принять
такое решение, как очутился возле конторы  мистера  Криспа;  ее  двери  были
гостеприимно распахнуты настежь. Мистер Крисп щедро обещает тридцать  фунтов
стерлингов в год всем верноподданным его  величества,  которые  пожелали  бы
отказаться от своей свободы и отправиться в Америку в качестве  невольников.
Мне очень полюбилась мысль  ринуться  в  отчаянное  это  предприятие,  чтобы
забыть наконец все свои треволнения; и вот я вступил  в  эту  обитель,  -  а
помещение в  самом  деле  напоминало  келью,  -  со  всем  рвением  молодого
послушника.
     Здесь нашел я великое число несчастных, чьи обстоятельства были схожи с
моими; все  они  ждали  мистера  Криспа,  являя  собой  подлинную  аллегорию
британского нетерпения, ибо горечь  неудач  ожесточила  сии  мятежные  души;
наконец  мистер  Крисп  вошел,  и  ропот  наш  затих.  С  видом   особенного
доброжелательства взглянул он на меня; а надобно сказать, я уже месяц как не
видел ни от кого приветливой улыбки. Задав мне ряд вопросов, из моих ответов
вывел он, что я гожусь на любую должность, какая только существует на свете.
Затем он задумался, куда бы меня лучше пристроить, и вдруг, как бы  вспомнив
что-то, хлопнул себя по лбу и стал уверять меня, будто  слышал  разговоры  о
том, что синод Пенсильвании думает направить посольство к  индейцам  племени
чикасо  и  что  он  употребит  все  свое  влияние,  чтобы  секретарем  этого
посольства назначили меня. Хоть я и понимал в глубине души, что тут  нет  ни
слова  правды,  однако  невольно  обрадовался  этим  обещаниям  -  уж  очень
внушительно они звучали. Поэтому, разделив на две равные части мои полгинеи,
одну часть я решил оставить, с тем чтобы присоединить ее к тридцати  фунтам,
которые получу от Криспа, остальную же снести в ближайший кабак и вкусить на
эти деньги столько счастья, сколько и самому мистеру Криспу не снилось!
     Приняв такое решение, я пошел прочь, как вдруг в  дверях  столкнулся  с
капитаном, который был мне несколько знаком и охотно  согласился  выпить  со
мной стакан-другой пунша; не в моих правилах держать свои дела  в  тайне,  и
капитан,  выслушав  мой  рассказ,  стал  убеждать  меня,  что,   доверившись
обещаниям хозяина конторы, я обрекаю себя на верную гибель, ибо мистер Крисп
о том только и помышляет, чтобы  продать  меня  на  плантацию.  "Впрочем,  -
прибавил он, - я  думаю,  что  вы  сумеете  заработать  себе  на  пропитание
благородным трудом, и не пускаясь в столь  дальнее  путешествие.  Послушайте
моего совета! Я завтра отплываю в Амстердам; почему бы  вам  не  поехать  на
моем судне в качестве пассажира? Как только вы  сойдете  на  берег,  начните
обучать голландцев английскому языку, и  я  ручаюсь,  что  у  вас  не  будет
недостатка ни в учениках, ни в деньгах. В английском-то языке вы,  я  думаю,
достаточно разбираетесь, черт меня побери!"
     На этот счет я его успокоил, но вместе с тем выразил сомнение,  захотят
ли голландцы изучать английский язык? Он побожился, что они любят  язык  наш
до безумия; получив такое  уверение,  я  последовал  совету  капитана  и  на
следующее утро  вступил  на  палубу  судна  и  поплыл  в  Голландию  обучать
голландцев  английскому  языку.  Ветер  был  попутный,  путь   недолог,   и,
расплатившись за дорогу половиной моего движимого имущества, я словно с неба
свалился на одну из главных улиц Амстердама, не имея там ни  одной  знакомой
души. Я решил, не теряя времени, приступить к обучению и обратился к тем  из
прохожих, чей вид показался мне наиболее обнадеживающим; увы, мы не понимали
друг  друга!  Я  только  теперь  сообразил,  что  для  того,  чтобы  научить
голландцев английскому языку, необходимо,  чтобы  голландцы  сперва  выучили
меня голландскому. Как мог я упустить  из  вида  такое  обстоятельство,  мне
самому непонятно. Но так или иначе, тогда мне эта мысль не пришла в голову.
