ви. Я вытащу прутик.
   Я разбирал ее волосы, нюхал, нюхал запах земли, тоненький запах  примятых
цветов. Вытащил прутик и обнял ее. Она  обвисла  в  моих  руках  безответной
сердитой массой.
   Потом вырвалась и пошла через деревья к тропе. Я  двинулся  за  нею.  Она
ускорила  шаг,  выбралась  из-за  деревьев,  перешла  на  неровную   трусцу,
замедляясь лишь там, где требовала осторожности густая колючая  куманика.  В
нескольких метрах от Бакалейной я ее догнал.
   - Эви...
   Она недовольно смотрела на меня.
   - Когда...
   - Не знаю.
   - Я буду ждать здесь, вечером.
   На это она ответила косой, уже мне знакомой гримаской.
   - Нет уж.
   - А завтра?
   - Почем я знаю?
   - Завтра после приема. Вечером.
   - Тебе прям все сразу сказать? Ишь разлетелся, мистер Умник.
   Я уверенно сжал ее плечи.
   - Завтра вечером, после приема. Я буду ждать. И мы с тобой снова...
   Она ничего не ответила, только мрачно смотрела сквозь меня.
   - Или нет, Эви?
   Эви чуть обмякла в моих руках.
   Я  смотрел,  как  она  скользит  своей  характерной  походкой  мимо  дома
священника, соседних домов, к Бакалейному тупику. С гордостью собственника я
любовался этой гривой, кругленькой попкой, легкими  взмахами  милых  рук.  Я
пошел домой расхлебывать кашу. Много  чего  накопилось,  сейчас  начнется...
Папа встретил меня такой грустной озабоченностью, что лучше бы уж он на меня
наорал. Разбитая панель не поминалась  ни  звуком.  Мама  думала,  что  мне,
наверное, стыдно, но  так  отчаянно  скрывала  сомнения  в  здравости  моего
рассудка, что они были мне абсолютно ясны. Папа осмотрел мою  руку,  намазал
порезы йодом,  дал  мне  слабительное.  Я,  конечно,  без  конца  извинялся,
говорил, что просто не понимаю, что на меня нашло. Я сам починю пианино  или
заплачу за починку при первой возможности. Я больше не буду. И - вот  именно
- я был совершенно спокоен. Я извинялся снова и  снова.  Но  на  самом  деле
ничто меня не брало, ни разбитая панель, ни папина  глубокая  озабоченность.
Ни даже мамины слезы.

***

   Когда я лег спать, левую руку стало ломать и дергать. Я положил ее поверх
одеяла, чтоб остудить, но это не помогло, и я оперся локтем о  подушку,  так
что рука была выше головы и от нее несколько отхлынула кровь.  Поразительно,
до чего изменилась жизнь. Даже  мысль  об  Имоджен  хоть  привычно  кольнула
сердце, но как-то смутно кольнула, затупленным острием. Я от нее загородился
воспоминанием о белом душистом теле. Мне хотелось странных вещей,  хотелось,
чтоб Имоджен узнала, что Эви - моя; чтоб она  поняла  -  но  она  же  знала,
конечно, - до чего хороша наша  местная  достопримечательность,  моя  чудная
прелесть, благодаря  которой  я  достиг  такого  покоя.  Я  представил  себе
Стилборн:  пижоны  из  колледжа  на  востоке,  конюхи  на   западе,   жаркие
эротические леса на юге и на севере - голый откос. От Бакалейного тупика  до
Старого моста - серебристая нить, безопасная, патрулируемая линия. Роберт на
своем мопеде прошил эту линию с обходных путей. Я же перехватил самый важный
участок между тупиком и  нелепой  лесной  церквушкой.  Я  по  всем  правилам
наставил сержанту Бабакумбу рога. Рога эти мне рисовались  довольно  смутно,
но выражение нравилось. Я думал и  думал  про  ее  тело,  я  с  наслаждением
перебирал все подробности. Я их знал теперь наизусть. Я  разрабатывал  планы
новых побед. Завтра легко, играючи я оплету поцелуйной  цепью  сначала  один
розовый наконечник, потом другой,  смеясь,  наслаждаясь  дрожью  и  трепетом
своей добычи. Руку  дергало,  голову  переполняла  белая  женственность,  и,
только уже когда совсем рассвело, я заснул.
