рое  нам  отныне  предстояло
занимать, ибо что может быть хуже самолюбивой нищеты?
     - Вы, конечно, знаете, дети мои, - начал я, - что никакое  благоразумие
не могло  бы  предотвратить  разразившуюся  над  нами  беду;  однако  оно  в
состоянии помочь нам справиться с некоторыми  ее  последствиями.  Мы  теперь
бедны, мои дорогие, и разум  повелевает  нам  смириться.  Откажемся  же  без
сожалений от роскоши, которая не мешает стольким людям быть  несчастными,  и
постараемся в более  скромной  доле  обрести  тот  душевный  покой,  обладая
которым может быть счастлив всякий! Бедные  прекрасно  обходятся  без  наших
услуг, почему бы и нам не научиться жить без  их  помощи?  Итак,  дети  мои,
сразу откажемся от всяких поползновений на барский размах! И  с  теперешними
нашими средствами мы можем прожить счастливо, если будем разумны.  Будем  же
довольствоваться малым, и тогда у нас всего будет вдоволь!
     Так как старший мои сын обучался всяким наукам, я решился послать его в
столицу, где, приложив свои способности,  он  был  бы  в  состоянии  ц  себя
прокормить, ц нам помочь.  Может  быть,  самое  горькое  в  бедности  -  это
необходимость разлучаться с близкими. И вот он наступил, день  нашей  первой
разлуки! Простившись с матерью,  братьями  и  сестрами,  которые  перемежали
поцелуи со слезами, он подошел ко мне, чтобы я его благословил. От всей души
дал я ему свое благословение. Вместе с пятью гинеями это составляло все, чем
я мог его оделить!
     - Сын мой, - воскликнул я, - ты идешь  в  Лондон  пешком,  как  некогда
шагал туда твой великий предок  Хукер!  Дарю  тебе  такого  же  коня,  каким
епископ Джуэл одарил его, - прими сей  посох  и  еще  прими  сию  книгу,  да
укрепит она твой дух  в  пути;  вот,  кстати,  две  строчки,  которые  стоят
миллиона: "Я был молод, и состарился, и не видел  праведника  оставленным  и
потомков его просящими хлеба". Пусть же это послужит тебе утешением в  твоих
странствиях. Иди, сын мой, и как бы ни сложилась судьба твоя, являйся ко мне
раз в год; прощай же и не падай духом!
     Смело посылал я на  ристалище  жизни  своего  сына,  не  плюющего  иных
доспехов, кроме честности и душевной чистоты, ибо знал: что  бы  ни  ожидало
его - победа или поражение, - он все равно останется благородным человеком.
     Его отъезд предварил наш собственный лишь на несколько дней. Прощание с
местами, где мы провели столько безмятежных часов своей жизни,  не  обошлось
без слез, и я думаю, ни один человек, как бы тверд духом он ни был, не нашел
бы в себе силы подавить их. К тому же мысль о путешествии за семьдесят миль,
которое предстояло совершить нашей семье, дальше чем за десять  миль  дотоле
никуда не выезжавшей, повергала нас в уныние, а вопли и причитания беднейших
из моих прихожан, пожелавших проводить нас первые несколько миль, еще больше
это уныние усугубляли. К  концу  первого  дня  путешествия  мы  благополучно
добрались до какой-то деревеньки, расположенной в тридцати милях  от  нашего
будущего пристанища, и устроились ночевать на постоялом  дворе.  После  того
как нам отвели  комнату,  следуя  своему  всегдашнему  обычаю,  я  пригласил
хозяина распить с  нами  бутылочку  вина;  он  принял  мое  приглашение  тем
охотнее, что счет, который готовился предъявить нам наутро, от этого  отнюдь
не должен был сократиться. Зато он мог рассказать мне о людях, среди которых
мне суждено было отныне жить, а главное, о мистере  Торнхилле,  помещике,  в
чьих владениях находился мой новый дом, расположенный  к  тому  же  всего  в
нескольких  милях  от  его  собственной  усадьбы.  Он  аттестовал  его   как
джентльмена, который в жизни привык искать одни наслаждения и славился своей
приверженностью к прекрасному полу. Никакая добродетель, по словам  хозяина,
не могла устоять против его искусства и  настойчивости,  и  на  десять  миль
кругом едва ли можно было встретить девушку, которая бы не оказалась жертвой
его вероломства. Надо сказать, что сведения эти, глубоко  опечалившие  меня,
на дочерей моих возымели действие прямо  противоположное:  черты  их  словно
озарились предвкушением торжества; жена, по-видимому,  испытывала  такую  же
радость и уверенность в могуществе их чар и силе их добродетели. Мысли  наши
были еще заняты  мистером  Торнхиллом,  когда  в  комнату  вошла  хозяйка  и
сообщила своему мужу, что у постояльца, который живет у них вот  уже  вторые
сутки, нет денег, чтобы оплатить счет.
