ты,
кажется, не хочешь учиться в Оксфорде?
   - Хочу, конечно.
   - Эти последние месяцы - такие важные, детка, - заклинающе вставила мама.
- Ты же знаешь, мы только хотим, как тебе лучше.
   Годами вколачиваемая мысль насчет постыдности моей  мечты  о  музыкальной
карьере заставила меня  прикусить  язык.  Будто  прочитав  мои  мысли,  папа
ласково глянул на меня через стол. Если бы он хоть сердился,  я  бы  мог  за
себя постоять. Но голос его звучал сочувственно, проникновенно, будто мы оба
столкнулись с железной необходимостью:
   - Оставь это в качестве хобби, вот как я, например. И вообще -  граммофон
и радио скоро многих профессиональных музыкантов  пустят  по  миру.  Господи
Боже, ну как ты сам не понимаешь, Оливер? С твоими способностями ты  мог  бы
доктором стать!
   Нелегко было мне признаться Пружинке, что к диплому готовиться больше  не
надо. Но она почти ничего не сказала, только тряхнула головой, будто другого
и не ждала. Уроки наши снова стали пустой тратой  времени.  Времени  впустую
тратилось теперь даже  больше,  потому  что  скандалы  достигли  критической
точки. Генри мягко, но решительно ускользал из прихожей в темном  двубортном
костюме  с  двумя  самописками  в  нагрудном  кармане,  оставляя  за   собой
разбушевавшийся костер.
   - И вы, получается, мне ничего не должны!
   - Сколько брали, все отдали!

***

   И все равно они не съезжали.
   - Не желаю терпеть его в своем доме! Отвратительный,  мерзкий  мальчишка!
Он же над ней издевался...
   Наступил и окончился последний урок. И вот после нервного лета я наконец,
счастливо замирая, складывал вещи для Оксфорда.  Только  уже  вечером  перед
самым отъездом я вспомнил Пружинку,  потому  что  большой  фургон  стоял  на
мостовой у ее ограды.
   - Мама, а что с Пружинкой?
   Мама брезгливо тряхнула головой.
   - Они уехали.
   - Кто?
   - Уильямсы. Кто же еще? Папа Римский? - Мама почти  шипела.  -  Так  я  и
знала - уехали, как только она  стала  им  не  нужна.  Сняли  пока  какую-то
одноэтажку. Говорят, Генри Уильямс собирается  строить  дом.  Я  никогда  не
верила этому типу.
   Я не припоминал, чтобы  мама  имела  какие-нибудь  сношения  с  Генри,  и
подивился ее категоричности. Я смотрел, как открылись  двери  напротив,  как
рабочие выносят мебель, коврики, посуду, постели. Мама стояла рядом  и  тоже
смотрела.
   - Все дешевка, подержанный хлам. Он зря не потратится.
   Фургон тронулся, мама вернулась к шитью. Ученик с нотной папкой  вошел  в
Пружинкину дверь.
   - Ты бы попозже, когда она кончит  уроки,  пошел  попрощался,  -  сказала
мама. - Это твой долг.
   - Ой нет. Ну, мама!
   - Глупости, - сказала мама спокойно. - Сам знаешь, ты обожаешь ее.
   Так что вечером, когда дрожь газовых фонарей  вокруг  Площади  унялась  в
ядовитой яркости, я, лоснясь  брильянтином  и  мечтая  поскорей  отделаться,
прошел по газону к старому дому. В эркере было темно, и мне ужасно  хотелось
думать, что она ушла  или  легла,  потому  что  приманки  Оксфорда  -  огни,
концерты, театры и люди, которые будут к моим услугам в свободное  от  химии
время, - вытеснили все остальное. Но я оглянулся на наш флигель, увидел, как
дрогнула занавеска, сдвинулась, оставила  треугольничек,  в  котором  чуялся
мамин глаз. И, глубоко вздохнув, перешагнул  цепи  и  ступил  на  булыжники.
