е настоящую лестницу надо.
   Я уносил свои конфеты под текучие увещания Генри.  Блондинка  и  младенец
оказались  его  абсолютно  непредвиденными  женой  и  ребенком.  Я   страшно
завидовал  им,  считая  необыкновенным  везеньем  не  иметь  дома   и   жить
по-цыгански на голубятне. Что касается Пружинки, я не могу описать, в  какую
пропасть унижения и тоски она была брошена или бросилась.
   - Бедняжка, - смеясь и жалостно покачивая головой, говорила мама.  -  Кто
бы мог подумать, правда?
   - Что подумать, мама?
   Но мама только покачивала головой и смеялась. Для всех наступила  веселая
пора. Я разделял общее веселье, не  очень  понимая  его  источник,  очевидно
невольно исходя из предпосылки, что, если все  вокруг  развлекаются,  должно
быть весело и мне. Но когда возбуждение достигло высшей точки, я  обнаружил,
что радуюсь только я один. Дело в том, что не  прошло  и  нескольких  недель
после появления Мэри Уильямс с младенцем, а уж все трое вселились в  большой
дом и  стали  там  жить  вместе  с  Пружинкой.  Я  был  просто  счастлив,  я
наслаждался чувством  освобождения  и  покоя.  Мне  уже  не  снился  длинный
коридор, пустые комнаты, я знал, что там живет Генри. Теперь, неся пузырек с
лекарством малокровной Мэри, я поворачивал не сразу направо,  к  музыкальной
комнате, а налево, во двор за кухней с промельком заглохшего длинного  сада.
Там стояла на плитках коляска с  вопящим  Джеки  и  невидимая  Мэри  гремела
тарелками. Мама, однако, не разделяла моих чувств. Почему-то она  сердилась,
когда говорила о Генри, и выходила из себя, говоря о Пружинке. Я затруднялся
выбором собственной линии поведения. За спиной у Пружинки я подражал маме, и
вот не кто-нибудь, а Генри резко меня осадил. Как-то, завезя  свой  велик  к
нему во двор, чтобы он укрепил мне руль, я завел речь о  Пружинке  так,  как
если бы он, я, мы все были по одну сторону баррикад, а она по другую, вместе
с чудиками Стилборна. С перепачканного смазкой лица на меня  глянули  глаза,
как никогда затопленные глицерином.
   - Мисс Долиш, - сказал Генри, - вот уж добрая, благородная леди.
   Я заткнулся, слегка покраснев.
   Папа купил простейший приемничек, а потом граммофон. Я начал догадываться
о том, что такое музыка, что такое исполнение. Крейслер, Падеревский, Корто,
Казальс
- сквозь неповоротливое шипенье пластинок, сквозь вечный мучительный треск и
взрывы морзянки прорывалась музыка. Но Пружинка -  когда  я  пытался  с  ней
поделиться своей новой радостью - с диким негодованием обрушилась  на  папу,
обрушилась на меня.
   - И зачем это понадобилось твоему  отцу,  Оливер?  Ведь  якобы  он  любит
музыку! Я бы в жизни, в жизни  не  стала  слушать  такую  дешевку,  гадость,
вульгарщину, такое кощунство!
   Я стоял, кивал, улыбался - сконфуженно, подхалимски - и мечтал, чтоб  она
поскорей умолкла. В дверь музыкальной комнаты постучали. И когда она  вышла,
я услышал крик:
   - Нельзя меня прерывать во время урока, Мэри!  Очень  хорошо.  Разогрейте
мне бифштекс с почками.
