ко,  старался,  папа  все  разглядывал  рецепт,  бормотал,  не
замечая меня, нашаривая правой рукой шпатель. Я прошагал коридором и  открыл
дверь в приемную. Доктор Джонс отскочил от Эви так, будто  она  всаживала  в
него шприц. И уставился на меня. Возле рта у него краснел мазок  помады.  Он
сказал с облегчением:
   - А-а, это ты!
   И тут стукнула входная дверь, и ввалилась толстая миссис Данс, вопя  так,
как только ей позволяли тучность и одышка. На руках у нее был крошка  Дагги.
Весь красный и дергался. Доктор Джонс мигом преобразился.
   - Спокойствие, миссис Данс! Дайте мне ребенка. Мисс  Бабакумб  -  вы  мне
нужны.
   И повалили в кабинет, все четверо или, может  быть,  пятеро...  Я  так  и
остался  у  двери  с  "Сельскими  комедиями"  мисс  Ситуэлл    в
протянутой руке. По-прежнему терзаемый мучительной неизвестностью о том, жду
ли я ребенка, я прошел обратно через аптеку,  где  все  так  же  парили  над
чем-то медленные, четкие пальцы моего тихого папы.
   И снова пошли слежка, подглядывание, патрулирование, и, как ни  завлекала
меня мама вкусностями,  у  меня  начисто  пропал  аппетит.  Наконец  настало
воскресное утро, и я опять увидел Эви. Я мрачно стоял у забора на  задворках
у Юэнов, на Бакалейной. Я даже порыскал у деревянной лачуги в дальнем  конце
на случай, если они служат - или что там с ней делают - свою мессу.  Но  там
было тихо и пусто. Я пошел другой дорогой, мимо задворков  священника,  мимо
обнесенных вероникой домиков, пока не дошел до места, откуда открывался  вид
на Бакалейный тупик. Послонялся там в надежде увидеть, как  она  выходит  из
крайнего дома. В конце концов я  поплелся  обратно  и,  злой  и  несчастный,
встал, привалясь к кирпичному забору Юэнов. И  вот  из-за  поворота  выплыло
сперва колыханье подола. Я мгновенно опознал ситцевое платьице Эви, белое, в
дымно-синих цветочках и веточках. Отскочил от  забора  и  почти  побежал  ей
навстречу. Она шла тоже быстро, ровно переступала ножками,  и  ветер  сгонял
назад ее волосы, облеплял ситцем груди и бедра.  Я  подошел  к  ней  вплоть,
схватил за плечи.
   - Эви! Скажи мне!
   Она смотрела на меня угрюмо, как на врага.  Раскрашенная  -  старательно,
густо.  Мохнатые  ресницы  расчесаны,  склеены  чем-то  черным,  как   такие
пластины. Глаза обведены голубым, и будто вырезаны из багровой  бумаги  ярко
намазанные губы.
   - Отстань, Олли. Я с тобой больше не буду встречаться.
   Она выворачивалась, я держал ее крепко. И надсадно шептал:
   - Будет у тебя ребенок?
   - Пошел ты...
   Я ее встряхнул.
   - Ребенок! Будет у тебя?..
   Она вырвалась. Глянула на меня злобно.
   - Тебе надо знать, да?
   - Я должен знать!
   Она раздраженно дернула головой и хотела уйти.  Я  загородил  ей  дорогу,
вытянув руки. Она попробовала под них поднырнуть, отчаялась и кинулась на ту
тропку, ведущую к ольшанику. Увидела, куда попала,  повернула  назад.  Но  я
загородил отступление. Она побежала наверх, я за  ней.  Сгреб  ее  за  голые
локти, повернул к себе.
   - Эви!
   Она отвернулась, что-то выплюнула в кусты.
   - Эви! Что с тобой?
   Она распрямилась и смотрела на меня из-под черных щелкающих пластин.
   - Мошку заглотнула!
   - Последний раз спрашиваю! Будет у тебя ребенок?