Открыл входную дверь. Меня уколола холодная мысль, что вот опять  коридор  и
комнаты наверху стемнели и опустели. Даже в прихожей  опять  стало  страшно.
Несмотря на свои восемнадцать лет, я - для  отступления  -  оставил  входную
дверь открытой. Газовый фонарь начертил на полу окно и вертикалью  налег  на
дверь музыкальной комнаты. Со стесненным сердцем -  и  с  фантомной  детской
скрипочкой в левой руке - я поднял правую, чтоб постучать. И опустил.
   Звуки, доносившиеся из-за темной  филенки,  были  своего  рода  проверкой
слуха. Но что было делать  грачу  там,  налево,  на  коврике  перед  тусклым
красным глазком камина? И не мог он  перемежать  свое  тихое  граканье  этой
странной, задушливой нотой, как струной под неловкими пальцами. Я  окаменел,
с опущенной левой рукой, приподнятой  правой,  и  слушал,  как  задыханья  и
граканья множились, длились. Проверка слуха давала картину такую отчетливую,
будто нас не разделяла филенка. Она сидела  в  темноте,  слева,  скорчившись
перед тусклым огнем, под  хмурым  бюстом.  Безуспешно  пытаясь  без  учителя
научиться, как избыть сердце в слезах.
   Волосы у меня, несмотря на брильянтин, встали  дыбом.  Я  закрыл  входную
дверь так осторожно, будто обчистил дом. Поскорей прошел по газону  и  хотел
прокрасться наверх, пока мама не заметила. Но хотя она еще шила, она слышала
все.
   - Что-то разговор был короткий, Оливер?
   Я хмыкнул, изо всех сил подражая папе.
   - Иди сюда и рассказывай.
   Тяжело вздыхая и, как  ни  странно,  покраснев,  будто  меня  поймали  на
подлости, я вошел в гостиную.
   - Ну, так что она тебе сказала, детка?
   - ... Ее не было.
   - Глупости! Она не выходила из дому.
   - Я тебе говорю - не было ее. Может, спать легла.
   Мама посмотрела на меня поверх очков и слегка улыбнулась.
   - Может, и легла.
   Так я избавился от Стилборна и думал, что навсегда. А мне бы знать,  что,
пока не порвана пуповина, расстояние не  отменяет  закона  всеобщего  нашего
тяготения. Первый же номер "Стилборнского вестника",  переправленный  мамой,
сообщал не только о моем великолепном возвышении в  статус  студента,  но  и
кое-что о Пружинке. Я прочел, что мисс Долиш ("известная  жительница  нашего
города") попала в аварию на пересечении Королевской тропы и Портовой  улицы.
Повреждения  незначительны,  но  мисс  Долиш  перенесла  шок.   Новость   не
показалась  мне  существенной,  но  когда  я  приехал  домой  на  пасхальные
каникулы, кое-что прояснилось. Я долгими часами  бродил  по  округе.  Как-то
перешел Старый мост и взобрался на гору в сторону леса, чтоб удрать подальше
от Площади. Глубоко задумался над  тем,  как  бы  провести  летние  каникулы
где-нибудь за границей, и поэтому чуть не налетел на Пружинку.  Малолитражка
стояла поперек дороги. Передние колеса, зайдя за травяную обочину, завязли в
грязном кювете. Тут же, вяло озирая  лес,  стояла  Пружинка.  Деваться  было
некуда.
   - А-а! Мисс Долиш! Какие-то неполадки?
   Сначала она  повернула  глаза,  потом  голову.  Плотно  стиснутый  рот  в
глубоких бороздах.
   - Вы не ушиблись, мисс Долиш?
   Вдруг лицо разгладилось и просияло.
   - А-а, старина Ктотэм!
   - Вам помочь?
   - Помочь?
   Снова  рот  сжался,  лицо  потемнело.  Вернулись  борозды.  Она  затрясла
головой, медленно, хмуро.
   - Нет. Нет, нет, нет.
   - Я могу подтолкнуть...
   - Нет, нет.