   Да,  действительно,  мы  менялись,  менялись  все.  Пружинка  становилась
мужеподобней и резче, уже не так пружинила при ходьбе и понемногу тучнела. С
Генри и Мэри она обращалась грубо, по-хозяйски.  Иногда  про  них  говорила:
"моя семья". Генри тоже переменился. Посолиднел. Выступал иногда  уже  не  в
лоснящейся синей сарже, а в пальто и фетровой шляпе, как  прочие  бизнесмены
нашего города. Ну а я - я стал неискренним, скрытным,  циничным.  Только  уж
через много лет, оглядываясь назад, я понял, откуда было во мне это  чувство
лживости и вины. Мэри - та сделалась еще более блеклой, одышливой. И  совсем
уж кислой и злой. Однажды, выйдя во двор с лекарством, я застал там Пружинку
и Мэри, подбоченившуюся в кухонных дверях. Обе орали, перебивая друг  друга.
Но вот голос Мэри, поднявшись до  вопля,  отчетливо  донес  до  меня  каждое
слово:
   - А я говорю, тетя Сис, мне нужна моя кухня!
   Вдруг они увидели  в  дверях  прихожей  меня  с  пузырьком  в  руке.  Все
примолкли, за исключением Джеки, который  выбросил  из  коляски  погремушку,
громко заметив:
   - Бах! Бах!
   Без единого слова я вручил пузырек и ушел.
   Как-то я сидел на откидном стульчике - мы ехали в  Калне  играть  и  петь
"Илию" , -
а спереди сидели Генри с Пружинкой. Верх был опущен, и я смутно слышал,  как
тихие голоса бубнили, постепенно нарастая, пока Генри не взорвало:
   - Да нет же, тетя Сис! Все не так, не так, не так!
   Опять забубнили, опять отчетливо прорвалось:
   - Сами же говорите, что у вас есть ваша музыка!
   - Тс-с, сзади Ктотэм...
   Покрутила шеей, крикнула:
   - А ты как считаешь, Ктотэм?
   - Что-что, мисс Долиш?
   - Тебе не слышно, что мы говорим?
   - Что вы сказали, мисс Долиш? Я не слышу! Дикий ветер...
   Неискреннее дитя. Но у меня тоже была  моя  музыка.  Звуки  поддерживают,
раскрепощают, это была для меня уже не теория, но  реальность.  И,  все  еще
терпя скрипку, я влюбился в  фортепиано  и  выколачивал  последние  силы  из
нашего звякающего инструмента. Я уже слышал больше музыки, чем  Пружинка,  и
перешагнул  границы  ее  музыкального  мира.  Стоит  очертить  эти  границы.
Событиями в ее жизни были нечистые  и  нудные  исполнения  "Святого  Павла",
"Илии", "Мессии"  , кое-что  из  Станфорда    и  "Распятие"
Штайнера   ежегодно на  Пасху.  А  так  -  Хеллер,
Ктотэм, "Вольные упражнения" Маттея   плюс
"Гимны старинные и современные"  по воскресеньям. Ну а я, я с трудом  выносил
-  куда  денешься?  -  противоречие  своего   подхалимского   экстерьера   с
неартикулируемыми мыслями  и  невнятицей  чувств,  всуе  порхающих  под  его
прикрытием дважды в неделю по полчаса.
   - Не знаю, что бы Оливер делал без мисс Долиш. Он так ее обожает...
   И, прячась на следующем уроке за улыбками  и  кивками,  внимая  диатрибе,
посвященной Стравинскому, которого она никогда не слышала, я  смутно  думал:
"Значит, это называется - обожать".
   Она теперь раздалась, волосы, отшпиленные от пучка, мотались под  плоской
шляпкой. Она обрела два золотых зуба с одной стороны и сияла ими, разражаясь
угрюмым смехом при наших доверительных шуточках. Коляску  Джеки  заняла  его
сестренка.
   - Пойдем, ты взглянешь на мою маленькую племянницу.  Тю-тю-тю!  Пусенька!
Это Ктотэм, Ди. Я его называю Ктотэм, потому что...
   Но был страшный случай, когда,  дожидаясь  урока  в  темной  прихожей,  я
услышал с лестницы голос, не грубый, а проникновенный и нелепо молящий:
   - Я одного хочу, чтоб я тебе была нужна, нужна!
