самых
нераскапываемых местах.  Злые  языки  из  Бакалейного  тупика,  где  он  жил
напротив сержанта Бабакумба, намекали, что он скрипит и трещит  больше,  чем
его коляска. Из-за этого снаряда он оглох на одно ухо. Из него торчала вата.
Он вечно пускал слюни и потел.
   - Мне надо идти. Я...
   - О Господи. Оставайся и не рыпайся.
   Он злился. Это потому, что он вылезал из своей коляски. Когда вылезал или
влезал, он всегда злился. Если вы смотрели на  его  лицо,  пока  он  его  не
приаккуратит,  вы  могли  иногда  напороться  взглядом  прямо  на   звериную
свирепость, будто его  единственный  двигатель  -  ненависть.  Но  он  любил
молодых и вообще  юность,  потому,  может  быть,  что  у  него  вырвали  его
собственную, прежде чем он успел  ею  попользоваться;  юный  канцелярист,  в
котором нуждалось отечество. Он безвозмездно обслуживал нас  на  миниатюрном
стрельбище нашей гимназии.  После  бесконечных  маневров  усаживался  рядом,
когда мы лежали против мишеней, подавал советы и ободрял.
   - Не дергайся, парень! У тебя мушка, как бадья в колодце, ходуном  ходит.
Жми - вот так!
   И далее ты чувствовал, как тебе долго жмут и мнут ягодицы.
   - Ну вот, что скажете, капитан?
   Капитан Уилмот подковылял на двух  своих  палках  и  пристально  осмотрел
машину.
   - По виду судя - с плотины сверзилась.
   Нет, ноги мои не примерзли к бетону. Они в него провалились.
   - Это у них называется - покататься, - сказал Генри. - Хулиганье. Я бы им
показал - покататься.
   Открыл дверцу и заглянул.
   - Вот! Полюбуйтесь!
   Попятился и повернулся. В руке у него был золотой крестик на цепочке.
   - Ну? Чего-чего, а крестика мисс Долиш сроду не нашивала, ни в коем разе!
   Капитан Уилмот наклонился к руке Генри.
   - Ты уверен, Генри? Где-то я его видел...
   Генри поднял крестик к самым глазам.
   - Й. Хэ. Сэ . И на другой стороне тоже чего-то есть.
"Э. Б. Амор винсит омниа". Это еще чего?
   Капитан Уилмот повернулся ко мне:
   - Поди сюда, Оливер. Ты у нас грамотей.
   Внутри я весь похолодел от страха, снаружи весь горел от стыда.
   - По-моему, это значит - любовь побеждает все.
   - Э. Б. - сказал Генри. - Эви Бабакумб!
   Он поднял грустный карий взор на мое лицо и не опускал.
   - То-то я говорю - где-то видел, - сказал капитан Уилмот. - Рядом  живет.
Ходит ко мне уроки брать, понимаете? Письма, карточки, ну всякое такое.  Она
его под низ надевает, вот сюда.
   - Она раньше тут работала, - сказал Генри, все еще не сводя глаз с  моего
лица. - Пока к доктору не перешла. Тогда, значит, и потеряла.
   - Вообще-то, - сказал капитан Уилмот, -  она  его  не  всегда  под  низом
носит, когда бусы не надевает, он у нее снаружи висит, вот тут. Ну, я пошел.
   И  поковылял  к  своей  коляске,  больше  не  поминая  ни   команду,   ни
аккумулятор. Он нам улыбался, и улыбка стала зверской, когда он  усаживался.
Сложил обе палки, развернул коляску и засвистел прочь.
   Генри все смотрел мне в  лицо.  Меня,  поднимаясь  от  пяток,  неудержимо
захлестывала краска. Вот прилила к плечам,  ударила  в  руки,  так  что  они
взбухли на руле. Залила мне лицо, голову, даже волосы у меня горели.
   - Н-да, - сказал наконец Генри. - Эви Бабакумб.