   Молочный фургон, подпрыгивая и грохоча, выехал из лесу.
   - Может, я...
   - Нет.
   И все трясла головой,  супилась  и  говорила"  "нет",  будто  билась  над
ускользавшей от решенья задачей.
   - Ну, тогда я...
   Вдруг тьма рассеялась. Поразительно, жутковато - такая резкость перемены,
как в радио с не исправными лампами: звук - вот он, только что был и - р-раз
- щелк - ущелкивает куда-то. Взгляд сосредоточился на  мне,  улыбка  открыла
золотое сверканье.
   - А-а, старина Ктотэм! Что? Девочку высматриваешь в лесу?
   Я вспомнил всю  историю  с  Эви  Бабакумб  и  почувствовал,  что  багрово
краснею. И отшатнулся, как мечом обороняясь тростью.
   - Ну а как фортепьяно, дитя мое?
   - Никак.
   - Есть кое-что поинтересней, а?
   Я чувствовал, как лоб у меня покрылся испариной...
   - Химия, физика. Знаете что? Я сейчас иду в Стилборн.  К  сожалению,  это
довольно долго. Может,  меня  кто-то  подбросит.  Может,  за  вами  прислать
Генри?
   Она запрокинула голову и расхохоталась.
   - А знаешь, Ктотэм? Он ведь всегда сам возится  с  моей  машиной,  бензин
накачивает и меняет все эти штуки внутри, ну, как их, не знаю. И сам  всегда
ее чистит, моет. Наденет спецовку и лезет под нее, как тогда, когда он...
   - Так я пришлю его, мисс Долиш. Или мне лучше остаться? Нет? Вы  уверены?
Вы не боитесь одна тут?..
   - Тут, в лесу?
   Она снова расхохоталась. Потом, сразу, лицо потемнело,  потухли,  застыли
глаза.
   - Мне ничего не грозит. Кому нужна такая старуха? Мне ничего не грозит.
   - Я постараюсь поскорей.
   Я зашагал  по  проселку  кратчайшим  путем  к  Стилборну.  Не  доходя  до
поворота, я оглянулся и помахал, чтоб ее подбодрить, но она не видела  меня.
Стояла возле машины и смотрела в лес. Добравшись до плавной  дуги  шоссе,  я
метров за сто увидел  приближающийся  драндулет  Генри.  Я  кричал  и  махал
Пружинке, тщась изобразить семафор.  Я  кричал  и  махал  драндулету.  Генри
проехал мимо, не заметив меня, в темном двубортном костюме и фетровой шляпе,
- проехал мимо, скорбно уставясь вперед сквозь ветровое стекло.  Я  постоял,
пока не увидел, как он притормозил рядом с Пружинкой.
   За ужином, когда меня расспрашивали о прогулке, мама была  вся  внимание.
Когда я отчитывался о встрече с Пружинкой, кивала и мрачно усмехалась.  Папа
глянул на нее сквозь очки.
   - Ухудшение.
   Я смотрел на него, на нее.
   - Ухудшение? О чем ты? В чем дело?
   Мама отмахнулась от моего вопроса.
   - Я знала, что этим кончится, когда он своего добьется.
   - Будет тебе, - сказал папа веско, налегая на пирог с мясом. - Будет. Чем
ей плохо? Десять раз вернула все сполна. Надо отдать должное Генри Уильямсу.
У него отлично идут дела.
   - Не то что у некоторых, - сказала мама вредным голосом. -  Погодите,  он
еще полгорода скупит, за него я как раз не беспокоюсь.
   Я принял это за тонкую ссылку на небогатый итог моего первого экзамена по
химии и молчал. Папа молчал тоже. Мама завладела площадкой - но она к  этому
привыкла.
   - Джеки Уильямс в Оксфорд не поедет, даже если окажется, что у него  есть
мозги, в чем я очень сомневаюсь. Сразу пойдет в бизнес. Так у  них  водится.
Денег-то у него хватит его отправить, да зачем  ему?  А  бедная  мисс  Долиш
надрывается...