   День начал тащиться еле-еле с самого завтрака - бесконечно  растянулся  в
длину. Время было жаркое, яркое, я не знал, как его убить. Родители все  еще
были мрачны и озабочены. Стараясь к ним подлизаться, я был тише  воды,  ниже
травы - даже помог мыть посуду. Я вызывался еще что-нибудь  сделать,  может,
сбегать в лавку, но мама это отклонила. Я пошел в аптеку и спросил  у  папы,
не надо ли разнести лекарства - я уже сто лет этим не занимался, -  но  папа
только головой  покачал.  Пойти  погулять  я  не  мог.  Папино  слабительное
оказалось  таким  сильнодействующим,  что  почти  весь  день  мне   пришлось
держаться поближе к дому. И со своей распухшей левой рукой я не  мог  играть
на пианино. Панель папа вынул и поставил к стене  у  себя  в  аптеке,  чтобы
починить, когда выдастся свободное время. И,  сев  на  музыкальный  стул,  я
очутился лицом к лицу не с музыкой, а с каким-то хитрым узором. В общем, это
было не так уж и важно, мне не  очень  хотелось  играть.  Я  только  попытал
правой  рукой  хроматическую  гамму  и  остался  доволен  ее  исключительной
беглостью. Пианино, кажется, не особенно пострадало. Вернее, последний  удар
мало что прибавил к бедствиям многострадального  инструмента.  И  он  скалил
жуткие желтые клавиши, очевидно решившись встретить гибель с улыбкой и  быть
мужественным до конца.
   Прием еще не кончился,  а  я  уже  бродил  взад-вперед  по  Бакалейной  и
нервничал.  Я  прошелся  туда-сюда  мимо  изгороди  из  стриженой  вероники,
постоял, прислонясь к высокому забору у нас на задах. Я поглядывал вверх, на
откос, на кручу кроличьего садка, ольшаник и  за  ними,  выше,  -  те,  наши
деревья. Пробили церковные часы, и сердце у меня бухнуло и покатилось -  вот
сейчас выйдет Эви. Но она не появилась. Я все больше злился, дошел почти  до
самого  Бакалейного  тупика  -  ее  не  было.  Я  вышагивал  взад-вперед  по
серебряной ниточке, я не мог с нее сойти, я  постепенно  понял,  что  к  ней
прирос, увяз, не  сдвинусь,  останусь  тут,  пока  не  загаснет  день,  если
понадобится - всю ночь, если понадобится - останусь тут, пока  брезжит  хоть
чуточная надежда.
   И вот, когда мне стало казаться, что надежда свелась  на  нет,  я  увидел
Эви. Она снова была  наша  местная  достопримечательность  и  лучилась  даже
больше обычного. Она плыла, она улыбалась, открыв рот. Она явно обрадовалась
при виде меня, потому  что,  когда  я  помахал  ей  рукой,  она  засмеялась,
тряхнула черными волосами, сменила шаг на побежку. И опять поплыла, и с  нею
вместе плыл ее запах.
   - Привет, Эви! Как ты долго!
   - На уроке занималась.
   - На уроке?
   - Ну, ты знаешь. Секретарское дело.
   - А-а! Старый Уилмот...
   Эви хихикнула и вполне добровольно свернула на нашу тропу. Она  сверкнула
- или нет, осияла меня, так будет верней сказать - взглядом через плечо, и я
пошел за нею.
   - Стенография.
   - И как у вас пишется "пневмония"?
   - Еще чего!
   Эви расхохоталась и припустила бегом, пока не запнулась на крутизне.