   - Нет. Не будет. А то тебе больно надо знать. Или еще кому.
   - Слава Богу!
   Вся перекосясь, она передразнила меня:
   - Слава Богу! Слава Богу! Слава Богу!
   И, спотыкаясь, стала взбегать по тропе, напарываясь на ветки,  попадая  в
крапиву, шарахаясь, петляя. Я затрусил следом. В сердце у меня  распустились
великая радость и покой. Я ускорил шаг, я был уже в метре от нее, а она  все
взбиралась вверх какой-то сразу дерганой и расслабленной побежкой. И бросала
при этом такие же дерганые слова:
   - Пусть бы мне завтра помереть - и то бы тебе ничего.  И  никому  ничего.
Вам всем одно надо - тело мое поганое, а не я. Хоть бы мне пропасть, хоть бы
тебе пропасть вместе с хреном твоим поганым и с химией твоей поганой,  умник
выискался... Только тело мое поганое, только...
   Мы вырвались в солнечный круг. Смеясь от радости, от облегчения, я  снова
повернул ее к себе, мне хотелось, чтобы она разделила мою радость, чтобы все
разделили. Держа ее одной рукой за спину, вжимая в себя эти круглые груди, я
другой рукой поднял ее лицо, чтобы поцеловать. Она поморщилась, вывернулась,
зашипела, как кошка.
   - Ну Эви, ну миленькая! Ну давай! Успокойся! Успокойся, юная Бабакумб!
   Тут она прижалась ко мне, руки на моих плечах, голова у меня на груди.  И
заговорила, всхлипывая, давясь слезами:
   - Ты меня никогда не любил, меня никто никогда не любил. Я любви  хотела,
хотела, чтоб кто пожалел... я хотела...
   Она хотела нежности. Я тоже. Но не  от  нее.  Мои  возвышенные  фантазии,
обожание и безнадежная ревность не имели к ней  никакого  касательства.  Она
была - доступная вещь.  Я  с  улыбкой  пережидал,  когда  отполыхают  летние
молнии, отбушует гром, уймутся ливни, чтобы нам снова приступить к  разумным
отношениям. В конце концов, Эви - это дикое, нужное, вожделенное существо  -
была еще и девушка. И естественно, слезы немного погодя иссякли. Я ждал,  не
без легкой иронии, что сейчас проступит игривая,  таинственная  усмешка.  Но
Эви, наоборот, медленно оторвалась  от  меня,  смахнула  с  лица  волосы.  И
медленно побрела сквозь кусты к ольшанику над кроличьим садком,  прикладывая
к глазам и к носу платочек. Бросилась на землю в тени, оперлась на локоть  и
уныло разглядывала Стилборн в лиственной раме.
   Через минуту-другую я подошел, встал  на  коленки  сзади  нее,  рядышком,
беспечный и радостный, как пчела над цветком. Я погладил ее голое плечо. Она
отшвырнула мою руку, будто отмахнулась  от  мухи.  Хохоча,  я  раблезианским
жестом задрал ей подол. Хихикая, схватил резинку трусов. Ощутив на себе  мои
пальцы, она дернулась от меня, и трусы  скользнули  к  коленкам.  Как  током
ударенная, она поддернула их и глянула на меня через  плечо  мертвым,  белым
под размазанной краской лицом.
   Есть вещи, которые не надо  анализировать,  раскапывать,  затверживать  и
воскрешать усилием памяти. Они просто  вспыхивают  перед  глазами,  и  можно
детально разглядывать их. А вдобавок такова их природа - ни одна ведь  мысль
не мелькнет, не оставя зарубок где-то в космосе, - что они сразу же влекут и
неизбежное истолкование. Я стоял на коленках, смотрел на  нее  и  не  видел,
видел только свое открытие, и  из  клочков  с  естественной  неотвратимостью
складывалась картинка.
   Капитан Уилмот со своим волчьим оскалом и грудой  невыкопанной  шрапнели!
