рк, это Софи. Ну как вы, мисс Долиш?
   - Пойдем в дом.
   И пошла в прихожую. Мы двинулись следом, дети жались  ко  мне.  Меня  уже
точило, что зря я это затеял. Пружинка уставилась на попугайчика, который не
обращал на нее  внимания,  занятый  собственным  обольстительным  образом  в
зеркале. Она причмокнула:
   - Тце-тце-тце!
   - Марк, Господи Боже, детка! При всех! Беги скорей домой.
   Пружинка оглядела его с порога.
   - А его этот мальчишка отличился на войне. Кто бы мог подумать, а?
   - Да уж.
   - Ну а ты, Ктотэм?
   Я прикинул в уме.
   - Мне, признаться, досталась очень мирная  война.  Приходилось,  конечно,
держать газ наготове. Но в ход пустить не пришлось.
   Она вернулась к попугайчику.
   - Тце-тце-тце!
   - Вы очень полюбили животных, правда?
   - А я и всегда любила, когда еще маленькая была, как твоя дочка.  Знаешь,
Ктотэм? Я строила из себя мальчишку, чтоб строить  из  себя  ветеринара!  Но
конечно, куда мне было с моей музыкой время находить на  зверюшек.  Да  и  с
этим жутким мальчишкой - как бы я их в доме стала держать?
   Меня кольнула мысль, что время для нее спрессовалось. Но я рта  не  успел
открыть. Она снова заговорила. В глазах мелькнул вызов.
   - Я ведь долго болела. Серьезно болела. Ты знал, да?
   Снова я сделался маленьким мальчиком с детской скрипочкой. И молча затряс
головой. Вдруг  рыхлые  щеки  дрогнули,  просияло  золото,  она  разразилась
хохотом.
   - Но сейчас-то мне лучше, гораздо, гораздо лучше!
   Дочкина щека вжалась в мою ладонь. Но Пружинка  уже  перестала  смеяться,
нагнулась и погрозила паре свирепых глаз, горевших из темноты под лестницей.
   - Гадкий, гадкий!
   Кот скользнул мимо нас, за дверь. Пружинка распрямилась.
   - Можешь себе представить? С ним хлопот как  с  ребенком.  Всю  ночь  мне
спать не дает, на улицу просится!
   - А вы устройтесь, как Исаак Ньютон со своими кошками. Он  им  вырезал  в
двери дыры с откидной дощечкой - побольше для большой кошки и  поменьше  для
маленькой.
   Через несколько секунд до Пружинки дошло. Она колыхалась и завывала.
   - И не надо будет вставать, чтоб его впустить.
   Пружинка перестала смеяться.
   - Генри сделает, - сказала она. - Он прекрасно вырежет дырку.  Я  попрошу
Генри. Он придет и сам все сделает или кого-то из своих людей пришлет.
   Я кивал, продвигаясь к двери.
   - Ну ладно...
   - А знаешь, он ведь до сих пор сам моет мою машину.  В  спецовке.  Больше
никого к ней не  подпускает.  -  Она  кивнула  мне  со  значением.  -  Такая
епитимья, понимаешь? И эта женщина - тоже епитимья. Генри понимает.  Он  все
понимает, правда?
   - Да. Да, конечно.
   - Ну а другие... - Она глянула на дверь  музыкальной  комнаты,  потом  на
Софи. - Дочь твоя уже начала играть?
   - Нет еще пока. Но она очень любит музыку, да, Софи?
   Дочь уткнулась в мою  брючину,  прячась  от  квадратной  тети  с  рыхлыми
щеками. Я зарылся пальцами в ее волосы, чувствуя хрупкость этой головы, этой
шеи, задыхаясь от любви, твердо решаясь охранить,  защитить,  не  отдать  ее
этой гиблой надутости,  и  чтоб  была  у  меня  настоящей  женщиной,  женой,
матерью.
   - Я называю твоего отца Ктотэм, потому что есть упражнения такие.
   Я потоптался неловко.
   - Ладно... Нам, наверно, пора...
   - Ну тогда прощай, Ктотэм.
   - Спасибо вам за все...
   - Не стоит. Подумаешь, дело большое.
   Она повернулась к саду. Остановилась, посмотрела на меня.
   - А знаешь, Ктотэм? Если бы мне пришлось  спасать  из  огня  ребенка  или
попугайчика, я бы выбрала попугайчика.
   - Я...
   - Прощай. Думаю, мы больше никогда не увидимся.
   Тяжко спустилась на две ступеньки. Я услышал, как плоские  туфли  шаркают
по саду.
   Никогда.