   Деревья сомкнулись. Ветер протиснулся между мной  и  ее  платьем,  и  нас
обоих тучей накрыл запах жимолости. Я шел за нею шаг в шаг.
   - В каком смысле - "еще чего"?
   - Ну, там не медицина. Вообще.
   Она снова расхохоталась.
   - Просто он возьмет книгу какую и...
   Нам преградила путь куманика. Мой нос был всего в нескольких  сантиметрах
от ее гривы. Я уже не знал, то ли это путаные привады  лета,  догоравшего  в
обступивших нас кустах, то ли запах ее тела. Насчет запаха неясно, но видеть
я видел, как  это  тело  шевелится  под  сине-белым  ситцевым  платьицем.  И
собственное мое тело напряглось. Я дернул ее за  руку,  повернул  к  себе  и
крепко поцеловал. Она, хохоча, отдернула губы.
   - Нет! Нет! Нет!
   Оттолкнула  меня,  хохоча,  сверкая,  сияя,  благоухая,  снова  метнулась
козочкой по тропе.
   - Говорит, наподдаст мне, если не стану лучше стараться.
   Я покатился со смеху,  вообразив  капитана  Уилмота,  с  волчьим  оскалом
выбирающегося из своего электрического стула.
   - Если только он тебя поймает. "Примкнуть штыки!"
   - Говорит, мне самой даже понравится.
   - Старый педрила! Ты бы сказала отцу!
   Эви опять захохотала, тоном выше. Мы сошли с тропы в заросли.  Я  схватил
ее, но, все хохоча, она увернулась и скрылась в кустах.
   - Эви? Ты где?
   Молчание. Только городские звуки с долины под нами. Я  вслепую  продрался
сквозь кусты, и там она меня ждала - запыхавшись, сверкая. Я обнял  ее,  она
меня оттолкнула обеими руками.
   - Нет! Нет! Нет!
   Из города летели: очень  отчетливый  звон  медного  колокольца  и  сиплые
контуры крика:
   - Эй! Эй! Эй!
   Эви затаила  дыхание.  Прямо  у  меня  на  глазах  под  тонким  платьицем
выскочили на груди две пуговки. Она прижалась ко мне, вцепилась мне в плечи,
закрыла глаза.
   - Возьми меня, Олли! Сейчас! Возьми!
   И - через миг - распластана среди цветов, задрано платье,  глаза  дрожат,
лицо искажено, смеха ни следа...
   - Олли! Олли! Сделай мне больно...
   Я не знал, как сделать ей больно. Выбивая частую дробь в своем мальчишьем
усердии, я тонул, я терялся в сжатиях и растяжениях дыбящегося и  опадающего
тела. Она не принимала мой быстрый ритм, только долгие,  глубокие  океанские
раскаты, в которых ее муж, ее мальчик колыхался  щепкой,  не  более.  И  эти
океанские раскаты как бы бескостного тела сопровождались метаниями головы  -
глаза закрыты, наморщен лоб, -  будто  в  мучительном  плаванье  к  дальней,
темной, злой и запретной цели. Я был лодчонкой в глубоком море, а море  само
было стонущей,  вражеской,  скрытной  стихией,  требующей,  но  не  жаждущей
соучастника. И вот я потерял направление,  лодчонку  накрыло,  поволокло  на
утес, и тут раздался крик, громкий,  пыточный,  и  я  лежал  среди  бурунов,
потерпев кораблекрушение...
   Деревья встали на место. Все затихло,  кроме  моего  сердца.  Цветы  были
тихие, далекие - как нарисованные. Я быстро отошел от нее и  лег,  зарывшись
лицом в мертвые листья.
   Холодящее опасение закралось мне в душу, постепенно  переходя  в  кое-что
похуже. Я слышал, как она поднялась на ноги и занялась платьем. Я присел  на
корточки и смотрел на нее, она меня не замечала. Потом двинулась к тропе.  Я
бросился ей наперерез.
   - Эви!
   Она метнулась в кусты, я за ней, схватил за руку.
