себя;  даже  у  этих  людей  не  вовсе
отсутствует человеколюбие. Сын вел за руку одного из наших малюток,  жена  -
второго. Я же опирался на плечо младшей дочери, у которой слезы так и текли,
- но не о собственной участи плакала она, а о моей.
     Мы уже отошли от нашего  последнего  жилища  мили  на  две,  как  вдруг
увидали позади себя толпу - человек  пятьдесят  беднейших  моих  прихожан  с
громкими воплями бежали вслед за нами! Со страшными проклятиями схватили они
обоих судебных приставов, клянясь, что  не  допустят,  чтобы  их  священника
посадили в тюрьму, и что станут защищать его до последней капли  крови;  при
этом они грозились учинить жестокую расправу над конвойными.  Это  могло  бы
привести к роковым последствиям, но я тотчас  вмешался  и  с  трудом  вырвал
служителей правосудия из рук разъяренной толпы. Дети, вообразив, что  пришло
избавление, не в силах  были  унять  свой  восторг  и  прыгали  от  радости.
Впрочем, слова, с  которыми  я  обратился  к  бедным  заблуждающимся  людям,
думавшим, что они меня спасают, вскоре их отрезвили.
     - Что это, друзья мои? - воскликнул я. - Так-то вы являете  мне  любовь
свою? Так-то следуете наставлениям, с которыми я обращался к вам  в  церкви?
Оказываете сопротивление правосудию, навлекая погибель на себя, да и на меня
тоже! Кто тут у вас зачинщик? Покажите мне того, кто ввел вас в  соблазн!  Я
не оставлю  его  дерзость  безнаказанной,  вот  увидите!  Увы,  мои  дорогие
заблудшие овцы!  Ступайте  домой  и  не  забывайте  более  долга  своего  по
отношению к богу, к отчизне и ко мне! Может, мне когда и  доведется  увидеть
вас при иных, более  счастливых  обстоятельствах,  и  тогда  я  приложу  все
старания, чтобы облегчить ваш удел. Дайте мне,  по  крайности,  тешить  себя
надеждой, что когда  я  стану  собирать  свое  стадо  и  поведу  его  стезей
бессмертия, все мои овечки до единой окажутся налицо!
     Раскаяние охватило их, и они в слезах по одному стали подходить ко  мне
и прощаться. С чувством пожал я руку каждому из  них  и,  благословив  всех,
пошел дальше, не встречая более препятствий на  своем  пути.  Под  вечер  мы
добрались до города, хотя справедливее было бы  назвать  его  деревней,  ибо
состоял он всего лишь из нескольких убогих домишек; все былое великолепие он
утратил, а от древних своих привилегий сохранил лишь эту тюрьму.
     Мы завернули на постоялый двор, где нам на скорую руку состряпали ужин,
и, сохраняя обычное веселие духа, я  уселся  со  своими  близкими  за  стол.
Позаботившись о приличном ночлеге для семьи, я  отправился  в  сопровождении
приставов в тюрьму; в свое время ее  построили  для  военных  целей,  и  она
представляла собой обширную залу, защищенную крепкой решеткой  и  вымощенную
каменными плитами; большую часть суток несостоятельные должники  содержались
тут вместе с ворами и  грабителями,  на  ночь  же  арестантов  разводили  по
одиночным камерам и там запирали.
     Вступая  в  тюрьму,  я  ожидал,  что  услышу  одни  вопли  и   стенания
несчастных; на  деле  же  все  оказалось  не  так.  Одна-единственная  цель,
по-видимому, одушевляла узников - как-нибудь забыться в шуме  и  веселье.  С
меня, как со всякого новичка, сразу  потребовали  денег  на  угощение,  и  я
немедленно подчинился обычаю, хотя та небольшая сумма, что была при  мне,  и
без того почти совсем растаяла. Тотчас послали за  вином,  и  тюрьма  вскоре
наполнилась буйством, хохотом и сквернословием.
     "Ну что ж, - подумал я. - Если закоренелые преступники веселы, то мне и
вовсе грех унывать! Тюрьма все та же, что для меня, что для них,  а  у  меня
как-никак больше причин чувствовать себя счастливым, нежели у этих людей".