   Двое перемазанных в бензине  рабочих,  возившихся  с  мотором  грузовика,
уставились на нас  с  улыбками,  только  что  не  такими  зверскими,  как  у
капитана. Будто у него глаза на затылке, Генри к ним обернулся.
   - Я вам деньги за что плачу? Чтоб вы весь день рты разиня стояли? Мне эти
вентиля к полшестому нужны!
   Я вякнул:
   - Можешь ей сам передать. Или, хочешь, я...
   Генри повернулся ко мне. Я  отлепил  от  руля  одну  руку,  протянул.  Он
раскачивал крестик, как маятник, и внимательно меня разглядывал.
   - Вы ведь машину не водите, мастер Оливер?
   - Нет. Нет. Не вожу.
   Генри кивнул и уронил крестик в мою ладонь.
   - С приветом от фирмы.
   Отвернулся  и  опять  сунул  голову  в  машину.  Ноги  мои  вновь  обрели
способность двигаться. Я повел прочь свой увечный велосипед,  зажав  в  руке
крестик. Когда я подходил к нашему флигелю, в  голове  стучало  только:  ух,
пронесло.

***

   Отведя велосипед, я прошел коридором в аптеку, где папа  щурился  у  окна
над микроскопом.
   - Генри, - сказал я, небрежно раскачивая крестик. - Генри  Уильямс.  Мисс
Бабакумб забыла эту вещицу, когда работала у него в гараже. - Я подбросил  и
ловко поймал крестик. - Попросил, чтоб я ей отдал, - сказал я.  -  Ведь  она
сейчас в приемной, нет? Я только зайду...
   Я  прошел  коротеньким  коридорчиком  и  открыл  дверь.  Эви  сидела   за
конторкой, пытаясь рассмотреть правым глазом свой левый в круглом зеркальце.
И увидела вместо него меня.
   - Олли! Ну зачем ты...
   - Здрасте. Я думал, ты обрадуешься.
   Изо всех сил изображая небрежность Роберта, я бросил крестик на конторку.
Эви в него вцепилась с ликующим воплем:
   - Мой крестик!
   Она положила зеркальце и стала прилаживать на шее цепочку. Лицо ее  стало
торжественным. Она нагнула голову, причитала, как-то странно поводила  одной
рукой  вокруг  своих  грудей.   В   нашей   местной   взвеси   англиканства,
протестантства и чистого безверия я никогда не видывал ничего подобного. Она
глянула на меня и вдруг рассиялась с открытым ртом, подмигивая одним глазом.
   - Ну, Олли, ты даешь!
   - Как это?
   Она отпихнула стул, потом  снова  села,  глянула  на  меня,  тиская  края
конторки. Она меня разглядывала, будто в первый раз в жизни видит.
   - Эви... когда же мы с тобой...
   - Ишь шустрый какой, а?
   Сомнений быть не  могло.  Эви  Бабакумб,  красотка  Эви,  спелая  ягодка,
смотрела на меня с одобрением, даже с восторгом!
   Из глубин докторского дома хлынул голос:
   - Мисс Бабакумб!
   Она  вскочила,  откинула  гриву,  прошла  в  дверь  кабинета.  На  пороге
оглянулась. Хихикнула.
   - Он же у тебя всю дорогу был!

