е забудь, тебе выходить бифитером.
   - А ну его!
   - Тем не менее.
   Я  поднял  глаза  на  мистера  Трейся  и  удивился,  как  он  отодвинулся
далеко-далеко, оставаясь на том же месте.
   - По-моему...
   - Мы не станем ведь огорчать твою маму.
   И тут я вспомнил.
   - Да! Вы же что-то хотели мне сказать!
   - Не припоминаю.
   - Насчет правды. И честности, кажется.
   - Решительно не помню.
   - Я вам рассказывал - про этот город и вообще.
   - По-моему, тебе пора переодеваться.
   - Разве?
   - Ну - беги.
   - А, вспомнил! - Я снова рассмеялся от этой мысли. - Вы  же  хотели  меня
исцелить!
   Лицо мистера де Трейси вплыло в фокус.
   - В самом деле, Оливер. Прощальный дар. Ну так вот.  После  того  как  ты
отдашь честь и уйдешь со сцены, послушай Великий Дуэт.
   - Да? Ну - и?
   - И все. Просто послушай.
   - Ладно. А потом прибегу рассказать...
   - Меня не будет.
   - А, так вы за сценой будете?
   - Я - удеру.
   Вдруг он придвинулся совсем близко, поднял руку  и  указательным  пальцем
постучал по часам. Я увидел время и в ужасе метнулся прочь.  Нацепил  костюм
бифитера, пустился через Площадь  к  гаражу.  Алебарда  была  совсем  сухая,
только безумно тяжелая. Я взвалил ее на плечо и сунулся черным ходом,  но  в
таком положении она в дверь не пролезала. Я  взял  ее  на  изготовку  и  так
двинулся наверх. Но на  лестнице  выстроились  артисты,  и  через  несколько
секунд то, что замышлялось как выход на  сцену,  превратилось  в  рукопашную
гримированных борцов, осыпавших бранью меня и красную рукоять моего  оружия.
Мелькали полуголые груди, карминные губы, яркие  платья  и  ноги,  ноги.  Я,
однако, оставался верен своей алебарде, движимый жаждой скорее отделаться  и
бежать к Ивлину. Первую площадку  я  одолел,  но  на  второй  мне  открылась
беспощадная истина. Алебарда моя тут пройти не могла.
   Спуск вообще-то занял у меня даже больше времени, чем подъем. Ибо  каждый
артист жался поближе  к  магическому  квадрату,  на  котором  разворачивался
"Червонный король", и не желал ни на пядь отступать в сторону холодной ночи.
Наконец я все-таки вырвался и, стоя возле ратуши, думал, что же  еще  теперь
делать. Прислонив к колонне алебарду, я побежал в "Корону", но Ивлина там не
было. Я сунул свою голову и шляпу во второй зал.
   - Вы не видали мистера де Трейси, миссис Минайвер?
   - Ушел он.
   - Вернется?
   - Жди. Задолжал мне за выпивку. Артист! Знаю я их.
   - А куда он пошел?
   - В кабак небось.
   - Мне надо его найти!
   - И зачем он тебе сдался, Оливер. Старый...
   - Да это насчет представления. Там не ладится кое-что.
   - А-а. Ладно, тогда загляни в "Беговую лошадь",  куда  конюхи  ходят.  Да
скажи ему,  пусть  лучше  по-хорошему  деньги  отдаст,  которые  за  выпивку
задолжал!
   - Ладно!
   - А если уедет последним автобусом, не плативши...
   - Ладно!
   Я бросился по Главной улице к Старому  мосту.  В  "Беговой  лошади"  было
почти пусто, но мистер де Трейси уютно устроился в уголке. Спиной упираясь в
стойку, положив на нее локоть. Когда я ворвался, он бросил на меня взгляд  и
стал сотрясаться от колен и выше.
   - Ивлин! Что мне делать?
   Поразительно, как он сохранял это бледное, неизменное, улыбающееся  лицо,
весь ниже пояса содрогаясь и корчась.
