понимала,
победно хмыкала исподтишка и сама, наверно, удивилась и испугалась, когда я,
обняв ее за талию одной рукой, схватил за грудь другой  и  запер  отчаянными
губами ее всполошенный ропот. Она не противилась и не помогала.  И  когда  я
уже лежал, задыхаясь, ничком, встала и  ушла  -  вся  красная,  без  единого
слова.
   Я остался лежать, как  был,  потом  наконец  глянул  вниз  из-под  локтя,
стараясь опознать фигурки, двигающиеся где-то  там,  по  самой  грани  моего
зрения. Я встал, пригнувшись, пошел через ольшаник и выпрямился, только  уже
когда спустился на Бакалейную. Открыл нашу входную дверь осторожно, как вор.
Подумал, не взяться ли за скрипку, не сыграть ли, скажем, цыганский  романс,
на который меня со странной настойчивостью науськивала мама.  Можно  начать,
например,  тихо-тихо,  потом  погромче,  еще  громче,  и  папа   не   сможет
определить, когда я вернулся - да и вообще выходил ли я из дому. Но мне надо
было успокоиться поскорей, и потому я пошел в аптеку и непринужденно  открыл
дверь. Папа стоял возле верстака у окна. Верхняя часть окна была  открыта  и
смотрела на наши заросли. Он даже не потрудился спрятать бинокль  в  кожаный
чехол, висевший за дверью. Бинокль лежал перед ним на верстаке, потрепанный,
но годный к употреблению.  Я  подсчитал  в  уме.  Десятикратное  увеличение.
Шестьсот шагов разделить на десять. Шестьдесят шагов.
   На верстаке перед папой лежала книга. Он медленно закрыл ее, прошел мимо,
не взглянув на меня. Взял с гвоздя белый халат, надел, медленно  вернулся  к
верстаку. Высвободил из-под скрепки один рецепт,  близко  поднес  к  глазам.
Потом вдруг скомкал рецепт, оперся на сжатые кулаки, свесил голову. И стояла
тишина.
   Наконец он распрямился, осторожно разгладил рецепт, снял с полки пузырек.
Я уже знал - сейчас начнется, уже чувствовал - подступает, неотвратимо,  как
секс. Чувствовал по тому, как  меня  трясло,  и  смешались  Имоджен  с  Эви,
пианино с Робертом и с мамой, и нестерпимые усилия воли  не  могли  остудить
глаз. Я выдохнул задушенно:
   - К черту все! О! К черту! К черту!
   Беспомощно, бешено, жалко. А слезы не лились - хлестали мне  на  ботинки,
на скамейку, на руки...
   - К черту! К черту! К черту!
   Голова запрокинута, кулаки сжаты, растянулось,  мутясь,  окно,  и  темные
подземные хляби разверзлись во мне, и текло, текло...
   - К черту! К черту!
   Папа водил из стороны в сторону головой, будто ее дергают за  резинку,  а
сам он - недоуменный, угодивший в силки зверек.
   - Я должен был знать, понимаешь ли, - должен. После всего, что она мне...
- Он поставил пузырек, глянул в окно, потом на свои руки.  Провел  одной  по
лысине. - Смеется и смеется. Я сначала думал - истерика. Смеется  и  смеется
и... или издевается.
   Я стоял - несчастный, гадкий, пропащий,  уже  мечтая  провалиться  сквозь
землю.  Папа  откашлялся  и  продолжал   странно   решительным,   натяженным
решимостью голосом:
   - Молодежь... не думает. Я... Ты не знаешь про это место... Бакалейный...
Да... Одним словом... Там - болезнь,  понимаешь  ли.  Я  не  утверждаю,  что
каждый непременно должен заразиться... но если так себя вести...
   Снял  очки,  протер  с  хирургической  тщательностью.  И   вдруг   сквозь
спокойный, устоявшийся агностицизм прорвался голос пуританских поколений:
   - ...этот господин, как я там,  по-твоему,  должен  его  называть...  эти
книги... кино... газеты... этот секс - это зло, зло, зло!
