и в первом ряду,  где  мы  с  немалым  нетерпением
дожидались выхода Горацио. Наконец он появился, и  пусть  те,  у  кого  есть
дети, представят себе, что бы  почувствовали  они,  если  бы,  подобно  мне,
обнаружили в актере собственного своего злополучного сына!  Он  открыл  было
рот, как вдруг, обратив свой взор на публику и увидев мисс  Уилмот  и  меня,
застыл в немом оцепенении.
     Актеры подбадривали его из-за кулис, приписав его молчание естественной
робости. Он же вместо того, чтобы исполнять свою роль, с громкими  рыданиями
покинул сцену. Не могу сказать, каковы были мои чувства в  эту  минуту,  ибо
быстрая смена их не  поддается  никакому  описанию.  Впрочем,  меня  тут  же
заставил опомниться дрожащий  голосок  мисс  Уилмот,  которая  умоляла  меня
отвести ее домой, к дядюшке. Когда мы возвратились, мистер Арнольд, которому
ничего до сих пор не было известно о нашем удивительном приключении,  узнав,
что новый актер оказался моим родным сыном, тотчас послал за  ним  карету  и
пригласил его к себе, а так как Джордж упорно отказывался вновь появиться на
подмостках, то актерам пришлось найти ему замену, и он вскоре оказался среди
нас.
     Мистер Арнольд принял его самым радушным образом, я же со  свойственной
мне восторженностью обнял его, ибо не умею  выказывать  гнев,  если  его  не
испытываю на самом деле. В обращении мисс  Уилмот,  однако,  сквозила  явная
небрежность; впрочем, я приметил,  что  она  играет  взятую  на  себя  роль.
Смятение, в какое пришли ее чувства,  еще  не  совсем  улеглось;  с  ее  уст
срывались нелепейшие замечания, как это бывает с людьми, потерявшими  голову
от счастья, - и она тут же сама смеялась своей глупости.  Время  от  времени
она  украдкой  поглядывала  в  зеркало,  как  бы  упиваясь  сознанием  своей
неотразимости, часто задавала вопросы и  оставляла  без  малейшего  внимания
ответы на них.

ГЛАВА XX
        История странствующего философа, который в погоне за новыми
        впечатлениями потерял покой

     После ужина миссис  Арнольд  любезно  предложила  снарядить  лакеев  за
вещами моего сына, чем  он,  казалось,  был  немало  смущен;  когда  же  она
продолжала  настаивать,  ему  пришлось  сознаться,  что  посох  да   котомка
составляют все его движимое имущество.
     - Итак, сын мой, - вскричал я, - с пустыми руками отпустил я тебя, и  с
пустыми руками ты ко мне возвращаешься! А вместе с тем ты, верно, много чего
повидал на свете!
     - Да, батюшка, - отвечал мой сын. - Однако одно  дело  искать  счастья,
иное - его найти, и, по Правде сказать, в последнее время я вовсе  отказался
от попыток его достигнуть!
     - Сударь, - воскликнула миссис Арнольд, - я думаю, что рассказ о  ваших
приключениях должен быть весьма занимателен; начало вашей истории я  не  раз
слышала от своей племянницы; мы были бы  весьма  признательны,  если  бы  вы
поведали вам ее продолжение.
     - Позвольте уверить вас, сударыня, - отвечал мой сын, - не так  приятно
будет  вам  слушать  меня,  как  мне  вам  рассказывать;   впрочем,   особых
приключений в моем рассказе вы  не  встретите,  ибо  повесть  моя  будет  не
столько о том, что я делал, сколько о том, что видел. Вы знаете, как  велика
была первая невзгода в моей жизни; однако ей не удалось сломить мой  дух.  Я
умею надеяться,  как  никто.  Чем  меньше  милостей  я  вижу  от  фортуны  в
настоящем, тем больше ожидаю их в будущем; и всякий  раз,  когда  оказываюсь
под колесом ее, я говорю себе, что достиг уже самой низкой точки и теперь, с
новым поворотом колеса, могу только подняться. Итак, в одно прекрасное  утро
я отправился в Лондон, нимало не заботясь о завтрашнем дне,  беспечный,  как
птицы, что распевали у меня над головой. Тешил же я себя мыслью, что  Лондон
есть рынок, на котором любое дарование отличают и оценивают по достоинству.