     Когда таким образом этот план провалился, я начал подумывать о том, как
бы мне  вернуться  в  Англию;  но,  встретив  одного  ирландского  студента,
возвращавшегося из Лувена, и разговорившись с ним о  литературе  (а  надобно
сказать, что такой разговор заставлял меня  тотчас  забывать  о  собственном
моем незавидном положении), я узнал от него, что в городе,  из  которого  он
шел, во всем университете нельзя было  насчитать  и  двух  человек,  знавших
древнегреческий язык. Это меня поразило - я тотчас решил  пойти  в  Лувен  и
сделаться там преподавателем древнегреческого; мой коллега поддержал меня  в
этом намерении и даже дал понять, что на этом поприще можно разбогатеть.
     На следующее утро я бодро отправился в путь.  С  каждым  днем  движимое
имущество мое становилось все легче, и я невольно вспомнил Эзопову корзину с
хлебом, ибо надо же было как-то расплачиваться с  голландцами  за  ночлег  в
пути! Прибыв в Лувен, я решил, что чем подбираться исподволь к низшим  чинам
университета, лучше  направиться  прямо  к  ректору.  Итак,  я  пошел,  меня
приняли, и я предложил свои услуги в качестве преподавателя древнегреческого
языка, в котором, как я слышал, университет  нуждается.  Ректор  сперва  как
будто усомнился в моих способностях,  но  я  предложил  ему,  чтоб  он  меня
проверил сам, и просил выбрать  любой  текст  из  какого  ему  будет  угодно
древнегреческого автора с тем, чтобы я переложил его на латынь. Увидев,  что
я не шучу, он обратился ко мне со следующими словами:
     - Вот я тут  перед  вами,  молодой  человек:  никогда-то  я  не  изучал
древнегреческого языка,  и  должен  сказать,  ни  разу  не  приходилось  мне
пожалеть о том. Докторскую шапочку и мантию я получил без греческого  языка;
мне платят десять тысяч флоринов в год - без греческого языка; ем  я  и  пью
без всякого греческого языка; короче говоря, - закончил он, - так как сам  я
не знаю древнегреческого языка, то и не вижу в нем особого толку.
     Слишком уже далеко я был теперь от родины, чтобы думать о  возвращении,
и посему решил следовать дальше. Я немного разбираюсь  в  музыке  и  обладаю
голосом довольно порядочным; и вот то,  что  некогда  служило  мне  забавой,
обратилось теперь в средство к существованию. Я шел из  деревни  в  деревню,
останавливаясь у добродушных поселян Фландрии,  а  потом,  очутившись  среди
французов, - у тех из них, кто был победнее и потому умел веселиться, ибо  я
заметил, что чем легче их кошельки, тем общительнее и живее  нрав  их.  Если
вечер застигал меня подле какой-нибудь  крестьянской  хижины,  я  принимался
играть одну из самых веселых своих песенок, и это доставляло мне  не  только
ночлег, но и пропитание на весь следующий день. Пробовал я как-то играть для
людей знатных; но они всякий раз говорили, что я играю прескверно, и от  них
не видал я самого пустячного вознаграждения.  Это  казалось  мне  тем  более
удивительным, что, когда в былые дни я играл в обществе и  музыка  была  для
меня забавой, мое исполнение восхищало всех, в особенности дам.  Теперь  же,
когда я вынужден был содержать себя с  помощью  музыки,  моя  игра  вызывала
презрение: люди перестают ценить талант, коль скоро он становится источником
существования для того, кто им обладает.
     Таким образом я добрался до Парижа, не имея никакой определенной  цели,
а лишь желая поосмотреться,  и  затем  следовать  дальше.  Парижане  гораздо
больше ценят в приезжем человеке деньги, нежели остроумие. Ни тем, ни другим
похвалиться я не мог и потому не сделался любимцем  в  Париже.  Побродив  по
городу дней пять, налюбовавшись вдоволь на пышные фасады его дворцов, я  уже
собрался покинуть эту обитель  корыстолюбивого  гостеприимства,  как  вдруг,
следуя по  одной  из  главных  улиц,  я  повстречал  кого  бы,  вы  думаете?
Родственника, к которому я по вашему совету обратился с самого  начала!  Для
меня эта встреча была счастьем, и, смею думать, для него она  тоже  не  была
неприятна.
