я еще чуть-чуть разрезать. Ах, детка,
надеюсь, там столько мозгов! Нет. Есть люди, с которыми просто что-то  вечно
случается. Ты, например. Помнишь, детка, как ты  упал  в  пианино?  Конечно,
теперь-то он постарел и, между нами, стал глуховат. Такая жалость. В четверг
спутал номера на пюпитре и сыграл не  тот.  Хорошо  еще,  оба  были  на  три
четверти...
   - Они все на три четверти. Всегда.
   - ... так что все сошло, потому что одно ум-па-па не  слишком  отличается
от  другого  ум-па-па,  правда?  Только  он,  к  сожалению,  продолжал  свои
ум-па-па, когда все остальные уже кончили, - и довольно долго. В результате,
как ты мо-ожешь себе представить, детка, зал решил, что так надо, и не  стал
хлопать. Мистер Клеймор просто позеленел от злости.
   - Да. Могу себе представить.
   - А ты не обращай внимания на  мистера  Клеймора,  Оливер!  Наш  режиссер
мистер де Трейси. Делай все, как он тебе скажет.
   - А кого он играет?
   - Никого он не играет!
   - Почему же он тогда так одет?
   - Он профессионал. Из Лондона. И чему только вас учат в Оксфорде?
   - Кончила?
   - Имей терпение, детка.
   - На-до-е-ло!
   - И не уподобляйся мистеру Клеймору, детка. Ты слышал, что  он  сказал  в
заключение? -  И  мама,  сверкнув  очками,  задрала  нос  и  состроила  мину
Клеймора. - "Ивлин, старина, я до самого вечера буду лежать как труп!" Но, -
и она сверкнула очками на меня поверх шляпы, - мистера де Трейси  на  мякине
не проведешь, о, не сомневайся! Он этого человека раскусил!  Он  понял,  что
единственный верный подход к этому человеку - да и ко  всей  этой  братии  -
лесть. Ты заметил, как он ее подпускает?
   - Да, заметил.
   - Конечно, мы все для него жалкие любители. Но он всегда любезен и мил и,
главное, понимает в музыке. При мне говорил репортеру, что оркестр,  по  его
мнению, заслуживает особого упоминания. Ничего подобного, сказал, никогда не
слышал. Только когда распоряжается этот Клеймор, дождешься от  них  чего-то,
кроме дежурного "Оркестр честно внес свою скромную лепту под управлением..."
Надеюсь, хоть фамилию нашу в виде исключения не переврут!
   - По-моему, готово, да?
   - Придется тут сзади  вставить  резиночку,  а  то  слишком  распахивается
разрез. Ты же не хочешь, чтоб с тебя  шляпа  свалилась,  детка!  Между  нами
говоря, я твердо решила,  что  мистеру  Клеймору  больше  не  к  чему  будет
придраться. Пусть ссорится сколько ему угодно, я буду как скала! Для  всякой
ссоры, в конце концов, нужны двое.  Вдобавок  хочется,  чтоб  у  мистера  де
Трейси осталось о нас хорошее впечатление.
   - У него коленки смешные, да?
   - Коленки? О! Поняла, что ты хочешь сказать! Когда я  была  девочкой,  мы
называли это "кавалерийские колени". Ты, конечно, был еще  маленький,  когда
лорд Кромер открывал институт.  Ты,  конечно,  не  помнишь.  Интересно,  был
мистер де Трейси когда-нибудь в кавалерии?
   - Маловероятно, по-моему.
   - Почему, я уверена, он дивно бы выглядел!
   Мама весело вскочила, сама примерила мою шляпу, потом передала ее мне.
   - Сзади что-то не очень, мама. Как-то съезжает.
   - Господи. Может быть, ты ее будешь придерживать? Одной рукой?
   - Я же должен отдавать честь этой дерь...
   - Оливер!
   - ... ревянной жуткой алебардой!