***

   Я понес оскорбление  с  собой  в  аптеку.  Папа  все  еще  склонялся  над
микроскопом, поддевая предметное стекло  испытанными  крупными  пальцами.  Я
беспрепятственно вышел и  прошел  во  флигель,  соображая,  что  мне  теперь
делать. Если сержант Бабакумб добьется ее показаний  с  помощью  физического
воздействия или как-то еще, он может  и  не  разделить  восторга  дочери  по
поводу моей воображаемой роли. Дело не терпело отлагательства. Надо было  ее
увидеть, прежде чем она пойдет домой; но я не находил предлога, чтобы пройти
в приемную. Зато из окна моей комнаты вкось  просматривалось  все  до  самой
Площади и видны ступеньки соседнего дома Юэнов. Как  только  она  выйдет,  я
снова спущусь и пройду в наш двор. Если мама будет  на  кухне,  можно  очень
просто объяснить свои передвижения ("пойду на велик взглянуть"). Во дворе  я
наберу скорость, перемахну через забор на Бакалейную,  задами  пробегу  мимо
Юэнов, священника и еще три двора до поворота на  Бакалейный  тупик,  а  там
пройду назад между двором священника и церковью. Таким образом  я  выйду  на
Площадь с другой стороны и случайно наткнусь на  Эви.  Итак,  я  занял  свою
позицию и затаился за ситцевой занавеской. Ждать предстояло  долго,  но  что
мне еще оставалось? И вот, когда она уже должна  была  с  минуты  на  минуту
явиться, я услышал тяжкий державный  шаг,  приближавшийся  к  моему  окну  с
другого направления. Сержант Бабакумб надвигался со стороны  ратуши.  Он  не
придерживался обычного своего маршрута - мимо адвокатской конторы Уэртуисля,
Уэртуисля и Уэртуисля, эркера мисс Долиш и прочее.  Он  направлялся  курсом,
который неизбежно вел его  прямо  к  нашей  калитке.  Нет,  не  из-за  своих
действий в течение последних двадцати четырех часов  я  пришел  в  ужас.  Но
из-за своих намерений. Ибо  на  лице  сержанта  под  трехцветной  треуголкой
отображался такой пышущий, такой родительский гнев,  что  у  меня  захватило
дух. Мясистые кулаки низко  раскачивались  при  каждом  шаге,  металлические
подковы выбивали искры из мостовой. И тут, будто она  тоже  подглядывала  из
окна, Эви выпорхнула из двери Юэнов. Она была в белой  шелковой,  завязанной
под подбородком и хлопающей кончиками косынке.  И  конечно,  в  чулках.  Она
смеялась, улыбалась, обнимала  себя  за  плечи,  выворачивала  икры  и  чуть
вихляла задом. Подпорхнула к сержанту Бабакумбу, вплоть, посылая улыбку  ему
в лицо, почти вертикально вверх.
   - Папка! Смотри! Я его, оказывается, в женском туалете посеяла! Надо  же,
вот дура-то!
   Он шел напролом. Она сошла у него с дороги, повернула и затрусила  рядом.
Она не поспевала за его размашистым шагом, то и  дело  припуская  вскачь,  и
весело хохотала. Поравнявшись с ним, она нашаривала его руку, она  льнула  к
нему боком, склоняла голову и вся тянулась вверх, овевая косынкой его плечо.
Он ушагивал вперед, она снова припускала вскачь, снова нашаривала его  руку.
Наконец ухватила. Рука перестала раскачиваться. Не  замедляя  шага,  сержант
Бабакумб переместил пальцы от ее ладони к запястью.  И  теперь  она  уже  не
припускала вскачь, а ровно трусила рядом мелкой побежкой. Ей ничего  другого
не оставалось.
   Я спустился, вышел во двор и стал кружить по нашему газону, сунув руки  в
карманы брюк. Между моей тягой к складным прелестям Эви и  ужасом  перед  ее
кровожадным родителем роился сонм других, менее насущных соображений.  Генри
мог где-нибудь проболтаться; хотя я почему-то необъяснимо и незыблемо  верил
в Генри. Капитан Уилмот мог проболтаться. Роберт - а теперь, когда  улеглось
мое бешенство, я беспокоился за  него,  -  может  быть,  всерьез  покалечен.