     По прибытии своем в столицу первой моей заботой было  доставить  нашему
родственнику рекомендательное письмо - то самое, батюшка, что вы  мне  дали;
однако обстоятельства, в которых застал я его, оказались немногим лучше моих
собственных. Как вы знаете, батюшка, я намеревался поступить  наставником  в
школу, и об атом-то я хотел посоветоваться с моим родственником. План мой он
встретил   улыбкой,   которую   по   справедливости   можно   было   назвать
сардоническою.
     "О да, - вскричал  он,  -  нечего  сказать,  хорошую  ты  себе  наметил
карьеру! Я и сам побывал наставником в пансионе, и пусть мне  накинут  петлю
на шею, если я не предпочту быть помощником тюремного сторожа в  Ньюгете!  Я
не знал покоя ни днем, ни ночью. Хозяин вечно  придирался  ко  мне,  хозяйка
невзлюбила за то, что лицом не вышел, мальчишки теребили беспрестанно, ил ни
на минуту не мог вырваться на волю, туда, где люди друг с другом учтивы, ибо
от школы меня не отпускали ни на шаг. Да и сумеешь ли ты исполнять должность
наставника? Позволь мне немного поэкзаменовать тебя. Обучался  ли  ты  этому
делу?" - "Нет".  -  "Тогда  ты  не  годишься  в  наставники.  Умеешь  ли  ты
расчесывать  волосы  мальчикам?"  -  "Нет".  -  "Тогда  ты  не  годишься   в
наставники. Оспой болел?" - "Нет". - "Тогда ты  не  годишься  в  наставники.
Привык спать втроем на одной постели?" - "Нет". - "Тогда ты  не  годишься  в
наставники. Хороший ли у тебя аппетит?" - "Да". - "О, тогда уж ты  никак  не
годишься в наставники! Нет, сударь, коли хотите легкой и чистой  работы,  то
лучше поступайте в ученики к точильщику и крутите ему колесо -  что  угодно,
только не школа! Вот что, - продолжал он, - ты, я вижу, малый не из  робких,
да и ученый отчасти, - почему бы тебе не сделаться сочинителем, как  я?  Ты,
верно, читал в книгах о том, что  люди  с  дарованием  будто  бы  гибнут  от
голода. А я, если хочешь, сию минуту представлю  тебе  сорок  совершеннейших
тупиц, которые только и живут,  что  сочинительством,  и  живут,  заметь,  в
роскоши - все это честная благополучная посредственность,  гладко  и  скучно
пишут они свои исторические да политические сочинения, и все-то  их  хвалят;
люди эти, братец, таковы, что, будь они сапожниками, они бы всю жизнь только
чинили башмаки, и ни одной пары не смастерили бы сами".
     Убедившись, что ничего  благородного  в  должности  наставника  нет,  я
решился  последовать  его  совету,  а  так  как  к  литературе  я  испытывал
величайшее уважение, то с трепетом душевным был готов приветствовать матушку
Граб-стрит. Быть может, для того, чтобы преуспеть в  жизни,  было  бы  лучше
избрать другое поприще, однако, почитая богиню сих мест  родительницей  всех
совершенств,  а  ее  непременную  спутницу,  бедность  лучшей  нянькой   для
неокрепнувшего гения, я полагал за честь  следовать  по  тропе,  проложенной
Отвеем и Драйденом. Полный таких мыслей, взял я в руки  перо  и,  обнаружив,
что почти все, что можно сказать  хорошего  в  защиту  правды,  уже  сказано
другими, решился написать книгу совершенно оригинальную. И вот  я  изготовил
несколько парадоксов, придав им довольно изящную  форму.  Правда,  они  были
заведомо ложны, зато свежи.  Жемчужины  истины  столь  часто  преподносились
другими, что мне ничего иного не оставалось, как предложить мишуру,  которая
издали выглядела ничуть не хуже. О  боги  всемогущие,  вы  видели,  с  какой
важной напыщенностью водил я своим пером по бумаге! Весь ученый мир, я в том
не сомневался нимало, должен был ополчиться против моих построений, ну да  я
и сам был готов ополчиться на  весь  ученый  мир!  В  ожидании  воображаемых
противников я держал наготове перья, ощетинившись ими, как  дикобраз  своими
иглами.
     - Хорошо сказано, мой мальчик! - вскричал я. - Какой же предмет  избрал
ты для своего трактата? Надеюсь, что не позабыл о значении единобрачия? Но я
перебиваю: продолжай! Ты напечатал свои парадоксы; что же сказал ученый  мир
о твоих парадоксах?
     -  Батюшка,  -  отвечал  мой  сын.  -  Ученый  мир  ничего  не  сказал!