   - Я шнурочек  пришью.  Будет  под  подбородком  держаться,  как  у  тебя,
помнишь, была матросская шапочка. Ты был в ней такое  очарованье!  На  ленте
"Британский лев". Мы тогда отдыхали две недели в Уэймуте,  и  ты  подошел  к
каким-то матросам и говоришь: "А я тоже моряк!"
   - Господи.
   - Поставь чайник, ладно, детка? У нас будет нечто вроде раннего ужина.  А
если ты придешь после спектакля голодный, ты сможешь что-нибудь перехватить.
Там, конечно, будет потом кофе с пирожными, но кто же  их  ест?  Все  всегда
сли-ишком возбуждены. Хорошо, детка! А сейчас лучше поупражняйся на скрипке.
   - Зачем это?
   - Ты хочешь дать мистеру Клеймору повод придраться?
   - Ну ладно, ладно.
   - И вынь этот пенс!
   - Да мистер Клеймор...
   - Я не про спектакль, глупыш, - сказала мама и опять расхохоталась.  -  Я
про сейчас. И не надо было оставлять его в  скрипке,  Оливер.  Это  для  нее
вредно.
   - Я и не оставлял.
   - Положи его в футляр!
   - Он у меня будет в кармане.
   - Если у тебя будет карман! То есть в твоем  костюме  цыгана,  я  имею  в
виду.
   - Лучше я сбегаю в гараж, на алебарду взгляну.
   - Только недолго, да?
   Я вернулся к своей алебарде, нагнулся, пощупал. Она была еще липкая, и  я
не стал ее трогать. Генри - на то он и Генри - был еще в офисе. Но когда я к
нему обратился, он ничего мне не смог посоветовать. Это меня слегка удивило,
я привык считать, что Генри может все.
   Я медленно побрел домой,  и  там  мама  заварила  мне  чай  и  довела  до
совершенства шляпу. Папа был тут же и скучно пережевывал пирог с мясом. Мама
не проглотила ни кусочка,  все  время  разговаривала  и  будто  порхала  над
землей.
   Я остро ощущал нашу с папой кровную связь.
   - Пап, ну как? Работа идет?
   Папа повернул голову и задумчиво на меня посмотрел.  Потом  отвернулся  и
продолжал есть.
   - Ответил бы мальчику, папочка!
   - Бах, - сказал папа. - Гендель. Тонкий помол - вот это я люблю!
   - Кое-что в "Червонном короле" очень мелодично, - сказала мама. - Ты  сам
говорил!
   Папа посмотрел на нее затравленным взглядом.
   - Да. Говорил. Когда слышал его в первый раз.
   Мама  заведовала  моим  переоблачением  в  костюм  цыгана  и   руководила
гримировкой. Особенно разили  наповал  усы.  И  потом  папа  с  мамой  пошли
занимать свои места в оркестре. Улицы возле ратуши являли странное  зрелище.
Дамы в неохватных и непостижимых  кринолинах,  стражи  в  шлемах  и  перьях,
двое-трое пейзан, перепорхнув с одной стороны Площади на другую, юркали  под
навес на лестницу перед ратушей. Я приободрился, решив, что в таком обществе
спокойно останусь  неопознанным,  и,  сжимая  свой  футляр,  пустился  через
Площадь. Но, дойдя до ступеней, убедился,  что  они  так  забиты  шлемами  и
кринолинами, что мне не успеть вовремя пробиться. Я решил попытать счастья у
главного входа, потому что едва ли  туда  уже  подоспела  какая-то  публика.
Прокрался через рынок, вынырнул на Главной улице  и  -  сердце  мое  бухнуло
прямо в пряжки на туфлях, а оттуда подпрыгнуло к горлу.
   У главного входа ратуши стояла очередь. В абстракции я понимал, что  люди
придут на спектакль. Но вот они были передо мной - живые, из плоти и  крови.