   Да, мои вянущие скрипичные уроки все чаще  и  чаще  срывались.  Не  из-за
скандалов, которые вспыхивали, кажется, ежедневно, даже не из-за  тщательных
примирений. Они не мешали урокам, только задерживали  их.  Главное  бедствие
был шум  -  иногда  ритмично  надсадный,  иногда  сокрушительный,  -  идущий
снаружи. Оттуда, где раньше был двор и соседняя  кузня,  теперь  по  дешевке
обернувшаяся мастерской и гаражом Генри. Там были рекламы "Данлопа"  и старые шланги на беленых стенах, как осьминоги,  развешанные  для
просушки.  Были  канистры,  цилиндры,   компрессор,   верстак   и   какие-то
таинственные  инструменты,  необходимые  Генри  для  хирургического  леченья
машин. Все лоснилось от неизбывной маслянистой грязи.
   Помнится, я демонстрировал свою спорную способность совладать  со  второй
позицией. Пружинка сидела на органном сиденье, тупоносые туфли  на  органных
педалях. Твидовая юбка и пиджак шершавились в газовом свете. Я играл, и  вот
обширная грудь качнулась, свесилась голова, закрылись глаза. Я  наяривал,  с
чувством  признательности  услаждая  эти  закрытые   глаза   и   сокращаемый
сфинктером рот.
   Вдруг грянули пушечные раскаты. Меня накрыл  грохот.  Пружинка  очнулась,
уставилась в мои ноты, будто канонада - часть партитуры.
   - Это Генри, - по-дурацки крикнул я. - Генри работает допоздна!
   - Я тоже работаю допоздна!
   Оторвала ноги от педалей, вскочила, распахнула дверь.
   - Мэри! Мэри!
   Ответа не было, шум продолжался.
   - Мэри! Ну как я могу слушать  музыку  под  этот  мерзкий  грохот?  Пусть
немедленно прекратит!
   Мэри что-то проблеяла в ответ, я не разобрал слов. Голос Пружинки, не раз
укрощавший хор, перекрыл канонаду.
   - Сейчас же идите и скажите ему! - Затем аппассионата:
   - Я этого не потерплю!  -  Краткий,  рваный  дуэт  в  прихожей  окончился
сдвоенным хлопаньем дверью, и Мэри, блея,  бросилась  домывать  младенца,  а
Пружинка протопала на плитки двора с финальным фортиссимо: "Не потерплю!"
   Я стоял, ждал, цифры росли  -  шестьдесят,  сто  двадцать,  триста,  -  и
наконец тихий вечер вернулся в Стилборн.  Шестьсот  секунд.  Пружинка  вошла
запыхавшаяся, лицо  лоснилось,  пучок  рассыпался  космами.  Снова  началась
канонада, и ей пришлось проорать объяснение:
   - Машина Юэна. У него срочный вызов, а свою Генри  отдал  внаймы.  Моя  в
ремонте. Ничего  не  поделаешь.  Тебе  придется  уйти,  Ктотэм.  Я  не  могу
преподавать при таком грохоте.
   И я ушел, преследуемый пушечными раскатами.
   Все чаще и чаще Генри работал допоздна. И не мог не шуметь. А  почти  все
ученики приходили к Пружинке по вечерам и натыкались  на  лобовую  атаку.  Я
брал уроки в доме, раздираемом распрями,  переполненном  трудовым  грохотом,
накаленном обидой. Я замечал, как морщины  на  лбу  у  Пружинки  становились
глубокими бороздами. И хриплую грубость и сон на органном  сиденье  оттеняла
теперь отчаянная усталость. Потом ни с того ни с  сего  шум  прекратился,  и
Мэри стала сахар-медович и сплошное "миленькая тетя Сис".
   Причина прояснилась дома за чаем. Мама нарушила  наше  жвачное  молчание,
как всегда, в знак того, что у нее есть для нас новость.
   - Вот он своего и добился.
   Я поднял взгляд.
   - Кто?
   - Генри Уильямс. Просто топать и кричать хочется!
   Папа глянул Поверх чашки.
   - И чего же добился Генри Уильямс?