   Я стоял как куча дерьма, мечтая только о сточной канаве, по которой я мог
бы проползти к моим родителям, упасть к их ногам, чтоб  они  простили  меня,
чтоб вернулась наша былая невинность. Я стоял  и  смотрел,  как  он  готовит
лекарства против всех недугов Стилборна.

***

   Я не выходил из дому, играл на дешевой скрипочке вместо моего пианино,  в
надежде хоть как-то подлизаться к родителям. Я  избегал  Эви,  как  болезнь,
которую расписывал папа. И действительно, видел ее  всего  один  раз  до  ее
отъезда. Я стоял у  окна  гостиной  со  скрипкой  в  руке.  Я  выложился  на
страстном цыганском романсе.  И  теперь  стоял,  уставясь  на  дом  Пружинки
напротив, с тоской представляя себе, как бы ее потешило  мое  прилежание.  И
тут по другую  сторону  Площади  появилась  Эви.  У  меня  медленно  отвисла
челюсть. Эта познанная,  разгаданная,  эта  падшая  женщина  ни  чуточки  не
изменилась. Вывернутые губы, таинственная  усмешка,  наглый  носик,  сияющая
грива, недвижные коленки. Она плыла, как  всегда  овеянная  почти  осязаемой
аурой секса. Я провожал ее глазами, пока она не уплыла за ратушу. Она была -
зло, зло, зло. Я тоже. Я вернулся к моей скрипке, к  бешеным  опортаменти  и
гортанным вибрато моей цыганщины.
   Так исчезла Эви. Но только годы спустя я узнал - почему. Причиной был  не
я, хоть я так полагал, стыдясь и одновременно тщеславясь.  И  не  Роберт  со
своим мопедом, и не капитан Уилмот со своей пишущей машинкой и плеткой.  Как
ни бился Дагги Данс в конвульсиях,  которые  его  доконали,  как  ни  билась
миссис Данс в материнском  горе  и  в  истерике,  у  нее  не  отнялась  пара
стилборнских глаз, не отнялся стилборнский язык. Из нашей  среды  в  сторону
Лондонского моста Эви  исторг  крошечный  мазок  помады  возле  губ  доктора
Джонса.  Это  было  уж  слишком.  Эви  уехала,  и  снова  тихо  разгладилась
разноцветная картинка Стилборна.

***

   Эви, однако, избежала Лондонского моста, потому что я ее увидел еще  раз,
притом в Стилборне. Случилось это два года спустя, осенью, я был  на  пороге
моего третьего года в Оксфорде и дергался, как все, потому что  и  ежу  было
ясно, что война на  носу.  Я  сомневался,  что  удастся  закончить  курс,  и
довольно мрачно рисовал себе собственную участь под огнем  нового  западного
фронта. У нас бушевала большая городская  ярмарка  -  мероприятие,  ежегодно
намертво пресекавшее и без того хилую деловую жизнь Стилборна. Но  она,  эта
ярмарка, уходила, как видно, корнями  в  такую  англосаксонскую  глубь,  что
только особым  указом  парламента  можно  было  ее  отменить.  Бедственность
положения усугублялась тем, что торговые ряды,  некогда  прораставшие  между
Старым мостом и Площадью по кривой Главной улице, заместил  теперь  блеск  и
грохот  каруселей,  качелей,  чертовых  колес,  кривых  зеркал  и   прочего,
призванного торговать исключительно  удовольствиями.  Был  субботний  вечер.