Я всех их знал в  лицо  и,  призвав  на  помощь  все  свое  самообладание  и
осмотрительность, мог с ними разминуться на улице, не покраснев как рак и не
растянувшись плашмя. Обычно я надеялся и порой убеждался, что  я,  на  худой
конец, незаметен, а в лучшем случае и невидим. И вот не метафизически,  а  с
беспощадностью факта мне открылось, что сейчас придется себя  подавать  этим
реальным, выстроившимся хвостом людям;  оскорблять  их  слух  беспомощностью
своих двойных флажолетов. У меня даже руки затряслись от этого кошмара, и  я
отпрянул под укрытие ратуши, под временную сень  ее  колонн.  Очередь  молча
втекала в двери. Вдруг тромбон старшины О'Донована грянул над моей  головой.
Увертюра, поехали. Я кинулся к лестнице, но там все еще было битком, и  меня
ужалила новая забота. Я не видел, куда бы приткнуть футляр. Я побежал домой,
подумал, как спокойно и мило в нашей гостиной, и  бросил  его  там.  Кинулся
обратно, со смычком в одной руке и скрипкой в другой, услышал, что  увертюра
кончилась, и стал продираться вверх по лестнице. Она  была  забита  нервным,
свирепым народом, не имевшим ни малейшего снисхождения ни ко мне, ни к моему
инструменту. Я протиснулся до первой площадки, был вынесен  людским  прибоем
на вторую и брошен к самой сцене. Тут я сообразил, что забыл  свой  пенс,  и
попытался снова протиснуться вниз. Это повело к  ряду  страстных  обвинений,
произносимых таким шипящим шепотом, что я не расслышал ни одного. Я мог  бы,
конечно, грубой  силой  проложить  себе  путь,  но  отчасти  его  заграждали
сравнительно нежные девы, и я вдобавок нес скрипку. Я взял  себя  в  руки  и
призвал на помощь свой ум. Когда  гримированное  лицо  кидалось  на  меня  и
шипело, я говорил ему, что мне нужен пенс. Не найдется ли у вас пенса? Но  у
всей толпы, по-видимому, не было ни единого пенса,  а  иные  были  настолько
бездушны, что смеялись надо мной. Потом у меня отстали  усы,  и  я  был  так
стиснут, что не мог водворить их на место. Последняя моя надежда - на полную
неузнаваемость - рухнула. Я сдался, я покорился судьбе и стоял за рисованным
задником в ожидании знака мистера Клеймора. Меня беззвучно и страшно  давили
уже не актеры на лестнице, а незримая публика в зале. Я начал дрожать,  руки
примерзли к скрипке. Все указания вылетели из головы.
   - Мне уже кажется, что это место са-амое очарова-ательное на  всем  белом
свете!
   Великолепным размашистым шагом я ступил за рисованный задник  и  очутился
на слепящей сцене.
   Я стоял, щурясь от блеска, примерзнув к скрипке, и  вот  раздался  первый
одинокий хлопок, второй - и  хлынули  теплым  потоком  аплодисменты.  В  них
слышалась ласка. Ясно было, что меня узнали,  признали  аптекарского  сынка;
ясно было, что да, я парень что надо. Я вдруг понял, что  все  мои  шапочные
знакомцы одобряли мое поведение, во всяком случае извиняли его.  От  страха,
даже ужаса меня непоследовательно кинуло сразу  к  самонадеянности.  Прямой,
музыкант до кончиков ногтей, скрипач не только с дипломом, но еще и  смычком
владеющий, я взял свой первый аккорд. Пальцы были жаркими, нежными, рука  со
смычком - вольной, гибкой. Меня не мучили никакие сомнения, я играл  так  же
громко, как пела миссис Андерхилл. Я кончил - я заранее знал, как точны, как
ликующе тонки будут три моих последних  эффектных  двойных  флажолета,  -  и
каскадом  обрушились  аплодисменты.  Самоуверенность  и   самообладание   не
покинули меня. Я пригляделся к свету и видел маму за  пианино,  она  кивала,
смеялась, аплодировала. С великолепным хладнокровием я поклонился.  И  когда
выпрямился, кошель с деньгами,  просвистев  мимо  моего  лица,  шмякнулся  о
циклораму. Пятясь со сцены, я снова кланялся. В зале топали.