     Подобными мыслями я пытался подбодрить себя, но слыхано ли,  чтобы  кто
когда-либо становился веселым по принуждению, которое само по себе есть враг
веселья? И вот, покуда я сидел в углу и предавался грустной задумчивости, ко
мне подсел один из  моих  товарищей  по  заключению  и  вступил  со  мной  в
разговор. Я положил себе за правило никогда не отказывать в  беседе  никому,
кто пожелал бы со мной говорить;  ибо,  если  разговор  его  хорош,  я  могу
почерпнуть из него что-нибудь для себя, а если плох - могу  принести  пользу
собеседнику. На этот раз мне попался человек бывалый,  с  хорошей  природной
смекалкой, знающий, как  говорится,  свет,  или,  вернее,  его  изнанку.  Он
спросил меня, позаботился ли я о постели, а надо сказать, что я о ней  и  не
подумал.
     - Напрасно! - воскликнул он. -  Ибо  здесь  ничего,  кроме  соломы,  не
дадут, а ваша камера очень велика, и вам будет холодно. Впрочем, вы, я вижу,
джентльмен, и так как я и сам в свое время принадлежал  к  их  числу,  то  с
радостью уступлю вам часть моих постельных принадлежностей.
     Я поблагодарил его и высказал удивление по поводу  того,  что  встречаю
такое человеколюбие в  тюрьме,  и,  желая  блеснуть  своей  образованностью,
прибавил, что древний мудрец, видно, знал цену  дружбе  в  несчастье,  когда
сказал: "Тон космон айре, эй дос тон этайрон".
     - И в самом деле, - продолжал я, - чем был бы  мир,  если  бы  мы  были
обречены на полное одиночество?
     - Вы говорите о мире, сударь, - подхватил мой товарищ по заключению.  -
Мир достиг дряхлого возраста, и,  однако,  космогония  или  сотворение  мира
озадачили  не  одно  поколение  философов.  Какие  только  предположения  не
высказывали они о сотворении мира! Сапхониатон, Манефо,  Берозус  и  Оцеллий
Лукан - все они тщетно пытались разгадать эту задачу. У последнего есть даже
такое изречение: "Анархон ара кай ателутайон то пан", - что означает...
     - Извините меня, сударь, если я перебью вашу ученую речь! - вскричал я.
- Но мне сдается, что я уже все это слышал  -  не  имел  ли  я  удовольствия
видеться  с  вами  на  уэллбриджской  ярмарке  и  не  зовут  ли  вас  Эфраим
Дженкинсон?
     Он только вздохнул в ответ.
     - Не припомните ли вы, - продолжал я, -  некоего  доктора  Примроза,  у
которого покупали лошадь?
     Тут он узнал меня - обычный полумрак, царивший в тюрьме, и  сгущавшиеся
сумерки помешали ему прежде разглядеть мои черты.
     - Верно, сударь, - отвечал мистер Дженкинсон, - я вас отлично помню!  Я
купил у вас лошадь и забыл за нее заплатить, не так ли? Единственный опасный
мне свидетель на ближайшей сессии суда -  это  ваш  сосед  Флембро,  ибо  он
решительно намерен присягнуть в том, что я фальшивомонетчик... Я же от  всей
души раскаиваюсь, что обманул вас и что обманывал людей вообще, ибо  вот,  -
тут он указал на свои кандалы, - до чего довели меня плутни!
     - Что ж, сударь, - отвечал я, - за вашу бескорыстную доброту ко  мне  я
отплачу тем, что постараюсь смягчить, а то и вовсе избавить вас от показаний
мистера Флембро, и с этой целью при первой же возможности  направлю  к  нему
своего сына. И я ничуть не сомневаюсь, что он мою просьбу выполнит.  Что  до
моих показаний, то вы можете быть совершенно спокойны.
     - Ах, сударь, - воскликнул он, - я сделаю  для  вас  все,  что  в  моих
силах. Больше половины моей постели я предоставлю вам и не дам вас в обиду в
тюрьме, а я здесь как будто пользуюсь кое-каким влиянием.
     Я поблагодарил его, а затем  не  мог  удержаться,  чтобы  не  высказать
своего удивления: сейчас он выглядел молодым человеком, между тем в  прошлую
мою встречу с ним я ему никак меньше шестидесяти не дал бы.