Собственное мое левое ухо до сих пор горело, и правый глаз,  хоть  не  такой
жуткий, как у Эви, все-таки здорово заплыл. И немного слезился. И  еще  была
Имоджен. Я с разгону  запнулся  на  траве,  уставясь  на  запоздалую  пчелу,
увлекшуюся колоском шпорника. Я изумленно сообразил, что часами не вспоминал
про Имоджен. Она вернулась в мои мысли, вызвав привычное сжатие  сердца,  но
на  сей  раз  я  сам  не  мог  объяснить  своих  чувств.  Она  как-то   даже
подхлестывала мою погоню за Эви. Тут было отчего прийти в  отчаяние.  Как-то
так получалось - я даже тогда понимал всю свою  глупость,  -  что,  раз  она
выходит замуж, я обязан тягаться с нею и с ним. Я снова принялся кружить  по
газону. На душе у меня было гадко.
   Наутро, когда брился, я увидел, как Роберт выбежал в сад, чтоб  последний
раз перед Крануэллом сразиться со своей грушей. Мне стало не по  себе.  Наша
драка была типичной дракой между мальчиком его сорта и мальчиком моего сорта
из подростковой литературы. Он был стройный и собранный. Я - дюжий  раззява.
Одним словом, жлоб. И я победил. Причем именно так, как  положено  побеждать
жлобу - единственным позволенным жлобу способом, - жульническим. Заехал  ему
коленкой по яйцам.  И  бесполезно  было  себя  уговаривать,  что  это  вышло
случайно. Я же знал, что, когда он жалко  согнулся  надвое,  я  почувствовал
черную злобу, гнусную радость и, конечно,  намеренно  съездил  ему  по  носу
кулаком. На душе у меня стало совсем уже  гадко.  Он  там,  внизу,  гибко  и
стройно выплясывал вокруг безответной груши. А на носу  был  пластырь  и  на
коленке. А я коварный, расчетливый, произношение у меня не то,  и  машину  я
водить не умею. Увидев, что он закончил свои упражнения и собрался бежать  в
дом, я сунул в окно недобритую физиономию и помахал бритвой.
   - Привет, Роберт! Отчаливаешь. Счастливо тебе!
   Роберт меня отшил. Задрал свой профиль герцога Веллингтона и понес вместе
с пластырем в дом. Я не смеялся. Я был раздавлен, был изничтожен.
   Нелегко оказалось, как я ни изворачивался, как ни ловчил,  повстречать  и
нашего общего друга, юную Бабакумб. Она была на крючке. Заточена,  обложена,
прикована. Каждый день сержант Бабакумб доставлял  ее  на  работу  и  стоял,
глядя, как она исчезает за дверью, и далее шел расставлять стулья  в  ратуше
или укладывать их спать кверху ножками. Или  вынимать  мелочь  из  автоматов
общественных уборных. Или поднимать государственный флаг. Или трясти  медным
колокольцем, возвещая карточное состязание в Рабочем клубе или  праздник  на
церковном  дворе.  Забирала  ее  миссис  Бабакумб.  Миссис  Бабакумб  всегда
излучала приветливость и радушие,  неукротимые,  хоть  и  редко  встречавшие
отклик. Она была маленькая, как воробушек, чистенькая, как Эви,  только  уже
усохшая. Она  двигалась  быстро,  задрав  подбородок,  то  и  дело  кланяясь
встречным, улыбаясь, вертя  головой,  метя  своим  любезным  поклоном  через
Главную улицу в кого-то совершенно вне  ее  социальной  сферы.  Естественно,
этих ее поклонов не замечали, их даже не обсуждали. Потому что никто не  мог
с уверенностью сказать, то ли миссис Бабакумб спятила и сочла, что имеет  на
них право, то ли она заявилась из некой баснословной страны,  где  городской
глашатай и начальник полиции дружат домами. Первое более вероятно. Вы могли,
между прочим, увидеть, как она, воробушком  почирикав  у  продовольственного
прилавка,   мило   потом   улыбалась   (легонько   склонив   голову)    леди
Гамильтон-Смит, по всей видимости не подозревавшей о ее  существовании.  Она
была, можно сказать, единственная у нас католичка, миссис Бабакумб,  -  если
не считать Эви, - и это, принимая во внимание прочие странности,  делало  ее
особенно неудобоваримой. Поскольку со сбродом из Бакалейного тупика  она  не
желала якшаться, а остальные с ней сами не разговаривали, было неясно, зачем
ей эти кивки и улыбки. Правда, после эпизода с крестиком на  несколько  дней
они прекратились. Сержант Бабакумб доставлял Эви как  посылку,  а  маленькая
миссис Бабакумб ее забирала, сморщенная и мрачная.