   - Да всего, чего хотел. Берет лавку, которая  ей  от  отца  досталась,  и
флигель рядом и будет строить гараж!
   Я прикинул в уме. Никакой канонады. В результате  нерушимые  тридцать  на
шестьдесят.
   - Пружинка-то будет рада.
   Мама нервно погремела чашкой.
   - Сам не знаешь, что говоришь. За ее же денежки он  перестраивает  ее  же
собственность. Он ее обдерет как липку!
   Папа глянул на нее сквозь толстые очки и обтер седые усы обеими руками.
   - Уильямс упорно работает. Она сможет вернуть свои деньги.
   Мама рассмеялась с горькой иронией, как ни странно относившейся скорее  к
папе.
   - Не очень верится!
   - Ну будет тебе, мама. Она не ребенок. Конечно, они все это оформили  как
полагается.
   - Да ну их  в  Европу!  -  От  мамы,  боюсь,  ускользала  эвфемистическая
подоплека ее заявления. - Надоело! И сам  же  ты  знаешь,  старый  Уэртуисль
вечно подшофе.
   - Ну я не знаю, мама...
   Мама окончательно рассердилась:
   - Зато я знаю!
   Мы оба трусливо умолкли, и он-то, возможно, знал,  почему  она  сердится,
шаркая под ее взором обратно в аптеку.
   Да, теперь можно было наблюдать кое-что новенькое на полпути  по  Главной
улице от Старого моста к Площади. Там,  где  жил  и  носился  старый  мистер
Долиш, были теперь  бетонированная  площадка,  гараж  и  ремонтная  яма  для
осмотра машинных внутренностей. Было высокое тощее сооружение при дороге,  с
помощью которого Генри перекачивал бензин. Тут же  я  впервые  увидел  самое
удивительное и поистине знаменательное объявление двадцатого  века:  "Воздух
отпускается бесплатно". Повадившись накачивать шины своего велика  от  этого
механизма, я не ухватывал тонкой экономической подоплеки. Но Генри, снисходя
к моей невинности, не возражал, да и вообще, кажется, уже мог себе позволить
известную широту.  Облачась  на  работе  в  костюм,  он  заточался  в  своем
маленьком офисе. И был тогда не Генри, а мистером  Уильямсом.  Вскоре  после
переезда он поставил  на  бетонированной  площадке  первый  в  нашей  округе
комбайн, предлагая внаймы недоверчивым фермерам. Скоро те были  обращены.  А
сады, сбегавшие в тылу гаража к реке, залил теперь бетон.
   Но  когда  еще  свежа  была  на  гараже  краска,  я   получил   некоторое
представление о том,  как  отнеслась  к  этим  преобразованьям  Пружинка.  Я
метался по нашей крошечной лужайке, раздумывая и мечтая. Пройдя между яблонь
на огород, я уперся взглядом в угол забора. Место всегда мне казалось  самым
укромным. В этой укромности, подальше от людского давления, там, где на меня
могли повлиять одни пауки, я рассчитывал найти выход. Кое-что уже брезжило в
тумане. Я изо всех сил сосредоточился. Имена пианистов  я  знал  лучше,  чем
имена футбольных звезд. В этом углу меня уже не мучило ощущение  собственной
наглости оттого, что я вознамерился играть на рояле серьезно, по-настоящему,
как Майра Хесс  и Соломон  например. Я уже познал  восторг  открытия,  что  мои  пальцы
справляются с музыкой так, как я и думать не смел.
   Но со следующего года предстояло зарабатывать стипендию в Оксфорд. Физика
и химия - солидные, серьезные вещи. Родители намекали, что блестящее будущее
мне уготовано физикой и химией. Из этого  своего  укромного  угла  я  шел  с
колотящимся сердцем к Пружинке. Я сам завел разговор! Заговорил о карьере. В
самоироническом тоне, к которому всегда прибегал, говоря с ней о чем-то  для
меня важном - чтоб перемахнуть на ее сторону баррикад и все обернуть шуткой,
едва уловлю насмешку. Ерничая, спросил, почему бы мне не  стать  музыкантом,
пианистом, что ли.