     - Сударь, - отвечал он, - вы мало знаете жизнь. Я тогда был в парике, а
кроме того, я умею принимать любую личину и изображать собой кого хотите - и
семнадцатилетнего юнца, и семидесятилетнего старца. Увы, сударь,  я  был  бы
уже богачом, кабы половину трудов,  что  потратил  на  то,  чтобы  сделаться
плутом, положил на изучение какого-нибудь ремесла! Впрочем, какой я ни есть,
а все же надеюсь быть вам полезным, и, может быть, в ту самую минуту,  когда
вы будете меньше всего этого ждать.
     Дальнейшая  наша  беседа  была  прервана  появлением  слуг   тюремщика,
которые, сделав перекличку, стали разводить нас по камерам.  Сними  был  еще
малый, который нес для меня пук соломы; он повел меня узким темным коридором
в комнату, вымощенную такими же каменными плитами, что и та,  из  которой  я
вышел. В одном углу я разложил солому, покрыв ее  сверху  постелью,  которою
поделился со мной мистер Дженкинсон,  после  чего  мой  провожатый  довольно
любезно  пожелал  мне  покойной  ночи  и  ушел.  Я  предался  обычным  своим
благочестивым размышлениям на сон грядущий,  вознес  хвалу  небесному  моему
наставнику и проспал сладчайшим сном до самого утра.

ГЛАВА XXVI
        Исправление тюремных нравов. Истинное правосудие должно не только
        карать, но и поощрять

     Рано поутру я был разбужен рыданиями моих близких,  собравшихся  вокруг
моего ложа. Мрачная обстановка,  видимо,  подействовала  на  них  угнетающим
образом. Я мягко попенял им за их малодушие, уверив их, что в жизни не  спал
так покойно, как в эту ночь, а затем, не видя своей старшей дочери,  стал  о
ней спрашивать. Мне отвечали, что треволнения вчерашнего дня так утомили  ее
и расстроили, что  лихорадка  ее  усугубилась,  и  они  сочли  благоразумным
оставить ее дома.  Затем  я  велел  сыну  где-нибудь  поблизости  от  тюрьмы
подыскать одну или две комнаты, так, чтобы все могли разместиться. Он  пошел
исполнять мое приказание, но ему удалось снять лишь одну небольшую  комнатку
для матери с сестрами, зато добросердечный тюремный надзиратель разрешил ему
вместе с маленькими братьями ночевать у меня.  В  углу  им  устроили  вполне
удобную, на мой взгляд, постель.  Все  же  мне  захотелось  наперед  узнать,
пожелают ли мои малютки остаться в темнице, которая поначалу вселяла  в  них
такой ужас.
     - Ну-с, молодцы, - воскликнул я, - нравится ли вам ваша новая постель?!
Или вы, может быть, боитесь спать в такой темной комнате?
     - Что вы, батюшка, - ответил Дик, - с вами я не боюсь спать где угодно!
     - А я, - сказал Билл, которому шел всего пятый год,  -  я  люблю  лучше
всего те комнаты, где живет мой батюшка.
     После  этого  я  распределил  между  всеми  членами   семьи   различные
обязанности. Младшей дочери я дал строгий наказ  оберегать  сестру,  которой
день ото дня становилось хуже; жене поручил заботу о моем здоровье, а Дик  и
Билл должны были читать мне вслух.
     - Что же до тебя, сын мой, - продолжал я, - ты теперь наша единственная
опора,  от  трудов  рук  твоих  зависит  все  наше   благополучие.   Работая
поденщиком,  ты  можешь  выручить  довольно  денег,  чтобы   при   известной
бережливости все мы могли жить, не ведая  нужды.  Тебе  уже  шестнадцать,  и
господь дал тебе силы для того, чтобы ты употребил  их  во  благо;  ибо  они
нужны для того, чтобы спасти от голода беспомощных  твоих  родителей  и  всю
твою семью. Итак, отправляйся искать  работу  сегодня  же  и  приноси  домой
каждый вечер все, что заработаешь днем.
     Наставив его таким образом и определив обязанности каждого, я  пошел  в
общее отделение, где было больше простора и воздуха. Впрочем, там  я  пробыл
недолго, ибо брань,  непристойности  и  жестокость,  встретившие  меня,  как
только я вошел, вскоре  загнали  меня  назад,  в  мою  каморку.  Я  просидел
некоторое время там, дивясь заблуждению сих несчастных, которые, восстановив
против себя человечество, выбивались из  сил,  чтобы  заполучить  еще  более
могущественного врага в будущем.