     Он спросил меня, какими судьбами я попал в Париж,  и  рассказал  мне  о
деле, которое привело его сюда; заключалось же оно  в  том,  чтобы  накупить
картин,  медалей,  печаток  и  всевозможных  древностей   для   джентльмена,
проживающего в Лондоне, который только что приобрел состояние,  а  вместе  с
ним и вкус к изящному. Я весьма удивился, что мой родственник принял на себя
такое поручение, тем более что сам же он уверял меня прежде, что не имеет ни
малейшего понятия об искусстве. Когда я спросил его, каким образом он  столь
внезапно сделался знатоком, он  отвечал,  что  это  проще  простого.  Секрет
успеха заключается в том, чтобы неотступно следовать двум правилам: первое -
во всех случаях говорить, что картина была бы много лучше, если бы  художник
приложил больше старания, а второе - превозносить творения Пьетро Перуджпно.
"Впрочем, - заключил он, - подобно тому, как в  Лондоне  я  посвятил  вас  в
тайны сочинительства, в Париже я научу вас покупать картины".
     Я охотно согласился на его предложение, ибо здесь я  видел  возможность
заработать себе на пропитание, а дальше этого  мечты  мои  не  простирались.
Итак, я отправился к нему на квартиру и с его помощью несколько приоделся; а
через некоторое время пошел  вместе  с  ним  на  аукцион,  где  распродавали
картины и  где  покупателями  были  английские  аристократы.  Я  был  немало
удивлен, обнаружив, что мой родственник запросто беседует с  людьми  высшего
общества и что по поводу каждой картины и медали они обращаются к нему,  как
к  знатоку,  обладающему  безошибочным  вкусом.  В  этих  случаях  он  ловко
использовал мое присутствие: всякий раз, как спрашивали  его  мнения,  он  с
важным   видом   отводил   меня   в   сторону,   пожимал   плечами,   строил
глубокомысленную физиономию и наконец возвращался к обществу, говоря, что не
берется высказать свое мнение в таком важном деле.  Впрочем,  случалось  ему
поступать и не столь осторожно. Так, однажды при  мне,  после  того  как  он
высказался об одной картине в том смысле,  что  краски  в  ней  недостаточно
выдержаны, он решительно схватил кисть с коричневым лаком, которая  случайно
оказалась у него под рукой, на глазах у  собравшихся  прошелся  ею  по  всей
картине и затем спросил их, не находят ли они, что  тона  картины  сделались
несколько глубже?
     Выполнив  свое  поручение  в  Париже,  он  уехал,  а   перед   отъездом
отрекомендовал меня  двум-трем  своим  влиятельным  знакомым  как  человека,
весьма пригодного для должности наставника во время  путешествия;  вскорости
мне и место нашлось; какой-то джентльмен привез в Париж своего  воспитанника
и пригласил меня сопровождать молодого человека в его путешествии по Европе.
Руководить им я должен был, однако, с той оговоркой,  что  в  каждом  случае
буду предоставлять ему руководствоваться собственными желаниями. Впрочем,  в
искусстве обращаться с деньгами ученик мой мог бы меня  поучить  уму-разуму.
Дядюшка его, умерший в Вест-Индии, оставил ему около двухсот тысяч фунтов, и
опекуны его, затем чтобы приготовить наследника к управлению таким  огромным
состоянием, определили его учиться к  стряпчему.  Жадность  -  вот  страсть,
которая им владела исключительно! Все  время,  пока  мы  путешествовали,  он
только и спрашивал, как бы поменьше истратить, как бы повыгоднее проехать из
одного места в другое  и  какого  бы  товара  купить  в  дороге,  чтобы  при
перепродаже в Лондоне получить  наибольшую  прибыль.  Он  охотно  осматривал
достопримечательности, когда за это не взималась плата; всякий же  раз,  как
представлялось какое-нибудь платное зрелище,  он  уклонялся,  говоря,  будто
слыхал, что оно нимало не занимательно. Ни разу не оплачивал  он  счета  без
того, чтобы не посетовать на дороговизну  путешествий.  И  это  на  двадцать
первом году жизни! В Ливорно мы пошли прогуляться в порт, чтобы взглянуть на
суда, и он тут же стал расспрашивать, во что обошелся бы  проезд  в  Англию.
Ему отвечали, что плыть прямо отсюда будет стоить сущие пустяки по сравнению
со всяким иным путем, и, не будучи в  силах  устоять  против  искушения,  он
выдал мне остаток моего жалованья, простился со мной  и,  захватив  с  собой
лишь одного слугу, поплыл в Лондон.