     - Нет денег? - повторил хозяин. - Этого не может быть, ибо не далее как
вчера он  дал  три  гинеи  приставу,  чтобы  тот  отпустил  одного  старого,
израненного солдата, которого должны были наказать плетьми  за  то,  что  он
похитил собаку.
     Когда же хозяйка в ответ лишь повторила свои слова,  муж  ее,  клянясь,
что так или иначе взыщет с постояльца свое, двинулся было  к  дверям;  но  я
стал просить его познакомить меня с человеком, который, судя по его  словам,
был столь щедр и сострадателен.
     Хозяин вышел и вскоре вернулся в сопровождении господина  лет  тридцати
на вид; кафтан его все еще хранил следы позументов, наружность была изящна и
печать мысли лежала  на  его  челе.  В  обращении  его  проглядывало  что-то
повелительное, чуть резковатое,  и  казалось,  что  он  то  ли  не  понимает
светских условностей, то ли нарочно пренебрегает ими. Когда  хозяин  оставил
нас, я не удержался и выразил незнакомцу сожаление по поводу того, что  вижу
благородного человека в столь печальных обстоятельствах, и тут же  предложил
ему свой кошелек, чтобы вывести его из временного затруднения.
     - Принимаю вашу помощь от всей души! - воскликнул  он.  -  Я  рад,  что
совершил оплошность и отдал все деньги, какие были при  мне,  ибо  благодаря
этому убедился, что существуют еще на свете такие люди, как  вы.  Но  прежде
всего разрешите узнать имя и местожительство моего  благодетеля,  чтобы  при
первой возможности выплатить долг.
     В ответ я назвал себя и поведал о несчастье, меня  постигшем;  а  также
рассказал, куда мы держим путь.
     - Вот и отлично! - воскликнул  он.  -  Ведь  я  сам  направляюсь  в  ту
сторону, и просидел тут двое суток из-за разлива реки, которая к завтрашнему
дню, надо надеяться, войдет в берега.
     Я тоже выразил радость,  узнав,  что  мы  попутчики,  и  пригласил  его
отужинать с  нами.  Жена  и  дети  присоединились  к  моей  просьбе.  Беседа
незнакомца была так занятна и поучительна, что я готов был слушать  его  без
конца; но нам давно уж было пора на покой; нужно было подкрепить  свои  силы
сном, ибо на следующий день нам опять предстояло двинуться в путь.
     Наутро мы все отправились вместе - мы верхами, а мистер Берчелл, -  так
звали нашего нового знакомца -  пешком  по  обочине,  причем  он  говорил  с
улыбкой, что не обгоняет наших одров из одного  лишь  великодушия.  Так  как
вода еще не совсем спала, нам пришлось  нанять  проводника,  который  трусил
впереди, в то время  как  мы  с  мистером  Берчеллом  замыкали  шествие.  Мы
разгоняли дорожную скуку с помощью философских споров, в которых он оказался
весьма искусным. Особенно же меня поразило то обстоятельство, что защищал он
свои  убеждения  с  таким  упорством,  словно  был  не  должником  моим,   а
покровителем. Время от времени он сообщал мне,  кому  принадлежат  поместья,
мимо которых мы ехали.
     - Это вот, - сказал  он,  указывая  на  великолепнейший  дом  несколько
поодаль, - принадлежит мистеру Торнхиллу; его  дядя,  сэр  Уильям  Торнхилл,
довольствуясь малым и проживая большей частью в городе, предоставляет  почти
все свое состояние в распоряжение молодого человека.
     - Возможно ли, - вскричал я, - чтобы соседом  моим  оказался  племянник
человека, столь известного своею добродетелью, щедростью и чудачествами!'  Я
слышал, что сэр Уильям Торнхилл самый щедрый человек и вместе  с  тем  самый
большой оригинал  во  всем  королевстве;  говорят  также,  что  это  человек
непревзойденной доброты!