   - Ладно тебе, Эви!
   Потом мы стояли лицом к лицу и - я орал,  она  визжала  -  выясняли,  кто
виноват, как и почему, будто криками можно что-то отменить и поправить. И  -
так же вдруг, как разорались,  -  мы  смолкли.  И  холодной,  немой  угрозой
непоправимо навис факт.
   Эви повернулась и ринулась сквозь заросли к краю  откоса,  будто  жаждала
глотнуть воздуха. Я двинулся за ней, глупо стараясь  производить  как  можно
меньше шума. Я прочистил горло и шепнул:
   - По-твоему, у тебя будет?..
   Она раздраженно дернулась, с ненужной яростью махнула  по  горизонтальным
складкам.
   - Почем я знаю?
   - Я думал...
   - Придется, значит, тебе погодить и посмотреть, как и мне, а?
   И глянула на меня с этой своей неприятной кривой ухмылкой.
   - Думал, можно одни пирожки да пышки без шишек поиметь?
   Я смотрел на нее, стиснув  зубы  и  ненавидя  весь  женский  пол.  Словно
прочитав мои мысли, она буркнула:
   - Мужиков - ненавижу!
   Мутный, медный звон взлетел с долины. Мы  оба  посмотрели  туда.  Сержант
Бабакумб достиг своей второй остановки. Я даже различил его  между  стволами
ольхи - крошечное красно-синее пятнышко на гребне Старого моста. Эви  отвела
от него глаза. Она стояла против меня, несколько сдвинутая к  моему  правому
боку. Сложив под грудями руки, раскорячив ноги, уронив  голову.  Никакая  не
местная достопримечательность. Просто  прачка.  Очень  медленно  она  шарила
взглядом по городу, от церкви до моста, от Бакалейной до самых лесов.  Когда
наконец она заговорила, это  был  грубый  голос  Бакалейного  тупика,  голос
оборвышей, хриплый, злой:
   - И город этот весь ненавижу - ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!
   Я глянул вниз, мимо темной ступенчатости кроличьего садка, мимо  зеленого
склона - на город. Осмотрел высокий забор у нас на задах,  наш  лужок,  окно
ванной. Глянул поверх нашей крыши на дом  мисс  Долиш,  послушал  будничный,
деловитый автомобильный рожок. Там выяснится вся глубина моего преступления.
Я отпрянул за стволы ольхи, Эви с усмешкой на меня оглянулась:
   - Чего боишься. Никто тебя не узнает аж с такой дали.
   - Эви. Что же нам делать?
   - А чего тут сделаешь.
   - Может, ты...
   Я имел весьма смутное представление о вовлеченных биологических  факторах
и совершенно не знал, как тут быть. Я грустно присвистнул  и  отвел  с  глаз
волосы.
   - Когда ты будешь знать?
   - В понедельник, может, во вторник.
   Она отвернулась от города и стала продираться к тропе. Я пошел за нею. Мы
оба молчали. Вечер был светлый, еще тепло.  Я  глядел  на  ее  спину,  такую
узкую, беззащитную, такие слабые голые  руки,  и  впервые,  кажется,  понял,
какой это ужас - быть девушкой.
   - Эви...
   Она остановилась, не оглядываясь.
   - Не горюй. Может, все еще и обойдется.
   Она  как-то  странно  всхлипнула  и  пустилась  бегом  по  тропе.  Я  шел
медленней, раздумывая, как мне быть. Когда я свернул с тропы на  Бакалейную,
Эви ушла далеко вперед. И снова плыла, сдержанно, уверенно.
   Я шел домой, пронзенный этим видом, сам не свой от невыносимых  опасений.
Я с ужасом вспомнил про Оксфорд. Если - если - если у нее  будет  ребенок  -
прости-прощай, Оксфорд! Какие пойдут разговоры! В восемнадцать  лет  бросить
учебу из-за женитьбы. Пришлось. Иначе - семь фунтов в неделю, алименты.  Про
эти семь фунтов я знал. Мы щегольски запускали их в разговор, как  месячные,
как девять месяцев и целый словарь подобных понятий.