   - Бис! Бис!
   Скромность мне подсказала, что, пожалуй, довольно. В  конце  концов,  это
была сцена мистера Клеймора, и я не хотел ему ее омрачать.  Пот  застывал  у
меня на лбу, и, вжимаясь в лестничную давильню,  я  нежно,  учтиво  улыбался
всем и каждому с высоты своего нового роста. Времени у меня  было  полно,  в
сущности, целый вечер оставался до перевоплощения в бифитера, и я предвидел,
что это, конечно, будет некоторый спад. Зато  -  как  легко.  Не  играть  на
скрипке, вообще - ничего. Только оживлять сцену. Я спустился вниз,  и  вечер
обдал   меня   внезапной   свежестью.   Я   стоял,   наслаждаясь   простотою
действительности и воспоминаниями о своем триумфе.
   В нескольких метрах от меня опирался о колонну мистер де Трейси. На  лице
его была та же нежная улыбка.
   - Поспешаем прочь, мальчуган?
   - Мне переодеться надо. Значит, вас не было за сценой, сэр?
   - Я понял, что, стоя здесь, можно полней сосредоточиться на музыке.  Были
у вас какие-нибудь затруднения?
   - Вообще-то я эти деньги не успел поймать. И усы отстали.
   Мистер де Трейси улыбнулся и сверху овеял меня сладостью.
   - Прелестно! Прелестно!
   Он пошарил в полах плаща, вынул бутылку, осмотрел на свет, убедился,  что
она пуста, и сунул обратно.
   - Не пойти ли нам тихохонько вместе выпить, Оливер?
   - Я же в костюме!
   - Я тоже. Можно мне отбросить притворное и глупое "мальчуган"?
   - Вы слышали, как я играл?
   - О да. И что-то мне подсказало, что вашего пенса не было с вами.
   - Ради Бога, простите!
   Мистер де Трейси подрожал коленками.
   - Едва ли вы угодили своему ненавистному сопернику.
   - Моему?
   - Нашему великолепному герою-любовнику.
   Я переглотнул и поднял на него глаза. В ответ он  улыбнулся,  обдав  меня
призрачным веяньем джина.
   - Но как?
   -  Мужественные  ноги  чуть-чуть  носками  внутрь.   Взгляд...   щенячьей
преданности. Прелесть, прелесть!
   - Но я не...
   - Я соблюду ваш секрет.
   - Она не...
   Он обвил мое плечо своей длинной  рукой.  Странная  приятность,  ощущение
защиты.
   - Она ничего не знает, да? По-моему, пора исцелиться.
   - Пока я жив...
   Он потрепал меня по плечу.
   - Шоковая терапия.
   - Да нет же, я ничего. Честно.
   - Десять гиней - и билет  туда-обратно  третьим  классом.  Кажется,  грех
жаловаться. А жалуешься, и еще как! И до того хочется удрать, что под  конец
почти все эти десять гиней... Тем не менее. Пошли в мавзолей.
   - Где это?
   Я увидел, что он смотрит на "Корону", и разразился пылкими протестами:
   - Ой! Мне, во-первых, переодеться надо! Ведь я, как-никак, тут живу!
   - Единственное утешение, какое я могу предложить вам  в  столь  горестной
участи, Оливер, - хороший стаканчик джина. У вас еще уйма времени  до  того,
как вы будете оживлять сцену для мистера Клеймора.
   - Я думал, вы его Норманом зовете.
   Мистер де Трейси кротко кивнул.
   - Да-да, в самом деле?
   - Но разве вам не надо сидеть за сценой, сэр?
   - А я и сижу. - Он сверху дохнул на меня. - Ты же знаешь, что я там сижу,
правда, Оливер? Ты будешь моим свидетелем, правда?
   Я радостно рассмеялся.
   - Уж будьте уверены!?
   - И называй меня Ивлин.