   - Ивлин! Алебарда! При выходе с лестницы. Не пролезает!
   Из сплошной тряски пролился мягкий, певучий голос:
   - Он не может протащить алебарду с черного хода! Кто поверит?
   - Что мне делать?
   - Значит, надо зайти спереди, не так ли?
   Это повело к новому  пароксизму  тряски.  Прилизанный  хохолок  на  самой
макушке вдруг отклеился и встал, как рог.
   - Меня же увидят!
   Но Ивлин только знай себе трясся. Локоть  соскользнул,  он  утвердил  его
вновь. Я выскочил из "Беговой  лошади",  зашлепал  по  Главной  улице.  Взял
алебарду  и  пошел  к  главному  входу.  Мне  удалось  без  особого  грохота
проволочить ее в дверь, через темный зал, и левой  стороной  я  прокрался  к
зеленому сукну за пианино.
   Осторожно, предусмотрительно я поднял край занавеса клинком и  вслед  ему
выбросил рукоять. Сперва я встретил легкое  сопротивление,  унявшееся  после
глухого стука, и, сунув голову под занавес, толкнул вперед  алебарду.  Сразу
за занавесом были: включенный  фонарик,  складной  перевернутый  стульчик  и
партитура  "Червонного  короля"  в  синеве  чернильных  помет.  Я  встал  на
четвереньки и пополз. С этой стороны  сцены  оставался  очень  узкий  проход
между стеной и циклорамой. И в конце его была запертая дверь - верней, часть
запертой двери - в  приемную  мэра.  Посмотрев  туда,  я  сообразил,  почему
сопротивление, встречаемое моей алебардой, так и  не  прекратилось  и  после
того первого стука снова заставило ее прыгать  и  плясать  в  моей  руке.  В
дальнем конце темного прохода спиной к мэрской двери, вжимаясь в нее головой
и плечами, лежал молодой человек и  обеими  руками  удерживал  клинок  моего
оружия в нескольких сантиметрах от своей груди. Когда я попытался  отдернуть
алебарду, он, весьма неразумно, возобновил борьбу с нею, строя мне рожи.
   - Но, - пел комариный голос, - погодите, ваше королевское высочество,  мы
не одни!
   Итак, я опоздал, и я дернул алебарду у молодого человека, и он  -  крайне
неудачно - в тот же самый миг ее выпустил. Я  радовался,  что  не  шлепнулся
навзничь на сцену, и был благодарен судьбе, что оплошно высунул клинок всего
на каких-то полметра. Я повернулся, шагнул, вытянулся. Я  оказался  рядом  с
Имоджен и что-то  нигде  не  видел  мистера  Клеймора.  Поискав  глазами,  я
обнаружил его прямо перед собой, только он как-то странно согнулся надвое  и
будто разглядывал пряжки на моих  туфлях.  Имоджен  выбросила  вперед  руку,
ожгла меня взором:
   - Оставьте нас!
   Я был так смущен ее  гневом  и  напуган  жестом,  что  с  горящими  ушами
поспешил прочь со сцены. Даже  не  слышал,  что  творилось  в  зале.  Стоял,
прислонив за циклорамой к стене свою алебарду, и клял себя за то, что  забыл
отдать честь.
   Началась музыка.
   Сердце мое не  обрывалось,  как  бывало,  познавая  одно  из  совершенств
Имоджен. Как будто рядом стоял Ивлин. И будто все еще обнимал меня за плечо.
Пот просыхал у меня на лбу. Она равнодушно вступила в  ту  землю,  куда  мне
открыли доступ, в землю, где я был  свой.  Этот  ландшафт,  где  музыкальные
ноты, где все звуки - зримы и разноцветны, она наобум топтала тупой  стопой.