Небо   холодное,   легкое,   лунное.   Но   от   несчетных   приспособлений,
соревновавшихся в бесчинном разладе, над ярмаркой дым стоял коромыслом и пар
взвихрялся столбами, опадал грибами и  осыпался  искрами  так,  будто  война
началась уже. На три сотни метров выстроились  тиры,  карусели,  балаганы  -
битье горшков, метание дротиков, три броска за шесть пенсов, призы в бадье с
отрубями. Нити, целые аляповатые клумбы мигающих электрических лампочек были
заодно с лигроиновыми вспышками заведений поплоше, и все  вокруг  из-за  них
мелькало,  дрожало,  ходуном  ходило.  Свободным  оставался   один   проход,
единственный путь к бегству от этого обморочного, облачного грохота. Я  ушел
было, но вернулся, бравируя и убеждая себя,  что  едва  ли  уже  меня  могут
пронять удовольствия моего детства, и, злясь, хотя не теряя  чувства  юмора,
убеждался, что очень даже могут. Руки в карманах  серых  широких  фланелевых
брюк, в длинном, свисающем на  грудь  и  на  спину  шарфе,  я  вышагивал  по
проходу.  Треск,  вспышки,  заводная  музыка,   взвизги,   выкрики,   уханье
деревянного мяча о брезент, стоны пуль на листе железа слегка  отодвинулись,
стали фоном, от меня отделились. Проход был пуст:  еще  рано  обжиматься  за
палатками парочкам, пьяные еще не загадили его блевотой. Из-под потускневших
от конкуренции огней кинематографа ко мне  по  тротуару  двигалась  девушка.
Грива, недвижные  коленки,  чинно  переступающие  ножки  -  нет,  я  не  мог
обознаться. Да и ничего удивительного, что я  ее  встретил.  Совсем  недавно
сержант Бабакумб вышел из ратуши в своем живописном наряде,  звякнул  медным
колокольцем, воззвал "Эй! Эй!" и,  широко  разинув  рот  на  третьем  "Эй!",
испустил дух. На узком месте нам было не разойтись. Она остановилась  против
меня, улыбаясь в отсветах дымных столбов.
   - Привет, Олли! Чего делаешь в таком ди-иком месте?
   - Гуляю. Просто гуляю. А ты?
   - Я на выходные тут. Встретить кой-кого надо.
   - А, ну тогда пока.
   Я двинулся было, хоть мне уходить не хотелось. Она не шелохнулась.
   - Ты теперь куда?
   - Домой. Тут просто чудовищный грохот!
   - Я с тобой.
   - Ты ведь встретить кого-то хотела!
   Она подняла руку к волосам.
   - Для слова сказала. Мало ли.
   Мы умолкли и смущенно оглядывали друг друга. Лондон пошел ей  на  пользу.
Несколько миллиметриков там, складочки сям, вопрос покроя и ткани,  наверно.
Кое-чего  она  поднабралась,  поднаторела.  Строгий  темно-зеленый   костюм,
полуботинки  без  каблуков.  Прическа  небрежная,   но   в   небрежности   -
обдуманность, ловкость. Уж кое в чем  я,  по  крайней  мере,  разбирался,  и
кое-что я увидел.  Эви  забралась  на  несколько  ступенек  вверх  по  нашей
проклятой лестнице.
   - Вот узнал про твоего отца. Прими, как говорится.
   Эви важно кивнула.
   - А теперь-то машина есть у вас, Олли? Про сержанта - все.
   - У нас? Нет. - Я сверху вниз широко улыбнулся. - Ты на меня  погляди!  Я
сам дорогой очень!
   Эви меня овеяла ароматным смешком.
   - Ой, важный какой в этих очках!
   Ловко подняла обе руки и сдернула с меня очки. Ночь помутилась.
   - Эй! Ну тебя!
   - Я так моему боссу делаю, когда... Здрасте, опять прежний Олли.
   - Отдай, слышишь? Я же...
   - Ладно. Не пыли.
   Подошла вплоть, душистая, уверенная, закрепила у  меня  за  ушами  дужки.
Душа,  посвященная  химии,  зашлась  от  чего-то  знакомого,  забытого  ради
инертных газов и вовсе на них не похожего. Эви легко откачнулась.
   - Бобби Пружинкину машину брал.
   - Что ж. Я не Бобби, верно?
   - Нет. Оно и видно.
   Дрогнули кисточки. Она повернулась и двинулась к Площади, я - за нею.
   - Все на пианино играешь, да, Олли?