   - Как Норман?
   - Нет, не как Норман, дитя мое. Как мои друзья.
   - Ага!
   У самой "Короны" он легонько меня отстранил и постоял, глядя  на  ратушу,
несколько набок склонив голову.
   - Судя по совершеннейшему отсутствию звука, поет мистер Клеймор.
   Я хихикал, я его обожал.
   - Да! Да! Господи!
   - Я с ними работал, видишь ли, - за мои грехи! - так что я  все  про  них
знаю. Особенно про нее.
   - Почему это?
   - Бернард Шоу называет  такое  "Женщина  во  мне  самом".  Во  мне  много
женского, Оливер. Так что уж я-то знаю.
   - Она красивая.
   Мистер де Трейси улыбался. И каждое его слово было как осиный укус.
   - Она - пустая, бесчувственная, суетная женщина. У нее недурное личико  и
хватает ума вечно улыбаться. Да что там! Ты в сто раз... Никогда не открывай
ей своей телячьей любви. Это только потешит ее суетность. И как спесивы оба!
Нет, тут не то что десяти гиней, тут тысячи...
   Я открыл рот, но не находил слов. Мистер де Трейси отпустил мое плечо,  с
живостью распрямился.
   - Ну вот. Мы у цели.
   Ввинтился во вращающуюся дверь, оглядел пер вый зал.
   - Если ты принесешь мне то кресло, Оливер, и сядешь вот  сюда,  мы  очень
уютно разместимся между камином - и пальмой.
   И пошел во второй зал. Менять  этот  незыблемый  интерьер  было  отважное
предприятие. Однако, чувствуя, что все теперь вдруг изменилось,  я  радостно
приволок кресло. Мистер де Трейси принес два бокала с прозрачной жидкостью.
   - Превосходно исполнено. Твоя бы мама, и та...  Нет.  Это  низко  с  моей
стороны. Прости меня, Оливер, но, видишь ли, я,  -  пошарил  глазами,  будто
рассчитывал прочесть где-то в воздухе  нужное  слово,  -  я...  истерзан.  -
Протянул мне бокал и сложился в кресле. - И даже нельзя ведь сказать, что во
имя искусства. Все во имя десяти гиней, и  ты  -  первое,  буквально  первое
человеческое существо, которое я встречаю в связи  с  этими  возмутительными
упражнениями в буколических глупостях.  Н-да.  За  исключением,  разумеется,
твоей достойнейшей мамы.
   - Она вас без конца превозносит.
   - Вот как? Весьма польщен. Ну а твой отец?
   - Он вообще мало разговаривает.
   - Это ведь тот обширный господин в сером, который  играет  на  скрипке  с
каким-то тлеющим жаром?
   - Верно.
   - Он пользуется методом Станиславского. Я  никогда  не  видел,  чтоб  так
явственно  выказывалось  яростное  презрение.  Ни  единого   слова.   Взгляд
устремлен в ноты. Каждая нота на  месте.  Тлеет,  тлеет,  тлеет.  О  Боже  -
зачем?
   - Так маме хочется.
   Я хлебнул из бокала и задохнулся.
   - Пей медленнее, Оливер. Ты почувствуешь такое освобождение! Господи.  Уж
я-то попил на своем веку.
   - Освобождение? От чего?
   - Вообще. От чего хочется удрать. Освободиться.
   Я помолчал, прикидывая тесные пределы собственного существования. И вдруг
меня прорвало, хлынуло горлом:
   - Верно. Точно. Все - зло! Ложь! Все. Нет ни правды, ни совести. Боже! Не
может ведь жизнь... ну, где-то глянешь на небо, и... а для Стилборна же  это
- крыша! крыша! Как... И как надо прятать тело,  о  чем-то  не  говорить,  о
чем-то даже не заикаться, с кем-то не кланяться... и эта штука, которую  они
выдают за музыку, - все ложь! Неужели они не видят?  Ложь,  ложь!  Похабщина
какая-то.