Примкнуть штыки! Капитан Уилмот, добрый соседушка, гоняющийся  за  призраком
юности, вышибленной из него снарядом, нежно  преданный  учитель  от  природы
одаренной ученицы.
   Она вставала перед ним на коленки, я так  и  видел.  А  он,  пригнувшись,
наверное, к креслу, тянулся над ее свешенной головой и правой рукой  выбивал
эти красные шрамы, в такт, что ли, глубоким  океанским  раскатам,  а  потом,
утомясь - много ли сил у развалющей, слюноточащей горгульи, - отпускал удары
уже послабее, уже левой рукой по другим, тем рубцам.
   Не знаю, сколько времени я так смотрел на нее, не видя, и мы оба, застыв,
молчали. Мне было восемнадцать, ей тоже, и первый  звук,  наверно,  какой  я
издал, был смех - от чистейшего изумления. Потом я снова увидел ее - глаза и
губы, вклеенные в белое лицо, Стилборн не  в  фокусе  под  нею,  за  нею.  Я
засмеялся снова,  от  беспомощности,  потерянности,  будто  я  напоролся  на
проруху, ноль, пустоту, где не то что нарушаются правила, а просто правил  -
нет. Такой срез жизни.
   Не отводя от меня глаз, глядя на меня из-под своих  неподвижных  пластин,
Эви подняла руку к волосам и хихикнула, но это не навело в ее лице  порядка.
Она затихла, глядя на меня - глаза в глаза, - и вдруг  в  лицо  ей  кинулась
краска. Она не то что покраснела,  вспыхнула,  нет,  все  лицо  разладилось,
вздулось, и блестящая от натяжения  кожа  будто  не  давала  закрыться  рту.
Хрипло, надсадно, так же неудержимо, как она покраснела, у нее вырвалось:
   - Пожалела я его.
   Я отвел от нее глаза и смотрел на город. Высветленный тенью ольшаника, он
лежал разноцветный, мирный. Я  смотрел  на  наш  забор,  окно  ванной,  окно
аптеки, на наш дворик - там стояли бок о бок на травке мои родители. Я так и
видел, как папа смотрит на клумбу, а неугомонная  мама  нагнулась  и  что-то
перебирает в цветах. Они были слишком далеко, я их узнавал только по фону  и
жестам, папа был темно-серым пятном, мама - светло-серым. И  вдруг  я  остро
ощутил: там и здесь, два разделенных мира. Там - они с  Имоджен,  чистые  на
разноцветной  картинке.  Здесь  -  она,  эта,  предмет,  вещь,   на   земле,
провонявшей прелью,  обглоданными  костями,  жестокостью,  -  отхожее  место
природы.
   Вещь все смотрела на меня. Лицо опять стало белым. Мы вели себя так тихо,
что дрозд спокойно  поклевывал  рядышком  перегной.  Хроменькому,  об  одной
лапке, ему приходилось отставлять хвостик вбок, чтоб сохранять равновесие.
   Эви встала на коленки, и дрозд сразу упорхнул.
   - Олли.
   - А?
   - Хочешь?
   - Что?
   Она ссутулилась, уставилась в землю. Потом  подняла  глаза,  так  закусив
нижнюю губу, что на обоих резцах осталось по красному пятнышку.
   - Я все сделаю. Все, что ты скажешь.
   Сердце у меня оборвалось, плоть взыграла.  Они  там,  далеко,  два  серых
пятна, а здесь оно - неизбежное, нужное, неопровержимое.  Я  с  любопытством
вглядывался в свою рабу.
   - Когда? Я хочу сказать - когда это началось?
   - С пятнадцати лет.
   Непостижимо - но смутное подобье улыбки пробилось  под  слоем  косметики,
приподняв белые щеки, будто она вспомнила что-то стыдное и все же приятное.
   - ... И всю дорогу.
   Я протянул руку, она отпрянула.
   - Нет. Не сегодня. Сегодня... не могу я!
   И осторожно поднялась на ноги. Я сказал твердо:
   - Тогда завтра, после приема. Я буду ждать. Тут.