И дело даже не в том, что петь она не умела. Так нет же, наплевав на то, что
не умеет петь, она преспокойно выставляла себя на посмешище. Она так  ужасно
фальшивила, что мотив, зубчатый, как  горный  кряж,  грядой  меловых  холмов
опадал в ее исполнении. Я слушал, а рука Ивлина все лежала неосязаемо у меня
на плече, и сквозь звуки Великого Дуэта - комариный писк сплетался теперь со
шмелиным жужжаньем - я слышал голос:
   - Пустая, бесчувственная, суетная женщина.
   Эти двое, невежественные, суетные, были созданы друг для друга  и  больше
никому на свете не нужны. Я подсмотрел за ними в замочную скважину,  мне  на
душу пролился мерзкий  бальзам.  Я  их  дослушал.  Я  освободился.  И  снова
бросился против течения вниз по лестнице к человеку, которому я  был  теперь
столь многим обязан. Но в  "Беговой  лошади"  его  не  оказалось,  как  и  в
остальных четырех пивных по эту сторону Главной улицы. Я вернулся к  ратуше,
решив, что, вполне возможно, он за сценой дожидается финального занавеса.
   Но я ошибся, он был на Площади. Я увидел его еще  издали,  он  был  почти
прямо под фонарем. Он обеими руками  держался  за  прутья  железной  ограды,
повиснув на ней. Паучьи ноги были  соответственно  сложены,  и  так,  словно
вибрация, пульсация жизни только в них и осталась, они одни  еще  двигались.
Лицо, профилем над оградой, не изменилось и, все  такое  же  бледное,  нежно
улыбалось. Ноги пытались сами собой сделать несколько шажков, потом, как  бы
спохватившись, что кого-то оставили сзади, возвращались восвояси.
   Я нагляделся на этот специфический феномен в Оксфорде и  сразу  понял,  в
чем дело. Выходить на поклоны он, по-видимому, не мог. Оставалось одно.
   - Пойдемте, Ивлин!
   Он меня не узнал, он меня не увидел. Я обхватил его за  плечи  и  поднял.
Вся энергия сосредоточилась у него в кистях, и мне пришлось их  отдирать  от
ограды. Почти волоком я потащил его по Главной улице. Барчестерский автобус,
последний, дожидался пустым.
   Мы не очень понравились кондуктору в наших костюмах.
   - Кабы не вытошнило его.
   - Не вытошнит, - сказал я и рассмеялся.  -  Не  из  таковских  мистер  де
Трейси, правда, Ивлин?
   Ивлин не ответил. Я внес его в автобус, он теперь меня слушался и был как
перышко. Нежно, бережно я усадил его на длинное сиденье прямо за дверью.
   - Ну вот!
   Как будто он держался на воде или, скажем, всю свою жизнь  только  так  и
укладывался, Ивлин легко и готовно подложил  обе  ладони  под  правую  щеку,
подтянул к подбородку колени и одновременно повалился на девяносто  градусов
вправо. Так он и лежал, свернувшись калачиком, и лицо, улыбка, меченые  шары
не изменились ничуть,  будто  смотреть  на  мир  под  таким  углом  -  самое
натуральное дело. Но тут мотор, взревев, бросил  в  дрожь  тело  мистера  де
Трейси, будто он на  прощанье  по-своему  отдал  должное  забавному  ракурсу
Стилборна.
   Кондуктор засомневался.
   - Ой, не знаю я...
   - Да все обойдется. Пока он до Барчестера доедет...
   И только когда звякнул звоночек, меня вдруг стукнуло, что я ведь  взял  с
потолка, что ему надо в Барчестер, никто мне такого не говорил.
   Я побежал за автобусом, я кричал:
   - Ивлин! Эй! Вы едете в Барчестер!...