   - Может, все еще и обойдется...
   Потом меня как громом поразила мысль о  родителях.  Папа,  такой  добрый,
медленный, такой серьезный папа, мама, хоть она,  конечно,  штучка,  но  так
меня любит, так гордится мной... Это их убьет. Стать  родственниками,  пусть
даже свойственниками, сержанта Бабакумба! Их общественное  положение,  столь
хрупко  уравновешенное,  столь  тонко  блюстимое,  полетит  из-за   меня   в
тартарары! Я поволоку их вниз, вниз, вниз, по тем крошечным  ступенькам,  по
которым так трудно карабкаться, а сверзиться так легко. Да, я их убью.
   Я пытался незаметно юркнуть наверх, но не тут-то было.
   - Оливер! Это ты, детка?
   - Я, мама.
   - Скорей иди ужинать.
   Я вошел в столовую. Они оба там сидели. Я  оглядел  холодную  свинину.  Я
забыл про еду, есть мне совершенно не хотелось.
   - Можно я не буду?
   - Глупости! - Мама сверкнула очками. - Ты же растешь! Садись-садись, будь
умницей. К тому же папочка хотел тебе что-то сказать.
   Я покорно сел и уткнулся взглядом в холодную свинину у себя на тарелке.
   - Чего же ты дожидаешься, папочка? Скажи ему.
   Папа завершал пережевывание. Глаза у него были задумчивые,  нежно  ходили
ходуном вверх-вниз моржовые седые усы. Потом он  медленно  повернул  ко  мне
свою лысую голову.
   - Это по поводу пианино, Олли.
   - Я же просил прощенья уже.
   - Хватит об этом! - Мама весело рассмеялась. - Все прощено и  забыто.  Ты
слушай!
   - Мы вот подумали. Чинить его будет долгое дело.  Пока  клей  застынет  и
прочее. А с этой своей рукой ты еще  несколько  недель  не  сможешь  к  нему
подойти, так я полагаю.
   - Не тяни, папочка! Вечно ты тянешь!
   - Ну вот, а мы тебе пока не сделали  подарка,  достойного  твоих  упорных
трудов. И мы решили - мама и я: мы отправим пианино в Барчестер, и  там  его
подновят. Одним махом - двух зайцев. Конечно, встает вопрос денег -  правда,
мама?
   - Он всегда встает - деньги есть деньги!
   - Но я все прикинул и думаю, мы...
   - А если рука у тебя раньше заживет, ты всегда сможешь играть на скрипке,
Оливер, ты же так дивно играл, пока не помешался на своем пианино!
   - И когда ты приедешь из Оксфорда на каникулы,  у  тебя  будет  настоящий
инструмент.
   Он повернулся к своей тарелке и снова принялся за еду.
   - Конечно, - сказала мама, - ты  сам  понимаешь,  оно  не  превратится  в
концертный рояль!
   - Но лучше оно сделается, - сказал папа. - Там много чего могут. Вряд  ли
станут делать деревянную раму. Дерево всегда портится.  Не  знаю,  кому  оно
нужно.
   - Может, даже клавиши отбелят.
   - Дерево всегда портится. Это из-за климата.
   - И подсвечники нам не нужны. Пусть их снимут.
   - Металл для звука лучше. У нас металл.
   - Ну чего ты, детка? Ну-ну, перестань! Все ведь прощено и забыто!
   - Успокойся, старина!
   - Это наследственное, знаешь, папочка.
   - Покажи-ка нам язык, старина.
   - Не надо его дразнить. Скушай свининки, Оливер. Это тебе полезно.
   Папа тяжко поднялся и пошлепал в аптеку.
   - Ну чего ты, ревушка-коровушка, - сказала  мама  ласково.  -  Я  же  все
понимаю,  детка.  Расти  трудно  -  даже  и  мальчику.  Это  наследственное.