   Она встряхнулась, взяла себя в руки. И  стала  прежней  Эви.  На  секунду
спроворила даже легкое излучение, косую ухмылку.  Потом  пошла  по  тропе  в
кустах и скрылась из глаз.
   Я остался, где был, среди произрастаний и запахов, и смотрел на Стилборн,
картинкой в лиственной раме висящий на какой-то стене.

***

   Вечером за ужином мама объявила свой план:
   - Сможешь ты заварить чай, папочка? Для себя и для Олли? Или Олли,  может
быть?..
   Папа поднял взгляд.
   - Что? Почему? Когда?
   Мама сверкнула очками.
   - Здрасте! Кому я все это рассказываю? Вы, оказывается, оба ни  звука  не
слышали!
   Папа робко изобразил глубочайшую заинтересованность.
   - Действительно, мама. Я задумался. Да. Так о чем ты?
   - А этот вообще ничего не видит и не слышит. Да, скажу я вам...
   - Так о чем ты говорила, мама?
   - Как я уже сказала, - объявила мама с достоинством, - я еду в Барчестер.
В субботу.
   Папа почесал голову, прикидывая, что такое Барчестер.
   - А-а, да.
   - На автобусе в час дня. Свадьба не раньше трех.
   - Свадьба?
   Папа прикидывал, что такое свадьба.
   - Чья свадьба?
   Мама с шумом поставила чашку.  У  нее  сегодня  определенно  был  приступ
раздражительности.
   - Как ты думаешь - чья? Папы Римского? Имоджен Грантли, естественно!
   Через какое-то время я снова стал слышать, что говорили за  столом.  Мама
оканчивала долгий период:
   - ... а чаю попью в Кадене.
   - Да, самое хорошее место, я полагаю.
   - Что ты в этом понимаешь, папочка? Ты ни разу там не  был!  А  потом  я,
наверно, схожу в кино.
   - В Стилборне тоже есть кинематограф, мама, - вставил папа  услужливо.  -
Только я не знаю, что там идет.
   - Ты много чего не  знаешь,  -  сказала  мама  вредным  голосом.  -  Даже
кое-чего, что творится у тебя под носом.
   Папа подхалимски кивнул.
   - Я знаю. Может, Оливер тоже хочет...
   - Он! - Обо мне говорилось как о некоем  презренном  предмете  в  далекой
Австралии. - Он хочет по округе все время шататься, уж можешь мне поверить!
   Некоторое время мы все трое молчали. Я слышал, как мама стучит  туфелькой
по ножке стола.
   - Вот я и не прошу никого из моих милых мужчин меня сопровождать...
   Стук прекратился. Помолчав, она заключила  фразу  тоном,  не  допускающим
возражений:
   - ... потому что не сомневаюсь, что только зря бы старалась...
   Мы с папой уставились в свои тарелки, молча по разным причинам.

***

   Даже на другой день к чаю мама еще не остыла. Мне было  что  скрывать,  и
меня томили нехорошие  мысли,  обернувшиеся  просто  грозным  предчувствием,
когда она нарушила наше молчание.
   - А эта девица долго торчала в аптеке, папочка!
   - Да. Да. Долго.
   - Что ж, надеюсь, ты дал ей полезный совет. Пора уж кому-то на  себя  это
взять!
   Папа утер седые усы и мирно кивнул. К нему ходили  за  советом.  Наверно,
потому что он был больше похож на доктора, чем доктор Юэн, притом не  будучи
окружен устрашающим ореолом докторского статуса. Люди  считали,  что  с  ним
можно поговорить. Что правда, то правда -  он  довольно  редко  прерывал  их
своими соображениями.  Пережевывая  жвачку  какой-то  идеи,  покуда  она  не
выпустит последнего сока, с виду он будто слушал изливаемый на него  речевой
поток. И пациент ценил его мудрость. Да и в самом деле - добрый, отзывчивый,
тщательный и медленный,  он  был,  наверное,  мудрым.  Мне,  с  моей  особой
сыновней позиции, трудновато судить.