***

   Тонна мрамора, арфа, каменная крошка,  иммортели,  беломраморный  бордюр,
громыхание органа в южном трансепте -

КЛАРА СЕСИЛИЯ ДОЛИШ-
1890-1960

   - и посреди органного грохота три слова мелкими буквами прямо у меня  под
ногами:

РАЙ - ЭТО МУЗЫКА

   Я ужаснулся, поймав себя на неприличном смехе в  таком  месте.  И,  будто
гигантский палец зацепил во мне важный нерв, я каждой  жилкой  почувствовал,
откуда идет эта жуть. Тут, под землей,  совсем  рядом,  как  всегда  в  двух
шагах, - это жалкое, жуткое, неиспользованное тело, с блеклыми  кружевами  и
китайским  лицом.  Как  проверка  слуха  такая,  в  результате  которой  все
померкло, оставя только омерзение, оторопь ребячества и атавизма. Тени  меня
обступали и застили  солнце.  Я  услышал  собственный  голос  -  как  чужой,
независимый от меня в своей попытке искренности:
   - Я никогда тебя не любил! Никогда!
   Но я стоял уже за церковной оградой, на газоне посреди Площади. И даже не
сразу сообразил, как я сюда попал. Немолодой господин дал деру, будто  опять
испугался длинной пустоты между пустыми комнатами.

***

   Хрустальный девичий  хохоток  выпорхнул  из  дома  Уилсонов,  снабженного
теперь  вывеской  "Биржа  труда".  Тележка  мороженщика  прогрохотала   мимо
родительского флигеля, призывая к  себе  внимание  с  помощью  мегафона.  За
колоннами  ратуши  двенадцать  белых  телевизионных  теннисистов   одинаково
подавали  двенадцать  мячей.  Оторопь  моя  прошла  понемногу.  И  в   уютно
защищенном нутре проступало:

***

   Я боялся тебя, я тебя ненавидел. Вот и все. Я обрадовался,  когда  узнал,
что ты умерла.