     Слепота их вызывала горячую мою жалость и заставила забыть  собственные
невзгоды. И я подумал, что мой долг попытаться обратить их на путь истинный.
Поэтому я решил вновь выйти к ним, и  невзирая  на  их  насмешки,  приняться
увещевать их, надеясь покорить их своим  упорством.  Возвратившись  в  общую
залу, я поделился с мистером Дженкинсоном этим намерением, которое,  хоть  и
сильно рассмешило его, он все-таки сообщил остальным. Предложение  мое  было
принято весьма благосклонно, ибо предвещало  новую  забаву,  а  публика  эта
иначе и веселиться не умела, как глумясь да безобразничая.
     Итак, к вящему веселью слушателей, я громко  и  отчетливо  прочитал  им
несколько молитв. Сальные шуточки, произносимые  шепотом,  притворные  стоны
раскаяния, подмигивания и нарочитый кашель то и дело вызывали взрывы хохота.
Несмотря на это, я продолжал читать с  обычным  своим  воодушевлением.  "Как
знать,  -  рассуждал  я,  -  может,  слова  мои  ненароком  и  повлияют   на
которого-нибудь из них, и, уж во всяком случае, к  столь  благородному  делу
никакая скверна не пристанет!"
     От чтения я перешел к проповеди и старался не столько  попрекать  своих
слушателей грехами их, сколько просто  занять  их  воображение.  Прежде  чем
приступить  к  самой  проповеди,  я  сказал,   что   единственная   причина,
побуждающая меня обращаться к ним таким образом, есть забота  об  их  благе;
что сам я такой же арестант, как и  они,  и  за  проповедь  свою  ничего  не
получаю. Мне прискорбно, сказал я им, слушать их  богохульства,  ибо  выгоды
для них в этом нет никакой, прогадать же они могут очень много.
     - Ибо, истинно говорю я вам, друзья мои, - воскликнул  я,  -  а  я  вас
всегда буду почитать за своих друзей, пусть свет  и  отвернулся  от  вас,  -
сколько ни богохульствуйте, хоть двенадцать тысяч раз на дню, кошелек ваш от
того не станет тяжелее  ни  на  пенс.  Зачем  же  в  таком  случае  поминать
ежеминутно дьявола, заискивая перед ним, когда  вы  видите,  каково  скверно
обращается он с вами? Что он вам дал -  полный  рот  богохульств  да  пустое
брюхо! А судя по тому, что мне о нем  известно,  вы  та,  в  будущем  ничего
хорошего от него не увидите.
     Если нас кто надует, - продолжал я, - мы обычно  отказываемся  иметь  в
дальнейшем с ним дело - и идем другому. Почему бы и вам не поискать  другого
хозяина, который, во-всяком случае, обещает вам одно -  принять  каждого  из
вас к себе? Право же, друзья мои,  что  может  быть  глупее,  чем,  совершив
грабеж, искать убежища у полицейских? Не так ли поступаете вы? Все вы  ищете
утешения у того, кто для вас гораздо опасней, нежели самый  свирепый  сыщик;
ибо сыщик завлечет вас, повесит - и дело с концом, а этот и завлечет,  и  на
виселицу вздернет, да еще и после петли не выпустит из своих лап!
     Когда я кончил, многие из моих слушателей стали выражать мне одобрение,
некоторые подходили и пожимали мне руку, божась,  что  я  честный  малый,  и
высказывая желание сойтись со мной покороче. Поэтому я обещал и на следующий
день обратиться к ним с проповедью, и у меня даже появилась надежда в  самом
деле обратить их на путь спасения, ибо  я  всегда  считал,  что  нет  такого
человека, который не мог бы исправиться; стрелы раскаяния,  на  мой  взгляд,
проникают в любое сердце, нужно лишь, чтобы стрелок был  достаточно  метким.
Так положив в душе моей, я возвратился к  себе;  жена  уже  приготовила  нам
скромный обед, к которому мистер Дженкинсон просил дозволения  присовокупить
свой, затем чтобы, как он любезно  выразился,  усладиться  моей  беседой.  С
моими близкими он еще не был знаком, так как ко мне  в  камеру  они  прошли,
минуя общее помещение, тем узким темным коридором, о котором я уже  говорил.