     - И даже несколько чрезмерной как будто, - возразил мистер Берчелл. - В
юности, во всяком случае,  он  доводил  свою  доброту  до  излишества,  ибо,
обладая пылкой душой, он даже в  добродетели  своей  не  мог  удержаться  от
романтического преувеличения. С молодых лет  почувствовал  он  склонность  к
военному искусству и к наукам; и  на  том  и  на  другом  поприще  преуспел:
отличился как солдат и прослыл ученым человеком. Но лесть,  эта  непременная
спутница честолюбцев, - ибо из всех людей они наиболее падки на  нее,  -  не
замедлила явиться и  тут.  Он  был  окружен  толпой,  где  каждый  стремился
обнаружить  перед  ним  лишь  одну  сторону  своего  характера,  и  в  своем
благоволении  ко  всему  роду  людскому  он   забывал   об   отдельных   его
представителях. Ему был мил весь свет, богатство мешало ему  видеть,  что  в
мире водятся также и негодяи. Врачи  говорят,  что  есть  такой  недуг,  при
котором  тело  больного  становится  настолько  остро  чувствительным,   что
малейшее прикосновение причиняет боль. И  вот  то,  что  некоторым  довелось
испытать  физически,  этот  господин  ощущал  душевно.  Чужая  невзгода,   -
подлинная ли, вымышленная, все равно, -  трогала  его  сердце,  и  душа  его
содрогалась от боли, которую причиняли ей страдания ближнего. Так как он был
готов оказывать помощь всякому, то, разумеется, в тех,  кто  был  расположен
просить его о помощи, тоже не  было  недостатка;  щедрость  его  начала  уже
отражаться на его кошельке, но великодушие от  того  нисколько  не  убывало;
оно, казалось, росло по мере того, как скудел кошелек. Сам же он  становился
что ни беднее, то безрассуднее.
     И хоть речи его были разумны, вел он себя, как последний глупец.
     И вот, окруженный наглецами и уже бессильный удовлетворить всех, кто  к
нему обращался, он стал вместо денег раздавать обещания. Это было все, что у
него осталось, огорчить же кого-либо отказом у него  не  хватало  решимости.
Таким образом он собрал вокруг себя целую толпу  прихлебателей,  которых  он
жаждал облагодетельствовать, а вместо  того  невольно  обманывал.  Люди  эти
некоторое  время  продолжали  осаждать  его,  затем,   осыпав   заслуженными
упреками, с презрением его оставили. При этом чем ничтожнее становился он  в
глазах людей, тем более жалким начинал он казаться самому  себе.  Он  привык
полагаться на лесть, и теперь, когда лишился этой опоры, голос сердца  не  в
состоянии был утешить его, ибо он не привык к нему прислушиваться.
     Все переменилось. Друзья более не расточали  ему  восторженных  похвал,
ограничиваясь простым одобрением, да и оно все чаще  стало  принимать  форму
дружеского совета, а за советом, если он его отвергал, следовали упреки. Тут
он понял цену друзьям, которых привлекали  к  нему  блага,  им  расточаемые.
Тут-то  понял  он,  что,  если  хочешь,  чтобы   сердце   другого   человека
принадлежало тебе, нужно отдать ему взамен  свое.  Тут-то  понял  я,  что...
что... что же это я хотел сказать? Забыл!.. Короче говоря, сударь, он  решил
подумать о себе и составил план спасения своего  быстро  тающего  состояния.
Своеобычный и тут, он исходил пешком всю Европу, и теперь, хотя ему нет  еще
тридцати, он  сделался  богаче  прежнего.  Щедрость  его  стала  разумнее  и
умереннее, но он по-прежнему слывет чудаком в благодеяния  свои  облекает  в
самую затейливую форму.
     Я слушал мистера Берчелла с таким  увлечением,  что  даже  ни  разу  не
взглянул вперед; но  вдруг  до  моих  ушей  донеслись  тревожные  крики,  и,
повернув голову, я увидел  младшую  свою  дочь  посреди  бурного  потока,  с
которым она тщетно боролась: лошадь выбросила ее из седла.  Она  уже  дважды
погрузилась в воду с головой, а я не мог соскочить достаточно проворно, чтоб
поспеть ей на помощь. Да и смятение мое было так велико, что я все равно  не
был бы в состоянии ее спасти; гибель ее  казалась  неминуемой.  Но  тут  мой
спутник, увидев, какая  ей  угрожает  опасность,  кинулся  в  воду  и  после
значительных усилий доставил ее на противоположный берег,
     Меж  тем  мы  поднялись  несколько  выше  по  течению,  нашли  брод   и
благополучно переправились на ту  сторону;  вместе  с  дочерью  пытались  мы
выразить свою признательность ее избавителю. Впрочем, благодарность ее легче
представить, чем описать! Не столько словами, сколько взглядами выражала она
своп чувства, продолжая между тем опираться на  его  руку,  словно  все  еще
нуждаясь в его поддержке. Жена тоже высказала надежду, что  ей  представится
случай когда-нибудь отблагодарить его под нашей кровлей.