Просто-напросто ничего, сударь: ученые все до единого были заняты - одни  из
них слагали дифирамбы себе и своим друзьям, другие возводили хулу на врагов;
а так как я, к несчастью, ни друзей, ни врагов  не  имел,  то  пришлось  мне
изведать жесточайшую из всех обид - пренебрежение.
     Как-то  раз,  когда  я  сидел  в  кофейне,  размышляя  о  судьбе  своих
парадоксов, в комнату вошел маленький человечек и уселся неподалеку от меня.
После короткого предварительного разговора со мной, из  которого  он  понял,
что имеет дело с человеком ученым, он извлек  пачку  проспектов  и  принялся
убеждать меня подписаться на новое издание Пропорция, которое он намерен был
подарить миру с собственными комментариями. Мне  пришлось  ответить,  что  у
меня нет денег; услышав такое признание, собеседник мой  полюбопытствовал  о
моих видах на будущее. Узнав же, что и  надеждами  я  богат  не  более,  чем
деньгами, он вскричал:
     "Так, значит, вы ничего не смыслите в столичной жизни! Дайте-ка  я  вас
научу. Взгляните на эти проспекты! Вот уже  двенадцать  лет,  как  они  меня
кормят. Возвратится ли вельможа с чужбины на родину,  креол  ли  прибудет  с
острова Ямайка, задумает ли богатая  вдова,  покинув  свое  родовое  гнездо,
наведаться к нам в столицу, - у всех у них я пытаюсь взять подписку.  Лестью
осаждаю я  их  сердца,  а  затем  в  образовавшуюся  брешь  пропихиваю  свои
проспекты. У того, кто с самого  начала  подписывается  с  охотою,  я  через
некоторое время прошу еще денег - за посвящение; если  дал  первый  раз,  то
даст и во второй, и, наконец,  еще  раз  сдираю  с  него  за  то,  чтобы  на
заглавном листе красовался его фамильный герб. Таким  образом,  -  продолжал
он, - я живу за счет человеческого тщеславия и смеюсь  над  ним;  но,  между
нами говоря, мою физиономию здесь слишком уже знают, и я бы не  прочь  взять
вашу напрокат. Только что возвратился из Италии  некий  вельможа  с  громким
именем; привратнику я уже примелькался, но, если бы вы взялись доставить ^да
эти стихи, клянусь жизнью, дело наше выиграно и трофеи пополам!"
     - Боже  милостивый,  Джордж!  -  воскликнул  я.  -  Неужто  ныне  поэты
занимаются такими делами? Неужто люди, одаренные свыше, должны унижаться  до
попрошайничества?  Неужто  ради  куска  хлеба  позорят  свое   призвание   и
становятся подлыми торговцами лестью?
     - О нет, сударь, - отвечал он. - Истинный поэт никогда не  падет  столь
низко, ибо гений - горд. Создания, которых я вам тут  описываю,  всего  лишь
нищие,  что  попрошайничают  в  рифму.  Подлинный  поэт  готов  ради   славы
мужественно бороться с нуждой  и  дрожит  за  одну  лишь  честь  свою.  Ищут
покровительства те, кто не заслуживает его. Гордый дух мой не  позволял  мне
так низко уронить свое достоинство, вместе с тем скромные мои обстоятельства
мешали повторить попытку взять славу приступом; мне пришлось избрать средний
путь  и  сесть  за  сочинительство  ради  куска  хлеба;  однако  я  оказался
неспособным к  делу,  в  котором  можно  преуспеть  с  помощью  одного  лишь
прилежания. Я не мог подавить в себе тайной жажды похвалы,  и,  вместо  того
чтобы писать с пространностью плодовитой посредственности, я тратил время на
поиски совершенства а оно немного занимает места на бумаге!
     Какое-нибудь мое сочиненьице, таким образом, проскочит в том  или  ином
журнале, никем не замеченное, никем не признанное. У публики другие  заботы.
Какое  ей  дело  до  прозрачной  стройности  моего  стиля,  до  благозвучной
округленности моих периодов? Я писал, и листок за листком поглощались Летой.
Мои статьи тонули среди восточных сказок, статеек о свободе и  советов,  как
лечиться от укуса бешеной собаки; а между тем Филавт, Филалет,  Филелютер  и
Филантроп - все писали лучше меня, ибо писали быстрее.