   Тут папу прорвало.
   - И вовсе ей это не нужно, - сказал он резко. - Да  на  одни  проценты  с
того, что она вложила в его дело, она  могла  бы  жить,  как...  в  Борнмуте
 могла бы жить, если  бы
хотела.
   Мне стало скучно.
   - Зато сегодня ей повезло. И на том спасибо.  Правда,  непонятно,  почему
молочник не остановился...
   - Повезло? - сказал папа. - Повезло?
   И мама - эхом:
   - Повезло?
   Они переглянулись, потом посмотрели на меня.
   - Но она могла же застрять. У  меня  час  заняла  дорога.  И  если  б  не
подоспел Генри... Да что такое?
   Они снова смотрели друг на друга, мама с хитрой усмешкой.
   - Оливер, детка, - сказала мама нежно. -  Ты,  конечно...  Но  тебя  ведь
давно не было. Все про нее знают - в том числе и молочник. Она  была  в  ста
метрах от перекрестка в лесу, да?
   - Там телефон-автомат, - буркнул папа. - Она ему звонила.
   Я отпихнул стул.
   - Господи! Ну и ну!
   - И никакого везения.
   - Почему же она мне не могла сказать! То есть я-то, я же...
   Мама громко расхохоталась. Потом стихла.
   - Бедняжка, - вздохнула она. - Она от него  хочет  единственного  -  хоть
капли внимания.
   У меня все оборвалось внутри. Поздно, позже, чем  у  всех  по  соседству,
кусочки - старые, новые - сложились в картинку у меня  в  голове.  Я  так  и
стоял с открытым ртом. Мне нечего было сказать. Но что-то они увидели в моем
застывшем лице, потому что папа протянул руку - неловко - и положил  на  мой
рукав.
   - Мы совсем забыли, как много она для тебя значит, Оливер. Но  понимаешь,
сынок, с этими телефонами - она и раньше это делала.
   Папин жест  так  не  вязался  с  принятой  у  нас  сдержанностью,  что  я
перекосился и встал. Буркнул:
   - Ну, если у нее хватает денег...
   - Ах, - сказала мама загадочно. - Не в деньгах счастье.  Когда-нибудь  ты
поймешь, Оливер.
   Я остался в недоумении. При всей запутанности моих  чувств,  в  последних
маминых словах я  смутно  уловил  некоторое  противоречие  с  тем,  что  она
говорила сначала. И впервые я понял, что она не только моя мама.  Но  еще  и
женщина. Это открытие совершенно сбивало  меня  с  толку.  Я  стоял  посреди
прихожей, в перчатках,  в  шарфе,  одним  концом  заброшенном  на  спину,  и
терзался от униженья, обиды, от какой-то боязни рампы: все мы выставлены  на
всеобщее обозрение, все  друг  на  друге  паразитируем,  все  мы  ряженые  и
стесняемся своего маскарада. Я  открыл  входную  дверь,  убегая  от  маминой
проницательности. А когда закрывал, услышал ее недодушенный смешок:
   - Интересно, что она еще сочинит после телефонов-автоматов?
   И теперь, когда мама мне присылала "Стилборнский вестник", я прилежно его
изучал. И действительно, я узнал не только, что за органом  была  мисс  К.С.
Долиш, но на другой странице мисс К.С. Долиш облагалась  штрафом  в  размере
пяти фунтов, а потом и в размере десяти. Приезжая домой на каникулы, я видел
иногда - но стараясь держаться подальше, - как она идет  от  гаража  к  дому
походкой, бледно напоминающей о былой пружинистости. Я видел мрачность лица,
сведенный рот, застывший взгляд.
   - Бедняжка, - механически приговаривала мама.
   Очевидно потеряв к ней всякий интерес. Как  та  давно  умершая  Офелия  с
полной шляпой  листвы,  Пружинка  стала  стилборнской  чудачкой,  с  которой
сжились и смирились. В конце концов я прочитал, что мисс К.С. Долиш  вызвана
ответчицей по делу о несоблюдении правил дорожного  движения.  Сама  она  не
пострадала, но кто-то пострадал. Я читал речь судьи: он  учитывает  то-то  и
то-то; "но все мы не молодеем, и в собственных же интересах мисс Долиш" и т.