   - Так, иногда. Времени нет, знаешь. А ты все поешь?
   - Кто? Я? Больно надо!
   Мы дошли до Площади. Эви заглянула туда, потом остановилась,  повернулась
ко мне.
   - Ну а вообще-то ты чего делаешь, Олли?
   - Моя дорогая Эви. Слишком долго и нудно было бы объяснять...
   Тем не менее я за это взялся. Я заговорил о занимавшей меня идее  как  об
уже доказанной. Криптон - то, что называется инертный газ. Но если  его  как
следует раззадорить посредством давления  и  температуры,  пропустить  через
него электрический разряд - искра пробьет  весьма  плотное  облако  криптона
вместе  с  еще  одним  элементом.  И  получится  совершенно   неестественная
субстанция, если допустимо такое определение. Так что криптон...
   Эви на меня смотрела квадратными глазами.
   - Ой-ей-ей, Олли! Ну ты и умный!
   Я был приятно удивлен. Лондон определенно пошел на  пользу  Эви.  У  меня
мелькнула бредовая идея повести ее в лабораторию, но я ее  тут  же  отринул,
ибо статус мой там несколько не соответствовал планке, на которую я намекал.
Бред нарастал, однако, и, завидя наш флигель рядом с докторским домом, я  ее
чуть было не пригласил. Но тотчас возобладал здравый смысл.
   - О, не знаю! А вот ты, Эви, - ты изумительно выглядишь!
   Она вся лучилась под газовым фонарем.
   - Олли! А у тебя девушка есть?
   Я, улыбаясь, покачал головой и зажал  ладонью  щеку  там,  где,  кажется,
назревал прыщик. Ответ Эви меня озадачил. Она кивнула значительно.
   - Да ты и молодой еще чересчур, правда?
   - Я старше тебя!
   Я призадумался на секунду, нащупал деньги  в  кармане  и  остановился  на
компромиссе, единственно возможном, если я не хотел  сразу  терять  Эви,  ее
излучение и восхищение. Пока я  раздумывал,  Эви  повернулась  на  пятках  и
обшарила взглядом Площадь. Снова приблизила ко мне лицо.
   - Но кто-то должен быть рядом!
   - В каком смысле, Эви?
   - Скучно же одному на свете!
   Смелое выступление, учитывая грохочущую возле нас ярмарку.
   - Можно зайти куда-нибудь выпить.
   Эви открыла кошелек, заглянула. Я ее успокоил. Я уже  получил  деньги  за
следующий семестр. Я был богач, притом не постигший покуда банальной истины,
что те же деньги не потратишь дважды. Мы  двинулись  вместе  в  "Корону".  Я
придержал для Эви дверь, и она захлопнулась с тугим стуком, отрезав  нас  от
ярмарочного гама. Тут не было запахов снеди, смазки и пота, вспышек, мигания
ламп. И хозяйничал добропорядочный, тусклый, но всепроникающий дух линолеума
и пыли. По псевдоручной работы ковру мы прошли во второй  зал  и  уселись  у
стойки на высоких  лакированных  табуретах.  Миссис  Минайвер,  скрючившись,
уронив  на  стойку  руки,  разглядывала  смутный  вид  Эдинбургского  замка.
Моментально  раскрюченная  порывом  профессионального  гостеприимства,   она
выдала Эви ее виски с содовой,  бледное  пиво  мне  и  скрючилась  вновь.  Я
огляделся. Последний раз я был в "Короне" тогда, почти  два  года  назад,  с
мистером де Трейси - памятный случай. Сейчас четверо членов  муниципалитета,
зажав креслами низенький столик в дальнем углу, что-то обсуждали  по  поводу
предстоящего заседания. В другом углу молчала, уныло созерцая свои  стаканы,
какая-то пара.
   - Ну, давай, Олли!
   - Поехали.
   Один из членов муниципалитета медленно прошаркал в мужскую уборную.
   Да, прыщик действительно назревал. Я теребил его в долгом молчании.