***

   Я прошел вперед, к ее дому. Входная дверь была  не  просто  открыта,  но,
снятая с  петель,  прислонена  к  стене.  Снизу  вырезан  четкий  квадратик,
прикрытый откидной дощечкой.  Между  входной  дверью  и  ступеньками  в  сад
рабочие густо запутали свои меловые следы. Я прошел к  музыкальной  комнате,
поднял руку, чтобы постучать, спохватился. Распахнул дверь, она,  громыхнув,
прянула назад от стены. На грохот отозвался резкий бумажный постук на  окне,
за кисейной занавеской, - верней, где она раньше была.  Я  оторопело  стоял,
подняв руки. В  паутине  бессмысленно  бились  потертые  крылья.  Я  кинулся
сражаться с рамой. Но увечное созданье трепеща рухнуло на пол  и  застыло  в
неподвижности. Тень клавиатуры витала  в  пустой  комнате,  органные  педали
приходились над участком нестертого пола. Мой  взгляд  вернул  восвояси,  на
высветленные пятна  обоев,  две  коричневые  фотографии.  Дальше  любоваться
музыкальной комнатой мне не хотелось.
   Я помешкал в прихожей,  воображая  длинный  коридор  наверху.  Нет,  нет.
Хорошенького понемножку. Я быстро спустился  по  двум  ступенькам  и  двором
прошел в сад, под добрую защиту солнца. Работники Генри уже начали разбирать
длинную стену, отделявшую лавровые кусты и ракитник от  его  разрастающегося
бизнеса. Складывали ценный старый кирпич. Но в двух местах стена  обвалилась
от собственной тяжести, похоронив сорняки  под  грудами  желтого  цемента  и
красных осколков. Меня потянуло в глубь сада, где я  никогда  не  был.  И  я
пошел гаревой тропкой, теснимой  подорожником  и  одуванчиками.  Протиснулся
между лаврами и очутился  у  речки.  Эта  часть  сада  оказалась  прибрежной
выгородкой  с  каменными  ступеньками,   незабудками,   еще   не   зацветшей
желтофиолью  и  медленной,  плоской  водой.  На  верхней  ступеньке   стояло
виндзорское кресло. Хоть пауки оплели ножки, птицы  изгадили  сиденье,  хоть
порыжел и потрескался лак, кресло  молча,  неопровержимо  свидетельствовало,
что она тут сидела - может быть, каждый вечер -  в  последнее  свое  лето  и
осень, среди комаров и стрижей.  Возле  длинной  стены  против  кресла  были
сложены кирпичи. И над ними стена  вся  закоптилась.  Я  оглядел  кирпичи  и
понял, что это не просто невинный костер. Уже несколько зим поливало дождями
обрывки, клочки,  корешки;  целые  подгнившие  переплеты  все  же  позволяли
прочесть:  Брайткопф  и  Хартель,  Аугенер,  Макмиллан   ,
Бузи и Хокс... и почти не горючие стопки "Мьюзикл таймс"...
   Генри этого никогда бы не сделал. Эта  музыка  стоила  хороших  денег.  Я
заметил  металлический  блик,  подцепил  стальную  планку,  и  моя   догадка
подтвердилась.   Свинцовый   грузик   расплавился,   но    этот    клинышек,
обеспечивавший непереносимо точное тиканье, был опознаваем. Никогда бы Генри
не стал сжигать метроном старого мистера Долиша, ценную антикварную  вещь  в
лакированном футляре. Так же, подумал я, поймав на себе сверлящий  сумрачный
взгляд из травы, как не стал бы он  расколошмачивать  молотком  на  гипсовые
обломки Бетховена. А трухлявый деревянный угол - видно, все, что осталось от
фотографий и рамок...
   Я сидел в ее кресле, уткнувшись локтями в колени, подбородком в ладони. Я
не мог разобраться - к чему, к кому относятся мои  чувства,  да  и  в  самих
чувствах.
   - Ну как, все осмотрели?
   Генри стоял по ту сторону пролома - смуглое лицо, влажный  взгляд,  седые
волосы, собранность, аккуратность. Я поднялся и начал неловко карабкаться по
кирпичам.
   - Вам помочь?
   - Я сам, спасибо.
   Бог о бок мы побрели обратно. Склоненные головы, руки стиснуты за спиной,
медленный, траурный шаг.
   - Это ты хорошо придумал, Генри, - насчет надписи.
   Он не отвечал. Я посмотрел на него искоса.
   - Почувствовать - это да, а пока до пониманья дойдет... Я такой.
   Мы остановились и посмотрели друг другу в лицо.
   - Можно сказать, Генри... можно сказать...
   Можно сказать, что когда наконец она была спокойна и счастлива,  когда  у
нее расправилось и улыбалось лицо, ее увезли  и  лечили  до  тех  пор,  пока
хорошенько не вылечили и не сделали снова несчастной. Можно и так, например,
сказать. А вообще - что тут скажешь.
   - ... А-а, неважно.
   Мы молча пошли дальше, сошли с бетона  на  мостовую.  Я  вынул  деньги  -
уплатить за бензин - и поискал глазами бензинную леди. Она явилась, но Генри
от нее отмахнулся.
   - Разрешите, сэр. Нет, нет, ну что вы. Это же мне в  удовольствие.  Через
столько лет с вами увиделся.
   Взял деньги и пошел разменивать. Я стоял, разглядывал  стертую  мостовую,
исписанную так мелко, так неразборчиво; я видел: ступни, мои  в  том  числе,
ступают, проходят. Вытянув ногу, я постучал своим живым носком,  прислушался
- топ, топ, топ, - и вдруг на меня нашло: да если  бы  я  мог  ссудить  этот
звук, собственное мое тело, мою возможность избирать будущее этим  невидимым
ступням, да я бы все отдал - все. И в ту же секунду я понял, что, как Генри,
всегда за все плачу только по сходной цене.
   - ... и девять пенсов, итого три фунта. Спасибо, сэр.
   Я посмотрел ему в глаза, увидел в них собственное лицо.
   - Прощай, Генри.
   Он поднял руку, без слов. Я сел в свою машину  исключительного  качества,
взял с места, проехал по Старому мосту и выехал на автостраду. Я старательно
сосредоточился на руле.