   Через неделю Эви зашла в аптеку, жалуясь на головную боль, и папа  чем-то
таким ее попользовал. В  тот  же  вечер,  когда  миссис  Бабакумб  пришла  к
ступеням дома Юэнов, обе дамы удалились, щебеча и смеясь, как две  подружки.
Перемена существенная - и дальше больше. Эви спустили с крючка, с нее  сняли
епитимью. Еще через несколько дней около девяти Эви наблюдалась одна  по  ту
сторону Площади. В летнем ситцевом платьице, без чулок,  в  белых  носках  и
сандалиях.  Она  плыла,  запыхавшись,  вывернув  губы,  околдовывая  улыбкой
вечерний воздух,  блистая  гривой,  ярко  сияя  теперь  уж  обоими  глазами,
переступая  ножками  ниже  колен.  Все  возвратилось  на   круги   своя.   И
таинственно, как светляк, она излучала сияние и соблазн, почти  зримые,  как
лучи света. Когда  она  поравнялась  с  эркером  мисс  Долиш  против  нашего
флигеля, шажки замедлились, как бы сошли на нет. И мне вовсе не  почудилось,
что с такого расстояния я углядел сумасшедшую дрожь черных кисточек и  блеск
стрельнувшего в мою сторону глаза. Как по команде хозяина, я бросился вниз и
шмыгнул за дверь.
   Эви проплыла мимо ратуши по Главной улице. Народу почти не  было,  только
девица в кассе кино и полицейский. Соблюдая  табу,  я  следовал  за  нею  на
расстоянии пятидесяти метров. Это было нелегко,  потому  что  она,  обладая,
по-видимому, меньшей социальной чуткостью,  плелась  черепашьим  шагом.  Мне
пришлось изучать витрины шорника, табачника и менее убедительные  обольщения
галантереи для сохранения должной дистанции. Она дошла до  Старого  моста  и
остановилась. В борьбе между зовом приличий и  зовом  соблазна  победа  была
предрешена. К тому же и солнце село, близилась ночь,  под  аркой  моста  уже
хозяйничала темнота. Над мостом густели сумерки. Эви расположилась  наверху,
налегши грудью на каменный парапет. Она устремила взор  в  ту  сторону,  где
спряталось солнце. Я к ней поднялся. Мы удивились при виде друг друга.
   - Как твой глаз, Эви?
   - Порядок. Полный порядок. А у тебя?
   О собственных ранах я и забыл. Я нажал пальцем на правое глазное яблоко.
   - Вроде ничего.
   - Бобби не пишет?
   Я сперва просто опешил.
   - Нет. С чего бы?
   Эви  некоторое  время  молчала.  Откинула  голову  назад  и  искоса   мне
улыбнулась.
   - У тебя навалом свободного времени, да, Олли?
   - Ну, в школу ходить не надо.
   Трудно было оторвать от нее взгляд, потому что  она  не  только  излучала
свой собственный свет, от нее шел запах лугов и того хорошенького чего-то  в
кружавчиках, и девичий смех октавой выше мужского. Тем не менее мне  удалось
отвести глаза, и тут же по всей Главной улице задрожали, выдираясь из  тьмы,
фонари. Мы не были невидимками.
   - Пройдемся?
   - Куда это?
   - На гору можно.
   - Папка мне не велит в лес ходить. Когда темно.
   Пара брюк, глубоко зарывшихся в грязь, мелькнула в  моем  мозгу  и  потом
устроилась на ветке сушиться.
   - Но ведь...
   Это было невозможно, непереносимо. Она была сама уверенность, вежливость,
спокойствие. Осадок заката мерцал в одном глазу, газовые фонари в другом.  Я
сделал шаг, второй, потом остановился, оглянулся.