   - Ну и чего ей было надо, папочка?
   Циничная часть моего существа на секунду возликовала, вообразив, как папа
предлагает Эви слабительное. Но он  пристально  разглядывал  чайник,  поджав
губы. Я ждал.
   - Она... разуверилась в людях.
   Я спрашивал себя, не продемонстрирует  ли  мой  вопрос  о  том,  кто  эта
девица, мое полное безразличие. Но разумно  решил  воздержаться.  Зато  мама
полыхнула очками и со значеньем кивнула.
   - Меня это не удивляет! Нисколько не удивляет!
   - Твари, - сказал папа. -  Все  мужчины  животные,  твари.  Вот  что  она
сказала.
   - Та-ак, - сказала мама. - А  чего  ты  ждал  от  такой  девицы?  Мужчины
таковы, какими ты...
   Я прыснул чаем на скатерть.  Эта  мелкая  неприятность  подоспела  весьма
кстати. Пока меня стукали по спине, я очень рассчитывал на перемену темы. Но
мне бы следовало понимать,  что  мама  в  своем  странно  затяжном  приступе
раздражительности не ограничится  двумя-тремя  репликами.  И  папе  придется
сдаться.
   - Продолжай, продолжай, папочка. Что же ты ей на это сказал?
   Папа вытер усы, провел ладонью по лысине, поправил очки,  снова  взглянул
на чайник. Я услышал стук маминой туфельки.
   - Я сказал - "нет".
   Стук продолжался, и папа его услышал. Он уточнил:
   - Я сказал - нет, они не животные. Сказал - я не животное. Сказал  -  наш
Олли...
   Стук прекратился. Папа мерцал и сверкал на меня искоса.
   - Я сказал - конечно, у него есть свои недостатки, много недостатков,  но
он не животное.
   Наступила пауза. Мама заглянула ему в глаза и спросила едва слышно:
   - И что же она сказала?
   Папа отвернулся от меня и смотрел в свою тарелку. Он ответил уклончиво:
   - Ну, сама знаешь, как это бывает, мама... Я начинаю думать, а они...  не
помню.
   Мама встала, взяла чайник и ушла с ним на кухню,  хлопнув  дверью.  Снова
наступила пауза. Потом папа тихонько сказал:
   - Знаешь, все из-за этой свадьбы. Вот вернется она с  этой  свадьбы  и...
успокоится.
   К концу приема я ждал в наших зарослях. Эви запаздывала, но  все  же  она
пришла. Ситцевое платьице  и  все  такое  прочее  всплывало  по  тропе.  Моя
распаленная похоть предвкушала ее  кротость,  униженность,  осознание  своей
новой роли. Но Эви улыбалась, глядела даже,  пожалуй,  победоносно  и  опять
излучалась. Она прошла мимо меня, уверенно двинулась  сквозь  кусты,  сквозь
ольшаник и села посреди морковных огрызков кроличьего садка. Я мялся  рядом,
переводил взгляд с нее на город и обратно.
   - Пошли, Эви!
   Она душисто тряхнула сияющей гривой, легла на солнышке. Широко  раскинула
руки, вытянула ноги, куполом опало платьице.
   - Пошли, Эви!
   Снова она тряхнула головой,  громко  захохотала.  Я  подошел,  присел  на
корточки рядом.
   - Слушай - в чем дело?
   Эви включила все, что положено,  и  глядела  на  меня  искоса,  помахивая
лохматыми ресницами. Уперла  подбородок  в  шею,  еще  подтянулась,  отделив
верхнюю часть тела от земли, и у  меня  перехватило  дыхание.  От  знакомого
запаха.
   - Пошли на наше местечко - нам будет хорошо!
   Эви закрыла глаза, рухнула. И так лежала, не улыбаясь.
   - Здесь или нигде!
   - Но... ведь город!
   Подняла голову, глянула туда, косо усмехнулась.
   - Я сказала. Все, мистер Умник.