   Но автобус уходил от меня, качался по Старому мосту,  тяжко  взбирался  к
лесу. Я повернул, прикидывая, не забежать ли домой, взять деньги для  миссис
Минайвер. Но, увидев, что в "Беговой лошади" гасят свет, я решил, что миссис
Минайвер придется обойтись  до  завтра.  А  если  сумма  окажется  для  меня
разорительной, я всегда смогу ее вернуть, когда увижусь с Ивлином или он мне
напишет. И я пошел к черному ходу ратуши, но там было пусто. Я  поднялся  по
лестнице. Сцена тоже была пуста, хотя приглушенный  гул  голосов  тек  из-за
занавеса. Я приладился к  глазку  и  увидел,  что  артисты,  рабочие  сцены,
музыканты со своими знакомыми стоят и  пьют  кофе.  Стоят  группками,  между
собой не сообщающимися. И я с облегчением понял, что еще года три по крайней
мере SOS не сможет функционировать. Я  отдернул  занавес  и  пошел  получать
поздравления.

III

   "Стилборн". Но как поражало взгляд это виданное-перевиданное имя.  Раньше
надтреснутые,  уныло-черные  буквы  "Стилборн"  бежали  по   стрелке   навек
накренившегося столба, иногда совсем не в ту сторону.  Бузина,  терновник  и
низкорослые клены заслоняли их, оставляя ненужную информацию  подстригателям
изгородей да землекопам.  И  столб  ветшал  в  пустом  ожидании  канувших  в
вечность почтовых карет.
   Нынешний "Стилборн" прочитывался с расстояния полумили.  При  автостраде,
белым по сини. И вдруг меня осенило, что и  Стилборн  такое  же  место,  как
всякое другое. Которое может засечь на пути бог весть откуда к Барчестеру  и
сфотографировать спутник. Место и место. Столпившиеся у жалкой речушки дома,
пункт,  застигнутый  автострадой,  как  застигает  пахаря  с  его  лошадками
вертолет. Руки сами крутили  руль,  и  я  механически  скатывался  к  своему
прошлому. Старый мост честь честью горбатился, серый и непрактичный,  как  и
положено красоте. Никто не расширил его, не сровнял горб,  меня  подбросило,
как на качелях, и понесло по вихляющему спуску к нашей маленькой Площади,  и
там я остановил машину. Я поискал у себя в душе эмоций,  но  не  нашел.  Моя
решимость в жизни не возвращаться, чтобы давно умершее ненароком не  разбило
мне сердце, заместилась прохладным любопытством. Я, конечно,  был  начеку  и
готов вовремя смыться, если ностальгия  сделается  непереносимо  острой,  но
окна машины цветными открытками  отпечатывали  пейзаж.  Я  мог  их  листать,
пролетая под защитой стали, резины, кожи, стекла.
   Правда, нельзя сказать, что  Главная  улица  уж  вовсе  не  переменилась.
Правая сторона почти от  самого  Старого  моста  до  Площади  была  схвачена
бетоном, зеркальным стеклом и хромом. Все это, разумеется,  Генри.  Аршинные
буквы   кричали:   "Гараж    Уильямса",    "Выставочный    зал    Уильямса",
"Сельскохозяйственный  инструментарий  Уильямса";  а  там,  в  парке,  жадно
припавшем теперь к реке, демонстрировались эти предметы, с  помощью  которых
Генри преобразовывал наше существование, - комбайны, тракторы,  сенокосилки,
столь пронзительно синие и оранжевые, что  ясно  было,  как  он  процветает.
Гигантские бетонные трубы лежали вдоль реки, собираясь  ее  сглотнуть,  чтоб
Генри вышел прямо на автостраду. Я проехал вперед, к бетонной площадке возле
заправки. То, что Марку и Софи угодно было означить  как  "бензинная  леди",
двинулось  мне  навстречу.  Пухлая  блондинка  в  белом  халате  с  "Гаражом
Уильямса", вышитым над левой грудью.
   - Можно видеть мистера Уильямса?
   Выяснилось, что молодой  мистер  Уильямс  в  Лондоне,  а  старший  мистер
Уильямс у себя в кабинете. Я вышел из машины. И, едва ступив на этот  бетон,
я почувствовал себя растерянным юнцом. Я вдруг понял, что зря  сюда  явился.