д. и т. п. Он вынужден лишить ее водительских прав сроком на пять лет.
   Я читал, сидя на  подоконнике,  шпиль  университетской  церкви  вытянулся
передо мной. Помню, как цинично я усмехался. Кажется, идея телефона-автомата
себя исчерпала? Пришлось придумать что-то новенькое? Но  тут  она,  пожалуй,
перестаралась. В последний раз привлекла к себе внимание, думал  я  в  своей
невинности. Я был химик, не биолог. Только уже  собираясь  в  Оксфорд  перед
последним курсом, я наконец понял все.
   Осень стояла жаркая, в кои-то веки у нас бабье лето.  Догорали  штокрозы.
Охраняя наш вход, они  свешивали  с  почти  черных  стеблей  красно  тлеющие
головки. Газон посреди Площади тоже  весь  почернел,  и  некоторые  травинки
вскидывались и потрескивали, когда  на  них  наступали.  Мама  суетилась  на
кухне, собирая ужин. А так в доме не раздавалось ни звука. Папа задерживался
в аптеке, и гостиная была в моем полном распоряжении. Я слышал, как Пружинка
наяривает в церкви безупречно скучное соло на органе. Я стоял посреди  наших
кресел и чашечек, слушал, смотрел. Вот орган умолк, и почти тотчас  Пружинка
прошла  по  ту  сторону  Площади,  вошла  к  себе.  Я  радовался,  что   она
благополучно исчезла и я не рискую  на  нее  напороться.  Площадь  свободна.
Можно спокойно выйти.
   Дверь ее дома  открылась.  Пружинка  вышла,  держась  особенно  прямо.  В
вельветовой шляпе набекрень на жидких волосах. Прикрыла за собой  дверь,  не
глядя натянула перчатки.  Лицо  спокойное,  улыбающееся.  Повернула  налево,
пошла по мостовой к гаражу Генри. Не глядя ни направо, ни налево.  Было  так
тихо, что я слышал цоканье туфель по камню. Я смотрел, смотрел, пока она  не
скрылась за ратушей.
   Меня ломало, корежило, подмывало бежать - тем не менее я захлопнул  дверь
гостиной, потом прокрался обратно, мимо кухни, в сад, между яблонь - в  свой
укромный уголок. Я смотрел, смотрел - я старался на чем-нибудь сосредоточить
взгляд, чтоб не видеть того, что отпечаталось на сетчатке.  Во  мне  бушевал
шквал, и казалось, что он снаружи, везде, что засохшая паутина и пауки среди
кирпичей дрожат из-за него, из-за нее, из-за  меня.  Я  слушал  собственный,
чужой голос:
   - Нет. Нет. Ох нет. Нет. Нет...
   А  сам  уже  знал,  что  это  выжжется  во  мне   навсегда,   пожизненным
невытравимым тавром: шагающая по мостовой  Пружинка,  мощные  груди,  жирный
живот, неуклюже перекатывающиеся ляжки. Пружинка  со  спокойной  улыбкой,  в
шляпе, перчатках, плоских туфлях, и больше на ней - ничего.

***

   После этого Пружинка исчезла. Дом стоял  себе  как  всегда,  малолитражка
стояла у гаража Генри - мытая, сверкающая.  О  Пружинке  не  упоминали.  Она
стала одной из тех, от кого дружно отворачивался Стилборн. Так бы мне толком
и не узнать, что с ней происходило все эти годы, если б я не задал прямой  -
наглый - вопрос. Было это в конце последнего ежегодного визита родителей  ко
мне в Оксфорд. После чая, когда  мы  мучительно  добивали  время,  медлившее
между этой  процедурой  и  отходом  поезда.  Как  всегда  -  хотя  очень  им
радовался, - я впал в немоту, и мы все трое не знали, что бы еще сказать. Мы
поглядывали друг на друга через пропасть лет  и  несхожего  опыта.  Конечно,
только неловкость тягучей паузы и побудила меня завести этот разговор.