   К моему удивлению, Пружинка не стала смеяться. Откинула  голову,  сделала
заключительную затяжку, долго давила окурок. Не отрывала важного взгляда  от
клавиш.
   - Твой отец ни за что не согласится.
   Разумеется. Вне укромности огорода, при  дневном  беспощадном  свете  его
согласие было абсолютно необходимо.
   - Ой, даже не знаю, мисс Долиш...
   Она молчала.
   - А что думает по этому поводу твоя мать?
   Тотчас мне открылось все неприличие блудной, неоплачиваемой музыки.
   - Ей-богу, мисс Долиш, я же это так, в общем, и не думаю, мисс Долиш!
   Пружинка сложила  руки  на  коленях.  Когда  заговорила,  в  голосе  была
странная, тусклая горечь, какой я в нем раньше не слышал.
   - Нет, не делайся ты музыкантом, Ктотэм. Лучше иди в гараж,  если  хочешь
зарабатывать деньги. Ну а я - я останусь рабою музыки до конца моих дней.
   Я как ни в чем не бывало подхалимски кивал. Пружинка качнулась,  заснула,
легонько пожевывая губами. Потом лицо исказилось, втянулся рот, она  открыла
глаза.
   - Этот обормот до сих пор спит в одной комнате с сестрой! Какая  гадость!
А ей ведь не скажешь! Ей ничего не скажешь! И чего они дожидаются?
   Озноб, как живой, прополз по моей коже. Я молчал, ждал, смотрел на темную
фотографию молодого человека, вечно глядевшего мимо меня,  переводил  взгляд
на темную даму  в  пальто  и  шляпе.  Но  вот  Пружинка  увидела  мои  ноги.
Поднимала, поднимала глаза, пока не добралась до лица. Вдруг узнала меня.
   - А-а, Ктотэм, старина! Чего же ты ждешь? Начинай играть!

***

   В следующей раз неся Мэри лекарство и против всякой  вероятности  надеясь
прошмыгнуть во двор мимо музыкальной комнаты незаметно для  Пружинки,  я  на
цыпочках одолел прихожую, открыл дверь во двор и  угодил  прямо  в  семейный
ураган. Мэри, стоя против Пружинки, обороняла кухонную дверь. Генри стоял ко
мне спиной - очень широкой в пальто.
   Вдруг Пружинка заорала:
   - Я не желаю терпеть его в своем доме!
   Генри, сохраняя спокойствие, поднял обе руки - утишая, увещевая.
   - Понимаете, тетя Сис, у Мэри болит голова...
   - А у меня что - голова не болит?
   - Джеки мой сын, мой, я ему хозяйка! Вам-то какое дело?
   - Мэри, ты так не разговаривай с тетей Сис!
   - Убирайтесь все вон - слышите! Вон из моего дома!
   Тут они заметили меня. Я подошел, спотыкаясь на плитках,  отдал  пузырек.
Мэри, одной  рукой  поправляя  рассыпавшиеся  волосы,  другой  потянулась  к
лекарству.
   - Спасибочки.
   Я побежал прочь, как маленький, не чуя под собою ног.
   Никуда они, конечно, не убрались. Через неделю отношения Мэри с Пружинкой
опять стали сахарными. Потом был еще скандал, и еще. Они все не  уезжали.  В
путанице ли моих снов или когда спала на органном сиденье, она  стонала:  "О
Генри, Генри, милый! Я-то, как же я-то теперь?"
   Собственная моя музыкальная будущность решилась  сама,  при  моем  весьма
вялом сопротивлении. Профессионалом мне, положим, не стать, но почему бы  не
подготовиться к экзаменам по фортепиано. Когда я наконец решил изложить  эти
соображенья Пружинке, она посидела  немного,  потом  расхохоталась,  просияв
золотыми зубами.
   - Смотри, Ктотэм, ой смотри!