     Затем, после того как мы все вместе  подкрепились  обедом  в  ближайшей
харчевне, мистер Берчелл простился с нами, так как отсюда путь его  лежал  в
другую сторону; мы поехали дальше, причем жена не преминула заметить, что он
ей до чрезвычайности понравился, прибавив, что, если  бы  он  был  человеком
благородного происхождения и обладал приличным состоянием,  позволяющим  ему
думать о такой семье, как наша, она лучшего жениха для  своей  дочери  и  не
пожелала бы. Я не мог удержаться от  улыбки,  слушая  эту  горделивую  речь;
впрочем, я никогда не считал нужным осуждать невинные заблуждения, если  они
доставляют человеку немного радости.

ГЛАВА IV
        Даже при самом скромном достатке возможно счастье, ибо оно заложено
        в нас самих и не зависит от внешних обстоятельств

     Новое наше пристанище находилось в небольшой  деревушке,  где  поселяне
пахали свою землю сами,  не  ведая  ни  нужды,  ни  избытка.  В  собственном
хозяйстве находили они почти все необходимое и лишь изредка выезжали в город
за покупками. Вдали от света они сохранили первозданную простоту и, скромные
и неприхотливые от века, даже не вменяли себе в заслугу свою умеренность.  В
будние дни они трудились, весело и с охотою, а в праздник предавались отдыху
и развлечениям. В сочельник пели гимны,  в  утро  святого  Валентина  дарили
девушкам ленты, на  масленицу  пекли  блины,  первого  апреля  изощрялись  в
остроумии и накануне Михайлова дня свято соблюдали обычай колоть орехи.
     Предупрежденная о нашем прибытии, вся деревня  в  праздничных  нарядах,
под звуки флейты и барабана высыпала встречать своего нового  священника.  В
нашу честь было приготовлено пиршество, и мы весело уселись за  стол;  пусть
шутки и не блистали остроумием, зато смеялись им от души.
     Наш домик  стоял  у  косогора,  позади  подымалась  прелестная  рощица,
впереди протекал говорливый ручей,  по  одну  сторону  простирался  луг,  по
другую - полянка. Мне принадлежало  около  двадцати  акров  пахотной  земли,
после того над я уплатил своему предшественнику сто фунтов за право владения
ею. Невозможно представить себе что-либо прелестней  маленьких  моих  полей,
окаймленных кустарником, среди которого высились вязы  неописуемой  красоты.
Соломенная крыша придавала особенно уютный вид одноэтажному  домику;  внутри
стены были чисто выбелены, и мои дочки взялись  украсить  их  произведениями
собственной кисти. Правда, одна и та же  комната  должна  была  служить  нам
гостиной и кухней, но  нам  от  этого  было  только  теплее.  -  К  тому  же
содержалась она в образцовом порядке: блюда, тарелки и медные кастрюли  были
вычищены и натерты до блеска и стояли по полкам сверкающими рядами, так  что
любо было смотреть на них, и глаз не требовал более  богатого  убранства.  В
доме было еще три комнаты - в первой расположились мы с  женой,  во  второй,
смежной с нею,  -  наши  две  дочери,  в  третьей  стояли  две  кровати  для
мальчиков.
     Вот какой порядок был установлен  в  маленькой  республике,  которою  я
управлял: к восходу солнца все собирались в общей  комнате,  где  уже  горел
огонь, разведенный служанкой. Обменявшись приветствиями, - а  надо  сказать,
что я всегда стоял за то, чтобы близкие соблюдали друг  с  другом  известные
обряды вежливости, ибо излишняя свобода в обращении губительна для дружбы, -
мы склоняли голову и воздавали хвалу всевышнему, даровавшему  нам  еще  один
день. Исполнив этот долг, я отправлялся с  сыном  на  обычные  наши  работы,
между тем как жена и дочки приготовляли  завтрак,  за  который  мы  садились
всегда в одно и то же время. Этой трапезе я отводил полчаса, обеду - час; за
столом жена и дочки болтали какой-нибудь  невинный  вздор,  мы  же  с  сыном
заводили философскую беседу.