Но не успел вернуться под защиту стали и стекла, потому  что  услышал  сзади
голос:
   - Мастер Оливер!
   Он крепко, тепло и долго жал  мою  руку.  Не  тряс,  но  нежно  водил  ею
вверх-вниз, словно мы причащались вместе печали мира. Я успел заметить,  как
мало изменилось его  худое  лицо,  подсвеченное,  возможно,  зимним  солнцем
Египта или Марокко, -  столь  печально  обрамляло  оно  карие  глаза,  вечно
готовые как будто налиться слезами. Только волосы стали  другие.  Совершенно
белые.
   - Милый Генри. Время тебя не берет!
   - Стараемся.
   - А какими машинами торгуешь! Высший класс!
   - Ну-ну, может, со мной поменяться желаете, сэр?
   Но он увидел мою машину через мое плечо. И выпустил мою руку.
   - Ну-ну, сэр! Извини меня!
   Тут оно прорвалось, всегда призрачно отдававшееся в прихрамывании  валких
гласных, - почти пародийное его валлийство. Как  квохчущий  на  склоне  горы
ручей.
   - Да, исключительного качества вещь, сэр, извини меня!
   Я стал чуть выше ростом. Впервые в жизни  я  почувствовал,  что  произвел
впечатление на Генри. Сказалось то, что лежало у него  на  самой  глубине  и
рождало все эти стекла,  гудрон,  бетон,  механизмы,  -  тяга,  не  дававшая
радости и покоя, ощущаемая как неизбежность,  как  не  знающее  снисхождения
божество. Его отношение ко мне чуточку изменилось. Он отдавал  дань  успеху,
не вникая в его природу. И я, окончательно овладев собой, эту дань принимал.
Я ходил с ним по его  владеньям,  не  обращая  внимания  на  вибрацию  наших
социальных антенн, и только в самом конце экскурсии, в старой части  здания,
я замер перед чем-то смутно знакомым, еще не успев  сообразить  почему.  Тут
были: пальмы,  еще  какие-то  растения  в  кадках,  приглушенный  свет  и  -
вращающийся помост. На помосте, в сверкании радиатора и сиянии фар, в  новых
шинах  на   допотопных   колесах,   откинув   верх,   помещалась   отставная
малолитражка. И вращалась с гонором неуемной вдовицы,  демонстрируя  мне  то
правый свой бок, то номер под радиатором.
   Я крикнул:
   - Пружинка!
   - Уступила нам, как поняла, что уж  сама  не  поездит.  Мы,  само  собой,
мелочиться не стали.
   - Значит, она умерла...
   - Мисс Долиш скончалась - ох, уж скоро три  года  будет.  Лежит,  где  бы
самой ей понравилось - где слышно орган. Добрая, милая леди!
   Я слушал вполуха. И не рассматривал пристально малолитражку, только делал
вид. Я пристально рассматривал самого себя. Эти чувства, эти  эмоции,  вдруг
неуместно расцветшие среди роскоши пальм и растений в кадках...
   - В южной стороне от церкви лежит, к трансепту поближе. Мы так понимаем -
отдать дань уважения, почтить - это святое. Сами увидите.
   - Значит, Пружинка умерла...
   - Вы всегда ее обожали, ведь правда? Я же ж помню! И, ясное дело, уважите
память.
   Я отвернулся от малолитражки  и  посмотрел  на  Генри.  Взгляд  его,  как
всегда, был непроницаем в своей открытости. Генри был  из  тех,  к  кому  не
подъедешь, кого не объедешь на козе.  Вдруг  я  почувствовал,  что,  как  ни
странно, сам заливаюсь краской, опять превращаясь в ребенка.  Я  ощущал  его
взрослую власть.
   - Да-да, - бормотнул я. - Конечно.

***

   Я направил покорные стопы прочь, по гнутой Главной улице, к Площади. Было
много новой краски. Колонны ратуши отмыли и выкрасили лоснисто-белым балкон.