   - Весьма прославленная. Огромные сборы.
   Я сделал быстрый глоток.
   - Знаете, Ивлин? Когда я был маленький, я думал,  что  дело  во  мне,  и,
конечно, так оно и было отчасти...
   - Прелестно! Прелестно!
   - Все так запутано. А знаете? Всего несколько  месяцев  назад  я...  брал
девушку, там, на горе. Можно сказать, публично. А почему бы и  нет?  Почему?
Кто в этом... этом... кто делал что-то более... более...
   - Вас кто-нибудь видел, Оливер?
   - Мой отец.
   Коленки мистера де Трейси раз-другой распахнулись, сомкнулись.
   - Знаете, Ивлин. Как в химии. Можно видеть в ней - то, можно - это.
   - Что "как в химии"?
   - Ну. Жизнь.
   - Жизнь - чудовищный фарс, Оливер, с неумелым  режиссером.  Эта  девушка.
Она была хорошенькая?
   - Очень даже.
   Мистер де Трейси смотрел на меня над краем  бокала,  улыбался  нежно  при
полной недвижности меченых бильярдных шаров, и тощее вытянутое  лицо  слегка
лоснилось.
   - Завидую.
   - Да вы бы на нее и не посмотрели. Ивлин, там у вас такие актрисы, а  она
- ну, деревенская девушка из Бакалейного тупика.  Но  как  подумаю  -  зачем
мы... зачем...
   Я осекся, припоминая, что я еще хотел сказать - про  Эви,  про  Стилборн,
про папин бинокль и про небо, -  что-то,  что  легко  было  сказать  Ивлину,
потому что ему все легко было сказать. Я глядел на него и преданно улыбался.
Вокруг него всклубился легкий туман, а сам он, четкий и милый,  оставался  в
середке. Наконец-то я понял, почему у него такие точечные  зрачки.  Желтизна
глазных яблок хлопьями и кристалликами выпала на радужке, и стало трудно  их
во всем этом различить.
   - Ивлин. Я хочу правды. И нигде ее нет.
   Мистер де Трейси испустил долгий, прерывистый вздох, и еще шире стала его
улыбка.'
   - Правды, Оливер? Ну...
   - Жизнь должна быть...
   - Проникновенной.
   Он сунул руку в нагрудный карман, вынул небольшой  кожаный  бумажник.  Не
отрывая от меня глаз, вытащил пачку фотографий и верхнюю протянул мне. Туман
сомкнулся, я уже видел только ее. Или  я  так  сосредоточился,  хмурясь  над
фотографией, что прочее все застлало туманом. Мистер де Трейси совал  мне  в
другую руку остальные, но я уже приковался к этой. На фотографии, бесспорно,
был мистер де Трейси. Помоложе. Но длинный нос и  подбородок  в  профиль  не
оставляли сомнений. Как и тощая фигура. Распущенные темные волосы парика  не
доставали до плеч, открывая взору часть  жилистой  шеи.  Правая  голая  рука
лебедино выгибалась вперед и вверх, левая -  назад  и  вниз,  и  вместе  они
составляли диагональ. Балетный костюм туго его  обтягивал,  а  из-под  белой
пены кружев струились,  смыкаясь,  тощие  ноги  и  завершались  неимоверного
размера балетными тапочками. Женский маскарад  только  еще  подчеркивал  его
маскулинистость.
   - Господи, что это?
   - Просто к вопросу, Оливер. О проникновенности. Отдай, пожалуйста.
   Но я перелистал всю пачку. Везде тот же костюм, тот же мистер де  Трейси.
На некоторых его поддерживал пухлый молодой человек. И они неизменно глубоко
заглядывали друг другу в глаза. Я так хохотал, что мне стало больно.
   - Ну отдай же, Оливер.
   - Да что это?
   - Фарс, только и всего. Отдай, пожалуйста.
   - Я, по-моему, в жизни не видел...
   - Оливер. Отдай. И беги.
   - Давайте еще по одной...
   - Н