   Член муниципалитета медленно пришаркал обратно.  Минуя  миссис  Минайвер,
что-то бормотнул касающееся погоды.  Она  с  бодрым  смехом  раскрючилась  и
скрючилась вновь.
   Эви схватила и залпом осушила стакан.
   - Еще, пожалуйста, миссис Минайвер!
   - Стой, Эви, - давай я...
   - Нет.
   Пришаркавший из уборной откинулся в кресле, ладонь рупором к уху.
   - А? Громче, Джим!
   - ... Пока мы не упустили контракт!
   - А-а. Да.
   Эви уперла подбородок в ладони, тряхнула гривой, повернулась ко мне.
   - А неплохо мы жили, да, Олли?
   Я механически хохотнул. Эви выпила еще виски с содовой и сказала, как  бы
набравшись храбрости:
   - Да. Неплохо. Хорошо жили. И теперь вот... Как вспомнишь...
   Я допил свое бледное пиво и оглядел ножки Эви в чулках. Очень ничего себе
ножки. Я протянул пустой стакан  миссис  Минайвер,  она  мне  опять  налила.
Бледное пиво было очень ничего себе.
   Эви продолжала:
   - Все же, кто вместе рос - мальчишки, девчонки...
   И послала в мою сторону луч - лукавый и томный одновременно. Я  засмеялся
и хлебнул как следует бледного пламени. Я  тоже  кое-что  вспомнил  и  зябко
почувствовал, что нельзя пускать события на самотек.
   - А Роберт, Эви! Про Роберта не забудь.
   Томность утонула в лукавстве.
   - Бобби! Моя первая любовь!
   Я хлебнул еще, вспомнил малолитражку мисс Долиш и поперхнулся.
   - Еще, миссис Минайвер, пожалуйста!
   - И мне.
   Эви примолкла, глядясь в зеркало за стойкой. Она была очень ничего себе.
   - Во вторник.
   - Что, Эви?
   - Во вторник уезжаю. - Искоса сверкнула на меня улыбкой.  -  Пока  что  -
передышка. - Схватила стакан, опрокинула. - Еще, пожалуйста!
   - Поехали!
   - Сперва надо кой-кого повидать, конечно.
   - Тебе?! Кого это?
   Меня осенила блистательная идея. Я осклабился.
   - Кстати, а как Фредди Уилмот?
   Эви некоторое время молчала, глядя  в  стакан.  Потом  выпила,  поставила
стакан со стуком.
   - Я только из Швейцарии, с боссом своим туда ездила.
   Я сверхзначительно осклабился.
   - Ну а этот - как?
   - Патрик - лапочка. Все говорят. Я его обожаю.
   Она вдруг захихикала. Десять секунд - и куда подевалось томное лукавство.
Передо мной сидел бесенок. Эви Старого моста.
   - Он - все отдать, да мало. Ну прям замечательный!
   Высокий табурет качнулся, она уцепилась за стойку.
   - Поехали!
   - Вздрогнем!
   - Пошли заглянем к твоим родителям.
   - Ты это брось, Эви.
   - Или к доктору Джонсу. Вот мужчина! Надо к ним заглянуть.
   - Не думаю.
   - Оно и понятно, что в Стилборне столько баров. А то как бы... Жалко, тут
Патрика нет. Еще, пожалуйста!
   - Прям замечательного.
   Эви хихикнула громко.
   - Он в постели замечательный. Все говорят.
   Разгоряченный жидким бледным  пламенем,  я  не  мог  уступить  ей  пальму
первенства в нашем состязании остроумии.
   - А на самом деле?
   Но я, оказывается, плохо знал Эви.
   - И на самом деле, - сказала она. - Получше тебя будет.
   Урчанье беседы смолкло в углу. Все стихло. Я привстал с табурета и сделал
несколько нелепых па возле стойки.
   - Мы в постели никогда не лежали, - сказал я с хохотом, естественным, как
дерматин. - Никогда! Ты это брось, Эви!