     И вот я снова оказался брошенным на произвол судьбы, - впрочем, к этому
мне было не привыкать. Однако здесь, в стране,  где  всякий  крестьянин  был
более искусным музыкантом, чем я, мое уменье было бесполезно; зато  к  этому
времени я обрел еще другой талант, который мог сослужить мне службу не хуже,
чем первый, а именно, искусство вести  спор.  В  заморских  университетах  и
монастырях есть обычай по определенным дням назначать диспуты на  какую-либо
тему; в диспуте может принять участие всякий желающий, и  тот,  кто  проявит
при этом достаточно умения, получает денежную награду и, сверх того, обед  и
приют на одну ночь. Таким образом я осилил всю дорогу до Англии, -  переходя
пешком из города в  город,  пристально  изучая  людей,  и,  если  можно  так
выразиться, знакомясь с обеими сторонами медали. Впрочем, выводы, к каким  я
пришел, можно изложить в нескольких словах: я убедился в  том,  что  бедному
человеку лучше всего живется  при  монархическом  правлении,  богатому  -  в
республике. Я убедился, также еще и в том,  что  богатство  всюду,  во  всех
странах, означает свободу и что как бы человек ни любил свободу,  он  всегда
готов подчинить своих сограждан своей собственной воле.
     Прибыв в Англию, я вознамерился засвидетельствовать вам свое  почтение,
а затем, дождавшись первой же кампании, завербоваться в  солдаты;  однако  в
дороге я переменил свое  решение,  ибо  повстречался  со  старым  знакомцем,
который, как оказалось, был  членом  труппы  комедиантов,  отправлявшейся  в
деревню, где они полагали провести все лето. Актеры нашли, что  я  гожусь  к
ним в труппу. Каждый из них, впрочем, почитал себя обязанным известить  меня
о важности дела, к которому я собираюсь приобщиться; о том,  что  публика  -
многоголовое чудовище и что тот, кто  надеется  угодить  ей,  должен  прежде
всего сам иметь голову на плечах;  что  искусству  актера  в  один  день  не
обучишься и что нельзя и думать понравиться публике, не прибегая к  ужимкам,
освященным обычаем и вот уже столетие, как не сходящим со сцены, и  которых,
кстати сказать, в жизни, за пределами  театра,  нигде  не  встретишь!  Затем
возникло некоторое затруднение с выбором роли, так  как  все  они  были  уже
разобраны. На первых порах я  перебрал  несколько  ролей,  одну  за  другой,
покуда за мной не была  оставлена  роль  Горацио,  которую,  благодаря  моим
любезным слушателям, мне так и не довелось сыграть.

ГЛАВА XXI
        Дружба людей порочных ненадежна, она длится до лишь поры, покуда
        служит к взаимной выгоде

     Рассказ моего сына затянулся, и нам пришлось слушать его в два  приема:
начав свою повесть в первый вечер, он закапчивал ее  на  другой  день  после
обеда, по внезапное появление кареты мистера Торнхилла у двери дома прервало
наше  приятное  времяпрепровождение.  Дворецкий,  который  отныне   сделался
преданнейшим моим другом,  успел  шепнуть  мне  на  ухо,  что  этот  помещик
ухаживает за мисс Уилмот и что тетка ее и дядюшка  чрезвычайно  благосклонно
смотрят на его сватовство. При виде нас с  сыном  мистер  Торнхилл  на  одно
мгновение как бы отпрянул; впрочем, я  не  подумал  приписать  это  движение
неудовольствию, а решил, что оно есть следствие неожиданности  встречи.  Так
или иначе, на приветствие паше он отвечал самым сердечным образом, и  вскоре
оказалось, что с его приездом всем сделалось еще веселей.
     После чая он отвел меня в сторонку, чтобы справиться о моей  дочери,  и
весьма изумился, услыхав, что мне так ничего и не удалось узнать о  ней;  со
своей стороны, он сообщил мне, что с тех пор частенько наведывался ко мне  в
дом и пытался утешить его обитателей как мог и что, уезжая, оставил их  всех
в добром здоровье. Затем он спросил, поделился  ли  я  своим  горем  с  мисс
Уилмот или с Джорджем, и, узнав, что я еще не рассказал им  о  нем,  одобрил
мою сдержанность,  советуя  и  впредь  держать  все  дело  в  секрете;  ибо,
продолжал он, в лучшем случае  вы  объявите  собственное  бесчестие,  а  как
знать, может быть, мисс Ливви менее виновна, нежели мы воображаем?