     Вследствие  всего  этою  я  водил  компанию  лишь   с   подобными   мне
незадачливыми сочинителями, и каждый из нас хвалил другого,  сожалел  о  его
судьбе и втайне его презирал. Чем меньше находили  мы  достоинств  в  трудах
какого-нибудь известного сочинителя, тем  больше  удовлетворения  доставляли
они нам. Я обнаружил, что чужое дарование меня ничуть не радует! Злополучные
мои  парадоксы  иссушили  этот   источник   наслаждения.   Ни   чтение,   ни
сочинительство  не  доставляли  мне  уже  ни  малейшего  удовольствия,   ибо
совершенные творения  других  авторов  вызывали  во  мне  только  досаду,  а
сочинительство сделалось для меня не более как ремеслом.
     Однажды, когда я сидел на скамье в  Сент-Джемском  парке  и  предавался
мрачному раздумью, ко мне подошел знатный и  блестящий  молодой  джентльмен,
однокашник  мой  по  университету  и  некогда  близкий  приятель.   Не   без
замешательства приветствовали мы  друг  друга;  он,  должно  быть,  стыдился
своего знакомства с таким оборванцем, как я, а я, в  свою  очередь,  не  был
уверен, что  он  пожелает  меня  признать.  Мои  опасения,  однако,  тут  же
рассеялись, ибо Нэд Торнхилл в глубине души добрый малый.
     - Ты сказал "Торнхилл", Джордж? - перебил я. - Я не ослышался? Так ведь
это же наш помещик!
     - Боже правый! - воскликнула миссис Арнольд. - Неужели мистер  Торнхилл
ваш сосед? Это давнишний наш друг, и мы скоро ожидаем его к себе в гости.
     - Первым делом, - продолжал сын, -  мой  приятель  позаботился  о  том,
чтобы изменить внешний мой облик, одев меня с ног до головы из  собственного
гардероба, после чего я был допущен к его столу на правах то ли друга, то ли
слуги. В мои  обязанности  входило  сопровождать  его  на  публичные  торги,
забавлять его, когда живописец списывал с него портрет, сидеть с ним рядом в
коляске, если у него не оказывалось другого спутника, и участвовать во  всех
его проказах. Кроме всего, на мне лежала еще добрая дюжина всяких дел, и  от
меня ожидали множества мелких услуг, как-то: подать штопор в нужную  минуту;
крестить всех детей, какие народятся у  дворецкого;  петь,  когда  прикажут;
всегда  быть  в  хорошем  расположении  духа;  никогда  не  забываться  и  в
довершение всего - чувствовать себя как можно более счастливым!
     Впрочем, на этом почетном поприще был у меня еще и соперник.  Отставной
капитан, самой природой созданный для такого поста, оспаривал у меня  сердце
моего покровителя. Матушка его некогда была прачкой у вельможи, так что он с
малых лет привык  подличать  перед  господами  и  потакать  разнузданной  их
похоти. Джентльмен сей всю жизнь лез в дружбу к лордам, и хотя большая часть
их прогоняла его за глупость, однако он находил немало и таких, что были  не
умнее его и потому терпели его назойливые услуги. Лесть была его ремеслом, и
он с превеликою ловкостью в ней упражнялся,  в  то  время  как  у  меня  она
выходила неуклюже  и  топорно;  и  если  жажда  лести  у  моего  покровителя
возрастала с каждым днем, то у меня, по мере того как с каждым часом я лучше
узнавал его недостатки, все меньше оставалось охоты ему льстить.
     И вот, когда я совсем уже  было  собрался  уступить  поле  деятельности
капитану, вдруг приятелю моему понадобились мои услуги. Я, видите ли, должен
был драться за него на дуэли! Джентльмен, с которым надлежало  мне  драться,
обвинял его в том, что он будто бы бесчестно обошелся с  его  сестрой.  Я  с
готовностью  согласился,  и,  хоть  вы,  батюшка,  слушаете  меня  с   явным
неодобрением, все же это был долг дружбы, и я не  мог  отказаться.  Итак,  я
взялся за это предприятие, выбил у противника шпагу из  рук,  а  затем  имел
удовольствие убедиться в том, что дама была всего лишь уличной  женщиной,  а
мой противник - ее дружком и изрядным мошенником в  придачу!  В  награду  за
свою услугу я был удостоен самых горячих изъявлений признательности, но  так
как моему приятелю предстояло через несколько дней покинуть столицу и он  не
мог придумать, как меня отблагодарить, то он дал мне рекомендательные письма
к своему дядюшке, сэру  Уильяму  Торнхиллу,  а  также  к  одному  сановнику,
занимающему видную должность на государственной службе.
