу от карманников и мелких
воришек--от золотых часов до носового платка или сорванной с головы шапки, а на
рассвете оптом, узлами, от "иванов" -- ночную добычу, иногда еще с необсохшей
кровью. Получив деньги, "иваны" шли пировать в свои притоны, излюбленные кабаки
и трактиры, в "Ад" на Трубу или "Поляков трактир". Мелкие воры и жулики
сходились в притоны вечером, а "иваны" -- к утру, иногда даже не заходя в
лавочки у стены, и прямо в трактирах, в секретных каморках "тырбанили слам" --
делили добычу и тут же сбывали ее трактирщику или специальным скупщикам. В дни
существования "Шиповской крепости" главным разбойничьим притоном был близ Яузы
"Поляков трактир", наполненный отдельными каморками, где производился дележ
награбленного и продажа его скупщикам. Здесь собирались бывшие люди, которые
ничего не боялись и ни над чем не задумывались... В одной из этих каморок
четверо грабителей во время дележа крупной добычи задушили своего товарища,
чтобы завладеть его долей... Здесь же, на чердаке, были найдены трубочистом две
отрубленные ноги в сапогах. После дележа начиналось пьянство с женщинами или
игра. Серьезные "иваны" не увлекались пьянством и женщинами. Их страстью была
игра. Тут "фортунка" и "судьба" и, конечно, шулера. Трактир Полякова продолжал
процветать, пока не разогнали Шиповку. Но это сделала не полиция. Дом после
смерти слишком человеколюбивого генерала Шилова приобрело императорское
человеколюбивое общество и весьма не человеколюбиво принялось оно за старинных
вольных квартирантов. Все силы полиции и войска, которые были вызваны в помощь
ей, были поставлены для осады неприступной крепости. Старики, помнящие эту ночь,
рассказывали так: -- Нахлынули в темную ночь солдаты--тишина и мрак во всем
доме. Входят в первую квартиру--темнота, зловоние и беспорядок, на полах рогожи,
солома, тряпки, поленья. Во всей квартире оказалось двое: хозяин да его
сын-мальчишка. В другой та же история, в третьей -- на столе полштофа вина,
куски хлеба и огурцы--и ни одного жильца. А у всех выходов--солдаты, уйти
некуда. Перерыли сараи, погреба, чуланы--нашли только несколько человек,
молчаливых как пни, и только утром заря и первые лучи солнца открыли тайну,
осветив крышу, сплошь усеянную оборванцами, лежащими и сидящими. Их согнали
вниз, даже не арестовывали, а просто выгнали из дома, и они бросились толпами на
пустыри реки Яузы и на Хитров рынок, где пооткрывался ряд платных ночлежных
домов. В них-то и приютились обитатели Шиповки из первой категории, а "иваны"
первое время поразбрелись, а потом тоже явились на Хитров и заняли подвалы и
тайники дома Ромейко в "Сухом овраге". Человеколюбивое общество, кое-как
подремонтировав дом, пустило в него такую же рвань, только с паспортами, и так
же тесно связанную с толкучкой. Заселили дом сплошь портные, сапожники,
барышники и торговцы с рук, покупщики краденого. Целые квартиры заняли портные
особой специальности -- "раки". Они были в распоряжении хозяев, имевших
свидетельство из ремесленной управы. "Раками" их звали потому, что они вечно,
"как раки на мели", сидели безвыходно в своих норах, пропившиеся до последней
рубашки. Шипов дом не изменил своего названия и сути. Прежде был он населен
грабителями, а теперь заселился законно прописанными "коммерсантами", неусыпно
пекущимися об исчезновении всяких улик кражи, грабежа и разбоя, "коммерсантами",
сделавшими из этих улик неистощимый источник своих доходов, скупая и перешивая
краденое. Смело можно сказать, что ни один домовладелец не получал столько
верных и громадных процентов, какие получали эти съемщики квартир и приемщики
краденого. В этом громадном трехэтажном доме, за исключением нескольких лавок,
харчевен, кабака в нижн