Характер. Скушай, скушай свининки, детка, тебе сразу  полегчает.  Знаешь,  я
помню... Ты не поверишь, Олли... Мы так тобой гордимся, детка, но  не  можем
же мы без конца тебе про это твердить. Вот горчичка.
   Папа молча вернулся и поставил  возле  моей  тарелки  рюмочку.  Опять  со
слабительным.

***

   Кое-как тянулись дни. Миссис  Бабакумб  по-прежнему  одаряла  меня  своим
косым кивком с любого расстояния, вплоть до ста метров. Эви  уже  не  ходила
патрулируемой дорогой. Я слонялся по Бакалейной, и надежда моя таяла. Иногда
я слышал, как она стучит на  машинке  в  приемной,  иногда  видел,  как  она
пробегает с работы домой, - и все. Эви меня  избегала.  Настал  понедельник,
вторник, среда - она не появлялась на моем горизонте.  Мой  ужас  перешел  в
стадию непрестанной тревоги. В снах фигурировал новый кошмар, повторяясь  из
ночи в ночь. Будто я иду по Стилборну, но приговоренный к смерти. И родители
тут же, все знакомые тут же, и все согласны со смертным приговором, ибо  моя
вина, хоть она в сновиденье не проясняется, - непростительна. Просыпался я с
радостью, что это был сон. А потом вспоминал Эви.
   Через неделю я снова увидел ее, но не смог с  ней  поговорить.  Я  был  в
ванной и оттуда увидел  Эви  с  тощим  партнером  доктора  Юэна  -  доктором
Джонсом, они ходили взад-вперед по  большей  из  двух  юэновских  лужаек.  Я
опасливо  пронзил  ее  взглядом,  будто  рентгеновским  лучом.   Но   ничего
особенного не заметил. Точно такая же,  ни  на  йоту  не  изменилась.  Ножки
переступают ниже колен, буйно подрагивают мохнатые ресницы, рот  открыт,  на
губах загадочная усмешка. Я  ощутил  разом  облегченье  и  ярость.  Конечно,
девушка в таком положении - если она в таком положении...  Но  тощий  доктор
Джонс вел себя при этом странно. Сжимал руки за своей хлипкой спиной. Вертел
коленками, поглядывал искоса и хихикал. Ничуть на доктора не  похож.  Просто
старый дурак. Как пить дать, лет сорока, не меньше.
   Потом я сообразил, что он, однако же, именно доктор.  А  известно,  зачем
ходят девушки к докторам. Я провожал исчезавшую в доме  счастливую  парочку,
как каких-то чудищ. Ясно было одно. Мне необходимо ее увидеть. А у  меня  не
было ровно никакого предлога, чтоб пройти в приемную.  Поскольку  я  не  мог
предъявить таких явственных признаков недомогания,  как,  скажем,  сломанная
рука или сыпь, любое мое посягательство на медицинскую помощь папа  встретит
новой дозой слабительного. Или, учитывая  блестящий  успех  предыдущих  двух
доз, это будет, возможно, противопоносное  средство.  Даже  моя  левая  рука
зажила и обрела прежнее свое проворство, будто раскокать панель было для нее
просто эксцентрическое фортиссимо, просто упражненье такое. В тоске и печали
я проанализировал свое состояние и заключил, что абсолютно  здоров.  Тут  не
могло быть сомнений. Вдобавок я  питал  благоговение  к  докторам,  особенно
удивительное при таком близком соседстве.  Я  безотчетно  опасался,  как  бы
доктор Юэн, внимательно меня осмотрев, авторитетно не  объявил,  что  я  жду
ребенка. Но мне надо было ее видеть - и я решился. Я сбегал к себе,  схватил
с полки книжку, сбежал вниз и прошел прямо в аптеку. Папа разглядывал сквозь
свои толстые стекла рецепт.
   - Книга для мисс Бабакумб, - сказал я непринужденно. - Лучше я сейчас  ей
занесу. А то потом...
   Зря я, одна