   - Нет, но я правда хочу, мисс Долиш.
   Пружинка тряслась на органном сиденье.
   - А нервы у тебя выдержат?
   - Я хочу получить диплом.
   - Что говорит твой отец?
   - Он - за, если это не помешает моим основным занятиям.
   - Начинать придется с азов. Ты бренчишь понемножку, ведь правда?
   - Да, мисс Долиш.
   Пружинка склонилась к роялю. Вытянула пыльные потрепанные ноты из  груды,
полистала, поставила на пюпитр и начала играть. Кончив, зажгла сигарету.
   - Ну вот. Теперь ты знаешь, на что идешь.
   Очень хочется думать, что мою нечленораздельность она приписала восторгу.
На самом деле я был изумлен. То, что она играла, было экспромтом  Шопена.  Я
слушал его накануне в исполненье Корто.
   - Уж я буду стараться.
   -  Придется.  Существует  ведь  еще  и  теория.  И  проверки  слуха.   Мы
давным-давно не проверяли твой слух, а? С тех пор, как ты был  во-от  такой.
Отвернись-ка, Ктотэм.
   Я отвернулся от рояля и разглядывал жухлую  кисею  занавесок.  Она  брала
интервалы, потом все более и более сложные диссонансы. Я так и  видел,  куда
тычется  каждый  толстый  палец.  Будто  читал  крупный-крупный  шрифт.  Она
кончила, я повернулся.
   И тут она сказала странную вещь:
   - Твой отец должен гордиться тобой.
   На это мне нечего было ответить. Вдруг ее понесло:
   - Мой отец вечно волновался из-за этих  проверок  слуха.  Как  не  угадаю
среднюю ноту из... ну из такой вот массы - бах! линейкой по рукам!
   Она  не  отрывала  глаз  от  стены,  я  посмотрел  туда  же.   И   увидел
блекло-коричневую фотографию молодого человека,  который  провисел  все  эти
годы рядом с дамой в пальто и шляпе надзирателем музыкальной комнаты. Я  был
так ошарашен, что не слушал продолжавшую говорить Пружинку. Эти лысые веки и
брови, высокие скулы! Я их узнал. Молодой человек - теперь я видел,  что  он
не старше меня, - был старый  мистер  Долиш,  в  реянье  гривы,  с  глазами,
устремленными к абсолюту.
   - ... иногда очень холодно по  утрам.  Но  он-то  все  понимал.  Говорил:
"Продолжай упражнения, девочка, вот и согреешься". Ведь рай  -  это  музыка,
правда, Ктотэм?
   - Да, мисс Долиш.
   И началась для меня блаженная, восхитительная пора, и небо над Стилборном
ушло в бесконечные выси. Музыка, музыка, музыка, уже не  жалкая,  стыдная  -
абсолютно легальная, то, чем, по общему мнению,  мне  следовало  заниматься.
Скандалы  в  старом  доме  были  теперь  досадной  помехой,  а  не   поводом
проволынить урок. Я злился в прихожей, гадал,  куда  подевалась  Пружинка  и
достанутся ли мне законные тридцать минут. И слышал бешеный крик со двора:
   - Что же вы не уезжаете? Уезжайте!
   Дикие отношения  шли,  спотыкаясь.  Генри  поддерживал  какой-то  баланс,
понимая обеих противниц и атакуемый с обеих сторон. Пружинка  вваливалась  в
музыкальную комнату, рукой унимая колыханье обширной груди, и мне доставался
остаток урока. Конец моей музыке пришел тем не менее раньше, чем я ожидал. Я
слишком   ретиво,   слишком   подолгу   терзал   наше   отжившее    пианино.
Неодобрительные замечания физика и  химика,  прежде  столь  мною  довольных,
насторожили родителей.
   - Да, завтра тебе идти на музыку. Но у тебя и химия завтра!
   - Ну, пап. Сам-то ты ведь учился на скрипке?
   - Скрипка никогда не вставала между мной и Materia  Medica.  Оливер,