   - Да, кстати, мама, а как Пружинка? Я в последний раз ее что-то не видел.
   Снова  повисло  молчание.  Папа  старательно  набивал  трубку,   вплотную
приблизя к ней толстые очки.
   - Она заболела, - мама выразилась деликатно и сдержанно, - ну,  знаешь...
Ей пришлось уехать.
   Они быстро переглянулись.
   - Неприятная история. -  Папа  сосредоточенно  зажигал  спичку.  -  Очень
неприятная история.
   Мама прихлопнула рот кружевным платочком.
   - Бедняжка, - сказала она.
   Молчанье тянулось, сгущалось. Да и что тут скажешь?

***

   И однако мне суждено было еще раз  увидеть  Пружинку,  правда  уже  через
много лет. Наступила война, потом мир. И  вот  после  долгих  мирных  лет  я
поехал с семьей - уговаривать маму не жить одной во флигеле, а перебраться к
нам. Но ни мне, ни жене не удавалось сладить с ее истериками  и  слезами.  Я
чувствовал, как тяжело это детям, и старался ее успокоить.
   - Все эти кошки, - сказала мама, утирая глаза.  -  Ты  же  знаешь,  я  не
выношу кошек.
   - Ну, не обращай внимания.
   - Тебе легко говорить. Нет, надо ей сказать. Столько их развела. Всю ночь
торчит на улице: "Кис-кис-кис, поди сюда, к мамочке!  А  где  молочко?.."  Я
глаз не смыкаю...
   - Кто это развел столько кошек, мама?
   - Она. Мисс Долиш, - рассердилась мама. -  Просто  сил  нет  терпеть  эту
женщину.
   - Пружинка!
   - Поди скажи ей насчет кошек, Оливер! Я просто больше не могу!
   - Пружинка! Так она вернулась? Я думал... я думал, она...
   - Конечно вернулась. Давно уже. Ты бы сказал ей, Оливер.
   - Но мы же уезжаем буквально на днях...
   Мама разразилась слезами.
   - Нет, ты должен с ней  поговорить!  Отца  не  успели  похоронить...  Все
вокруг ими кишит! А если они сюда повадятся...
   Я потрепал ее по плечу - неуклюже и так  похоже  на  папу,  что  поскорей
отдернул руку.
   - Ладно, мама. Я пойду с ней поговорю.
   - И вообще. Ты же всегда так...
   - Знаю, мамочка, милая. Я ее обожаю.
   Я вышел и стоял на  Площади,  собираясь  с  духом.  Марк  обстреливал  из
пулемета Софи, занятую разбрасыванием маргариток и  не  обращавшую  на  него
никакого внимания. Но при виде меня они бегом бросились ко мне. Я обоих взял
за руки и прошел к двери рядом с эркером.  Она  была  открыта,  мы  вошли  и
стояли в прихожей. Я постучал в дверь  музыкальной  комнаты  и  не  дождался
ответа. Но дверь во двор тоже была открыта. Мы вошли туда, и я жадно глотнул
вольного воздуха. Из-за кошек, попугайчиков и канареек и  без  того  затхлый
дом провонял уж совсем невозможно. Злонамеренного вида котяра скользнул мимо
нас в дом, и сразу же я услышал шипенье и шерстистое шмяканье битвы.
   Пружинка медленно брела по садовой тропе,  она  казалась  шире,  чем  эта
тропа, - стала совсем квадратная. Вельветовая шляпа по-прежнему кренилась на
жидких волосах, галстук надвое рассек необозримый  простор.  Остановилась  в
двух шагах и разглядывала нас, всех троих.
   - Здравствуйте, мисс Долиш. Вы меня не узнаете?
   - Старина Ктотэм. Твои?
   - Да, это Ма