Газон посреди Площади,  между  ратушей  и  церковью,  шумно  стригли  особой
косилкой Генри, укрощая одну половину и тесня мятежный прямоугольник ромашки
в другой. Старые цепи вокруг газона пошли на лом,  столбы  тоже.  Исчезли  и
старые ограды перед каждым домом, оставя  в  камне  пеньки.  Знакомые  дома,
вспученные, покосившиеся, осевшие, слегка нестойкие, обернулись эдаким Челси
,  млечно-голубые,  с  пронзительной
желтизною дверей. Не без сарказма я подумал, что Стилборн  принарядили,  как
дряхлую даму, чтоб не стыдно показать гостям. Между домами и газоном  машины
стояли, сверкая капотами, в ряд, как коровы на водопое. Родительский флигель
привалился к дому доктора,  похожий  скорей  не  на  жилье,  а  на  музейный
экспонат, живописный и выхолощенный. Ситец, лениво заигрывавший с окном моей
комнаты, знать ничего не знал обо мне. Только  церковь  осталась  прежней  в
своей нерушимой серости. Кто-то играл на органе. Его  звук,  подмешавшись  к
стрекоту газонокосилки,  напомнил  мне,  зачем  я  сюда  пришел.  Я  толкнул
кладбищенскую калитку и по стриженой траве побрел между серых  надгробий.  Я
без труда обнаружил дань уважения Генри: она была из белого  мрамора,  фирма
не пощадила затрат.
   Во-первых, она впечатляла весом. В  прямоугольном  бордюре,  среди  белой
мраморной крошки, под стеклянным куполом  -  иммортели.  И  все  это  венчал
мраморный ромбоид чуть не  в  тонну  весом.  Но  самое  трогательное  -  его
украшала арфа, столь натуральная, что  казалось,  мраморные  струны  вот-вот
затрепещут, отзываясь органу.
   Я озирался, гадая, что мне полагается делать. Знать бы принятые  формулы.
Может, надо помолиться? Как еще уважить память?  Как  отдают  дань  уважения
стрижке  дерна,  мраморной  стружке,  гулу  органа?  По  правде  сказать,  я
радовался, что я жив, и немного от этого  угрызался.  Я  раскорякой  сел  на
другой камень, поскромней, и сосредоточенно разглядывал надпись  под  арфой,
стараясь выудить из начертаний имени знак о том, как себя вести.

КЛАРА СЕСИЛИЯ ДОЛИШ-
1890-1960

   Семьдесят лет. Ничего особенного. Все совершенно естественно. Я  читал  и
читал и ничего такого не вычитывал. Я опустил  глаза  на  мраморную  крошку,
тщательно осмотрел иммортели, к  сожалению  напоминавшие  деталь  свадебного
торта. И, только оглядев ближний край бордюра - буквально у меня под ногами,
- я оценил всю тонкость замысла Генри. Там были три слова, мелкими  буквами.
Он поместил их в ногах, скромно сознавая свое  место,  твердо  понимая,  где
чему быть и кому что положено. Сидя на замшелом  камне  перед  беломраморным
ромбоидом, я впал в некое оцепенение. Я вспомнил. Слова были не Генри  и  не
Пружинкины слова, хоть она любила их повторять. Слова ее отца.  Я  сидел  на
солнце, криво усмехался, рылся в памяти и его вспоминал.

***

   Старый  мистер  Долиш.  Чудак,  каких  в  детстве  считаешь  неотъемлемой
принадлежностью быта. У нас их  было  много  таких  в  Стилборне.  Например,
одного, полоумного инвалида в коляске, я нисколько не жалел, потому  что  он
был - предмет, как свиное корыто, как невнятный камень у входа в ратушу. Еще
была старая дама, которая напяливала на  себя  множество  юбок  и  громадную
шляпу с вялой охапкой  листвы,  превращавшую  ее  в  ста