   Я  приказывал,  уговаривал,   умолял.   Эви   не   шелохнулась.   Лежала,
растянувшись, раскинув руки, и отвечала все той же фразой:
   - Здесь или нигде.
   В конце концов я смолк и уныло уткнулся взглядом в темную землю  и  сухие
кроличьи катышки. Эви встала и отряхивала разную гадость с платья.
   - Эви. Завтра.
   Завтра - то есть в день свадьбы. Я уже знал, чем  можно,  как  пластырем,
залепить мысли про это.
   - Ну пока. До завтра.
   Здесь. Эви косо усмехнулась.
   - Ладненько, Олли. А чего?
   И ушла, уверенная, прямая, как ни в чем не бывало.
   Только когда уже мы сели втроем обедать пораньше, чтобы  маме  успеть  на
барчестерский  автобус,  -  только  тогда  я   понял.   Мама,   благодушная,
оживленная, вообще не закрывала рта - когда умолкала, ела.
   - ... Ты можешь больше  не  беспокоиться  за  эту  девицу,  папочка.  Она
уезжает!
   - А?
   - Едет к тетке в Эктон. Ей работу обещали в  одной  фирме.  Экспортируют,
кажется, лес. Тоже неплохо!
   - Неплохо?
   - Ну, для нее.
   Папа жевал, глядя прямо перед собой. Наморщил лоб, покачивал головой.
   - Лондон. Не знаю. Такая даль. Юная девушка...
   И продолжал жевать, зловеще покачивая головой, будто перед его умственным
взором сонмы юных девушек проходили кидаться с Лондонского моста.
   - Ерунда, папочка! - сказала мама, смеясь и сверкая. -  Она  же  у  тетки
поселится!
   Папа сменил покачивания на кивки, продолжая мерно жевать -  тридцать  два
раза или, может быть, шестьдесят четыре? Мама перестала сверкать и  смеяться
и уставилась в стену. Когда она заговорила, голос у нее был тот,  каким  она
сообщала обычно о своих волнующих, немыслимых предчувствиях и озарениях.  Не
допускающий возражений, железный, безличный, не мамин голос.  Сейчас  в  нем
звучали вдобавок бравурные, даже веселые ноты:
   - Если она только побережется, она будет жить припеваючи!
   Я мыл посуду с необъяснимой яростью. Покончив с этим, я вышел  и  зашагал
через Стилборн, прочь от откоса. Нырнул в эротические леса, повернул,  снова
попал в поля. Считается, что с  гребня  Буфетной  горы  виден  самый  кончик
Барчестерского шпиля, и я всю ее исходил и потом взобрался  на  гребень.  Но
Барчестер вместе с  предполагаемым  шпилем  тонул  в  непроглядной  сини.  Я
повернулся и мрачно обшарил взглядом весь  откос  до  наших  зарослей.  Там,
наверху, выше темного садка, белело крошечное пятно.
   Не волноваться! Только не волноваться!  Я  пошел  мимо  Сенокосцев,  мимо
Конюшен, напрямик полями Малой фермы, снова взобрался. Белое пятно  тут  как
тут. Видно с любого конца округи. Я, спотыкаясь, побежал вдоль откоса - Ров,
Взгорье, Железные ворота. Чертов лог. Задыхаясь, вломился  в  наши  заросли,
пот тек у меня по  лицу  ручьями,  склеивал  волосы.  Церковные  часы  внизу
пробили три.
   - Эви!
   Я рухнул с нею  рядом,  сердце  колотилось  о  сырую  землю.  Она  сидела
скрестив ноги, опираясь на обе руки. Стилборн и вся широкая  округа  ходуном
ходили за ее спиной, будто тоже задыхались от бега.
   - Эви - ну пожалуйста!
   - Здесь или нигде.
   Я чувствовал уставленные в меня глаза Стилборна. Но они были далеко, были
в  толстых  очках,  а  мы  -  два  неопознаваемых   пятна.   Меня   сковывал
необъяснимый, неразумный страх, но сковывал не на шутку. Эви  это