     Тут подошел слуга и передал мистеру Торнхиллу приглашение на кадриль, и
мистер Торнхилл покинул меня, оставив по себе самое приятное впечатление тем
участием, какое он принимал в моих делах.  Однако,  с  другой  стороны,  его
обращение с мисс  Уилмот  не  оставляло  места  для  сомнений;  правда,  она
как-будто не совсем была довольна его ухаживаниями и, казалось, принимала их
скорее из угождения тетушке, нежели по собственной воле.  Более  того,  я  с
радостью заметил, что  в  сторону  моего  сына  она  кидает  такие  ласковые
взгляды, каких  мистер  Торнхилл,  несмотря  на  все  его  богатство  и  все
старания, удостоен  не  был.  Впрочем,  меня  удивляло  спокойствие  мистера
Торнхилла: уступив настойчивым просьбам миссис Арнольд, мы уже неделю как  у
нее гостили, и по мере того, как  мисс  Уилмот  всякий  день  оказывала  все
больше знаков нежного внимания  моему  сыну,  возрастала  к  нему  и  дружба
мистера Торнхилла.
     Еще прежде он милостиво обещал употребить свое  влияние,  чтобы  помочь
нашему семейству; теперь же щедрость его не ограничилась одними  обещаниями.
В то самое утро, в какое предполагал я уехать, мистер  Торнхилл  подошел  ко
мне и с видом непритворной радости объявил об услуге,  которую  ему  удалось
оказать  своему  любезному  Джорджу.  Заключалась  же  она  в  том,  что  он
выхлопотал ему патент на чин лейтенанта в одном из полков, отправляющихся  в
Вест-Индию, причем добился того, что с  него  соглашались  взять  всего  сто
фунтов вместо обычных трехсот.
     - Об этой пустяковой услуге  и  говорить  нечего,  -  продолжал  мистер
Торнхилл, - и я просто счастлив, что мог услужить другу;  что  касается  ста
фунтов, если вам сейчас трудно собрать такую сумму, я  готов  внести  ее  за
вас, с тем что вы вернете мне эти деньги, когда вам будет удобно.
     Мы  не  знали,  какими  словами  благодарить  его  за  такое   поистине
благородное предложение, и я охотно выдал ему денежное обязательство на  эту
сумму; при этом я благодарил его так неумеренно, что  можно  было  подумать,
будто я не собираюсь возвратить ему долг.
     Джорджу надлежало немедленно отправиться в город, ибо,  по  словам  его
щедрого покровителя, мешкать было опасно, -  на  место  мог  найтись  другой
претендент, располагавший большими средствами.
     На другой день рано утром наш новоиспеченный воин был готов уже отбыть,
и один среди всех нас не выказывал признаков волнения.  Ни  тяготы  походной
жизни, ни опасности, с ней сопряженные, ни предстоящая разлука с  родными  и
со своею милою (ибо мисс Уилмот все-таки любила  его),  казалось,  не  могли
повергнуть его в уныние. После того как он простился с остальными, я дал ему
свое благословение - больше мне нечего было дать.
     - Итак, сын мой, - воскликнул я, - ты отправляешься сражаться  за  свое
отечество; помни же, сколь мужественно сражался твой дед, защищая  священную
особу короля - это было в те  времена,  когда  преданность  своему  государю
почиталась за добродетель среди британцев. Иди же, сын мой, и  будь  подобен
ему во всем, кроме его несчастий, если можно назвать  несчастьем  смерть  на
поле боя рядом со славным лордом Фолклендом.  Иди,  сын  мой,  и  если  даже
придется тебе пасть и тело твое, не оплаканное  близкими,  останется  лежать
без погребения, знай: нет более  драгоценных  слез,  нежели  те,  что  росой
падают с неба на голову сраженного воина!
     На следующее утро я простился с добрым семейством, которое оказало  мне
такое радушное гостеприимство, и на  прощание  еще  несколько  раз  повторил
слова благодарности мистеру Торнхиллу за проявленную им щедрость. Я  оставил
этот дом, где все дышало благополучием, которое  проистекает  от  соединения
достатка с хорошим воспитани