     Проводив приятеля, я немедля отправился с  рекомендательным  письмом  к
его дядюшке, который пользовался повсеместной и  вполне  заслуженной  славой
добродетельнейшего человека. Слуги его приветливо улыбались,  ибо  сердечное
радушие хозяина непременно сказывается в манерах домочадцев. Они ввели  меня
в большую залу, куда вскоре ко мне вышел сам сэр Уильям; я сообщил ему  свое
дело и вручил письмо; прочитав его, он несколько задумался и затем спросил:
     - Будьте добры, сударь, поведайте мне, какую такую  услугу  оказали  вы
моему родственнику, что он вас так  расхваливает?  Впрочем,  сударь,  я  как
будто догадываюсь о ваших заслугах: вы, верно, дрались за него  на  дуэли  и
теперь ожидаете от меня награды за то,  что  он  избрал  вас  орудием  своих
пороков. Надеюсь, от души надеюсь, что мой отказ  послужит  вам  в  какой-то
мере наказанием за вашу вину, - а главное, я хотел бы думать, что он  внушит
вам раскаяние!
     Терпеливо  выслушал  я  суровый  сей  укор,  ибо  чувствовал  всю   его
справедливость. Отныне мне оставалось надеяться лишь на письмо к сановнику.
     Не так-то легко, однако, было к нему проникнуть,  ибо,  как  у  всякого
вельможи, подле его дверей толпились попрошайки всех родов, и каждый норовил
как-нибудь просунуться со своей хитросплетенной просьбой. Слуги, которым мне
пришлось отдать половину своего состояния, ввели меня наконец  в  просторную
залу и понесли мое письмо наверх, к сановнику. В этот тягостный промежуток я
успел как следует оглядеться. Все здесь  дышало  великолепием  и  утонченной
выдумкой; картины, мебель, позолота повергли меня в трепетное оцепенение,  а
того, кто жил в этом доме, возносили в моем  представлении  на  недосягаемую
высоту. Сколь велик, подумал я, должен быть обладатель всех этих  благ,  чей
ум полон государственных забот, а дом стоит чуть ли не  полкоролевства!  Вот
уж про кого доподлинно можно сказать, что гений  его  необъятен!  Пока  я  с
трепетом предавался этим размышлениям, послышались  чьи-то  уверенные  шаги.
"Се грядет сам великий человек!" - подумал я. Но нет, это  была  всего  лишь
его горничная. Опять шаги. Это уж он! Отнюдь! Всего лишь его  камердинер.  И
вот наконец появился и сам его  светлость.  "Вы  и  есть  податель  письма?"
вопросил он. Я поклонился. "Отсюда явствует, - продолжал он, - что..."
     Но в эту минуту вошел лакей и подал ему записку, и вельможа тут же  обо
мне позабыл и, не обращая  уже  на  меня  никакого  внимания,  пошел  прочь,
предоставив мне упиваться моим блаженством, сколько мне будет угодно. Больше
я его не видел, пока лакей не известил меня, что карета его светлости  стоит
у крыльца, а сам его светлость собирается в нее садиться. Я ринулся  вниз  и
очутился в обществе трех-четырех человек, которые подобно мне явились сюда в
расчете на какие-то милости; вместе с ними возвысил  свой  голос  и  я.  Его
светлость, однако, двигался слишком стремительно и уже приближался  крупными
шагами к дверце своей кареты, когда я крикнул ему, ждать ли мне  его  ответа
или нет. Тем временем он  был  уже  в  карете  и  пробурчал  что-то,  причем
половины его слов я не расслышал из-за грохота колес, его увозивших. Я так и
застыл, вытянув шею, в позе человека, который прислушивается к  божественной
мелодии и боится проронить хоть один волшебный звук. Когда же я  очнулся,  я
обнаружил, что стою у ворот его светлости в полном одиночестве.
     - Терпение  мое,  -  продолжал  мой  сын,  -  истощилось  окончательно.
Уязвленный бесчисленными унижениями, которым меня подвергла  судьба,  я  был
готов  броситься  куда  угодно  и  только  искал  бездны,  которая  бы  меня
поглотила. Сам себе я теперь  казался  одним  из  тех  неудавшихся  творений
природы, какие она запихивает куда-нибудь в дальний чулан свой, где  они  со
временем гибнут в безвестности. Впрочем, у меня еще оставалось полгинеи, и я
твердо решил, что никому не уступлю ее, даже самой судьбе! Для верности же я
намерен был се тотчас истратить, а там будь что будет! Не  успел  я