     Вставая вместе с солнцем, мы прекращали свои труды  с  его  заходом,  и
возвращались в лоно семьи, где нас ожидали приветливые взоры и уютный  очаг,
в котором весело потрескивали дрова. Не испытывали мы также и  недостатка  в
гостях. И фермер Флембро, наш разговорчивый  сосед,  и  слепой  музыкант  со
своей флейтой - оба частенько заглядывали к нам отведать  нашей  крыжовенной
настойки;  жена  не  забыла  секрет  приготовления  этого  напитка,  который
по-прежнему составлял гордость дома.  Простодушные  эти  люди  помогали  нам
коротать вечера каждый на  свой  лад:  один  играл  на  флейте,  другой  ему
подпевал, услаждая наш слух какой-нибудь старинной балладой, вроде "Жестокой
Барбары Аллен" или "Последнего "прости" Джонни Армстронга". День  завершался
так же, как и начинался, - молитвой,  и  тут  я  заставлял  младших  сыновей
читать заданную на тот день главу из Писания. Кто читал громче, отчетливей и
лучше другого, получал полпенса, которые и опускал в  воскресенье  в  кружку
для бедных.
     Воскресный день у нас бывал  днем  истинного  великолепия,  и  все  мои
попытки как-то ограничить эту пышность оказывались бесплодными. Тщетно  чаял
я проповедями своими против гордыни подавить тщеславие моих дочерей;  тайное
влечение к былой роскоши так или иначе обнаруживало себя, и они  по-прежнему
обожали кружева, ленты, узорную вышивку и стеклярус; и даже  матушка  их  не
могла перебороть свою страсть к пунцовому атласному  платью,  ибо  я  как-то
обмолвился, что оно ей к лицу.
     Особенно огорчили они меня в первое наше воскресенье  на  новом  месте.
Еще накануне я высказал пожелание, чтобы мои девицы  были  готовы  пораньше,
так как привык появляться в церкви задолго  до  своих  прихожан.  Они  точно
исполнили мое приказание; но когда мы утром собрались к завтраку, я  увидел,
Что жена моя и дочки блистали нарядами совсем  как  в  былые  дни  -  волосы
напомажены, лица усеяны  мушками,  шлейфы  собраны  сзади  в  шуршавший  при
малейшем движении узел. Я не удержался от улыбки при виде такого  тщеславия;
от жены своей, во всяком случае, я ожидал большего благоразумия. Однако я не
растерялся и с важностью обратился  к  сыну,  чтобы  тот  велел  закладывать
карету. Девицы были поражены моим приказом,  я,  однако,  повторил  его  еще
торжественнее прежнего.
     - Ты, верно, шутишь, мой друг,  -  воскликнула  жена,  -  мы  прекрасно
дойдем пешком; нам уже не нужна больше карета!
     - Ошибаешься, душа моя, - возразил я, - нам как раз очень нужна карета,
ибо если мы пойдем в церковь в этом наряде пешком, то  все  мальчишки  будут
улюлюкать нам вслед.
     - Вот как! - ответила жена. - А я - то думала, что  мой  Чарльз  любит,
чтобы его детки были чистенько и нарядно одеты.
     - Чистенько и нарядно - пожалуйста! - прервал я ее.  -  Я  буду  только
рад; но тут у вас  не  чистота,  а  просто-напросто  мишура  какая-то.  Ваши
оборки, рюши да мушки приведут лишь к тому, что нас возненавидят все женщины
в приходе. Нет, дети мои, - продолжал я, оставив шутливый тон,  -  эти  ваши
платья придется перекроить, ибо франтовство  вовсе  не  к  лицу  людям,  чье
состояние не позволяет предаваться подобной роскоши. Впрочем, и богачи - так
ли уж  пристало  им  бахвалиться  великолепием  своих  нарядов?  Ведь  самый
приблизительный подсчет покажет, что весь неимущий мир мог бы прикрыть  свою
наготу на то золото, что наши щеголи и щеголихи  тратят  на  отделку  своего
платья.
     Моя речь возымела действие: они тотчас  и  без  возражений  отправились
переодеваться, а на следующий день, к великой моей радости, я обнаружил, что
до