   - В постели никогда не лежали, - подхватила она, кивая. - И  без  постели
позже полвосьмого никогда. Ни разу, ни-ни! Ну, давай!
   Я с хохотом поднял стакан. И совершил свою грубейшую стилборнскую ошибку.
   - Опрокинули - жопки вверх!
   Эви - очень осторожно - поставила на стойку пустой  стакан.  Заглянула  в
него,  будто  ожидала  увидеть  там  муху  или  что  похуже.  Мрачная  пара,
обменявшись кивками, быстро поднялась и удалилась  без  единого  слова.  Эви
подняла  было  руку,  будто  хотела  откинуть  волосы,  но  опять   уронила.
Посмотрела на меня искоса  через  стойку,  оглядела  молчащий  бар,  глянула
сквозь стены на город. Выступила кривая усмешка.
   - Все началось, - сказала Эви, - когда ты меня ссильничал.
   В ушах у меня невыносимо звенело. Все было как в страшном  сне.  Что  тут
можно сказать? Простое, решительное, неопровержимое? В самом деле  -  что  я
сделал - мы  сделали?  Четверо  членов  муниципалитета  встали  как  один  и
направились к двери мимо раскрючившейся и скрючившейся миссис Минайвер.
   - Наверху, на горе, - пояснила Эви громко и обстоятельно. - В зарослях!
   - Не правда!
   - Добром бы я ни в жисть, - сказала Эви. - Я тебя не  хотела.  Мне  всего
пятнадцать было.
   Дверь  захлопнулась.  Мы  были  одни.  Снова  меня   подхватило   теченье
Стилборна, но на сей раз не шепоток-хохоток. Воды взревели  над  самой  моей
головой. Я бухнул стакан, бросился вон и встал под газовым фонарем  на  углу
ратуши. Эви с хохотом встала рядом. Я еле сдерживался, чтоб не вцепиться  ей
в горло руками.
   - Олли, лапочка!
   - Уделала меня, да? Хорошо уделала!
   - А то.
   - И себя уделала.
   Она хихикнула.
   - Чего? Сразу обоих?
   - Только и умеешь, что смеяться, смеяться, смеяться и...
   - Крошка Одри. Вот я кто .
   И качнулась ко мне, лучась. Но молодая луна и газовые фонари - вот и все,
что ее освещало. Белая как мертвец, глаза и рот черные, как лакрица.
   - А пошла ты знаешь куда!
   Она на мгновенье застыла. Потом стала серьезно кивать.
   - А-а, - сказала. - Так. Хорошо.
   Повернулась, пошла, все кивая, остановилась. Повернула обратно.
   - Олли!
   - Что?
   - Ты уж прости. Только...
   - Опоздала немного
   И сразу, вдруг, она опять стала прачкой, голова выдвинута  вперед,  сжаты
кулачки.
   - Ты! Станешь ты когда взрослым, нет? Это место. Ты.  Ты  и  мамка  твоя,
папка твой. Вы для нас благородные чересчур, да? У  вас  ванная.  "Я  еду  в
Оксфорд!" А про... про тараканов слыхал, и...? Нет?  Ладно!  Во  вторник.  И
ноги моей больше... Ни за что! Так что болтай себе, смейся. Ясно?  Болтай  и
смейся!
   - Черт! Про что мне болтать?
   - Болтай-болтай.
   - Да про что?
   Она с ненавистью выдохнула мне в лицо:
   - Про нас с папкой.
   Повернулась и нестойко двинулась через Площадь. Только после эркера  мисс
Долиш снова овладела походкой. Я стоял,  смятенный,  пристыженный,  впервые,
несмотря на злость, по-иному увидев Эви в ее ежечасной битве за опрятность и
красоту. Будто этот объект разочарованья и  страсти  вдруг  принял  атрибуты
личности, а не вещи. Будто я - будто мы - могли бы заняться чем-то,  музыкой
например, вместо неотвратимых, неизбежных сражений.  Чувство  это  было  так
сильно, несмотря на мою ярость, что я крикнул пустой Пло