   - Ладно, Эви, пошли, можно ведь и по берегу.
   Она тряхнула головой, грива взметнулась, опала.
   - Не-а. Папка не велит.
   Я сообразил сразу, долго не пришлось додумываться. Эта дорога вела  через
поля к Хоттону, где были  конюшни.  Сержанту  Бабакумбу  виделись,  наверно,
конюхи, похотливо затаившиеся под каждым кустом; и он,  очень  возможно,  не
ошибался.
   - Ну тогда... Давай в другую сторону, к Пилликоку.
   Эви сомкнула рот, снова тряхнула головой, улыбнулась таинственно.
   - Но почему?
   Никакого ответа; только взгляд, улыбка, качание  головой.  И  при  каждом
встряхивании волос этот ароматный посул. Я в смятении гадал, какова  на  сей
раз причина географического ограничения. Заметнее прочего в той стороне была
модная закрытая школа, очень и очень сама по себе, хоть всего ничего от нас.
Может, сержант Бабакумб и насчет нее имел свои соображения?  "Гляди,  дочка,
всыплю тебе, если с кем из этих фраеров  накрою,  знаю  я  их,  козлов,  как
облупленных!" Так или иначе, местность  вокруг  нас  сомкнулась.  На  юге  -
эротические леса, на западе - эти конюшни, на востоке - этот колледж,  а  на
севере - лысая неподступность откоса. И так мы  стояли,  парочкой,  открытые
взглядам, на гребне Старого моста.
   Словно осчастливленная этим запретом, Эви замурлыкала, покачивая  в  такт
головой:
   - Тир-лир-лям-па-пам! Тир-лир-лям-па-пам!
   Кровь мне  кинулась  в  голову.  Я  что-то  буркнул,  сам  не  знаю  что.
Захотелось схватить дубинку, топор. Эви смотрела на меня с удивлением.
   - Тебе они чего - не нравятся?
   - Кто?
   - Ну эти, по радио? Савойские сиротки. Я их всю дорогу слушаю.
   Я уже весь трясся от злости.
   - Ненавижу! Ненавижу! Пошлость, дешевка...
   Мы оба молчали, пока ярость моя не улеглась, оставя по себе мелкую дрожь.
Когда Эви наконец заговорила, голос был холодный, надменный.
   - Ах, ну, значит, я извиняюсь!
   Было ясно, что меня повело не туда. Но  пока  я  раздумывал,  что  делать
дальше, Эви осияла меня улыбкой.
   - Вот ты вчера играл, Олли, ой, мне так понравилось. Ну, на пианино.
   - Шопен. Этюд до минор, опус двадцать пятый, номер двенадцатый.
   - У тебя и громко получается!
   - Ну, не знаю...
   Я призадумался. Когда я разучивал  пассажи  "Аппассионаты"  шестнадцатыми
или октавы в левой руке  из  ля-бемоль-мажорного  полонеза,  папа,  если  он
оставил дверь аптеки открытой, иногда тихонько ее прикрывал.  Папа  сам  был
очень музыкален и не мог себе позволить рассеиваться, когда работа требовала
от него особенной сосредоточенности.
   - Я и не знал, что ты проходила мимо нашего дома, Эви!
   - Я в приемной сидела, чудик!
   Я немного удивился. Как-никак дверь приемной, коридор,  дверь  в  аптеку,
еще коридор и  еще  дверь  отделяли  приемную  от  наших  желтеющих  клавиш.
Очевидно, у меня и правда выходило громко.
   - Это я так. Для себя.
   - Я с утреннего приема шла - ты играл.  В  вечер  иду  -  опять  играешь!
Видно, жуть как музыку любишь. Долго играешь, Олли?
   - Люблю. Целый день.
   - Хорошо-то как! И для меня поиграешь, да? Доктору Юэну тоже нравится.
   - Правда?
   - Вчера пришел в приемную, как миссис Минайвер ушла, и гово