Дженкинсон был,  видимо,  поражен  красотой  моей  младшей  дочери,  которой
грустная задумчивость придавала теперь особое очарование, да и  малютки  мои
привели ею в восхищение.
     - Ах, доктор! - воскликнул он. -  Детки  ваши  так  хороши,  так  чисты
сердцем - разве здесь им место?
     - Да что,  мистер  Дженкинсон,  -  отвечал  я,  -  они  благодаря  богу
воспитаны в твердых правилах, и коль скоро они добродетельны сами, им  ничто
не опасно.
     - Я думаю, сударь, - продолжал мой товарищ по несчастью, - что для  вас
большое, должно быть, утешение иметь подле себя милое ваше семейство?
     - Утешение, мистер Дженкинсон? - отвечал я. - Еще какое, и я бы  ни  за
что не согласился оказаться без них, ибо с ними и темница для меня дворец. И
есть лишь один способ уязвить меня на этом свете - это причинить им зло.
     - В таком случае, сударь, - вскричал он, - боюсь, что я перед  вами  до
некоторой степени виноват! Ибо кое-кому из присутствующих, - он  взглянул  в
сторону Мозеса, - я, кажется, причинил зло, и теперь смиренно прошу  у  него
прощения.
     Сын мой мгновенно припомнил его голос и черты,  несмотря  на  весь  его
тогдашний маскарад, и с улыбкой протянул ему руку в знак прощения.
     - И все-таки, - сказал он при этом, - хотелось бы мне знать, что  такое
прочли вы в моем лице, что решились провести меня?
     - Эх, сударь! - отвечал тот. - Не лицо ваше, а белые  чулки  да  черная
лента в волосах ввели меня  в  искушение.  Впрочем,  не  в  обиду  вам  будь
сказано, мне доводилось обманывать людей и более мудрых, чем вы; и  все  же,
несмотря на всю мою ловкость, болваны меня в конце концов одолели.
     - Я полагаю, - вскричал мой сын, - что история такой жизни,  как  ваша,
столь же занятна, сколь поучительна!
     - Ни то, ни другое, мой друг, - отвечал мистер Дженкинсон. - Повести, в
которых рассказывается об одном лишь коварстве  да  о  пороке  человеческом,
развивая в нас подозрительность, лишь  замедляют  наше  продвижение  вперед.
Путник, что смотрит с недоверием на всякого, кто повстречается ему на  пути,
и поворачивает вспять, если встречный покажется ему похожим  на  разбойника,
вряд ли вовремя достигнет места, куда он стремится. И по правде  сказать,  -
продолжал он, - я по собственному  опыту  знаю,  что  нет  на  свете  глупее
человека, чем наш брат, умник. С детства меня считали очень  хитрым,  -  мне
еще и семи не  было,  когда  дамы  провозгласили  меня  настоящим  маленьким
мужчиной, в четырнадцать я  узнал  в  совершенстве  свет,  научился  ухарски
заламывать шляпу  и  ухаживать  за  дамами;  в  двадцать,  хоть  я  был  еще
совершенно честен, производил на всех впечатление плута, так что  никто  мне
не доверял. И вот наконец мне пришлось и в самом деле сделаться  мошенником,
чтобы как-то жить, и с тех пор в голове моей не переставали роиться  плутни,
а сердце замирать от  страха,  что  меня  вот-вот  разоблачат.  Сколько  раз
доводилось  мне  дурачить  простодушного  вашего  соседа,  честного  мистера
Флембро - ведь так или иначе я его обманывал раз в год! И  что  же?  Честный
человек продолжал идти своим путем, не потеряв доверия к людям, и богател, в
то время как я, несмотря на все свои плутни и уловки, прозябал в  нужде,  не
имея притом утешения, которое выпадает тем, у  кого  совесть  чиста.  Однако
расскажите мне, каким образом попали сюда вы? Как знать, может, я, не будучи
в состоянии вырваться из тюрьмы сам,  могу  тем  не  менее  вызволить  своих
друзей?
     Уступив  его  любопытству,  я  поведал  ему  всю  цепь  случайностей  и
безрассудств, которые ввергли меня в нынешнюю мою беду, и прибавил,  что  не
имею ни малейшей надежды выбраться отсюда.
     Выслушав мою повесть, он несколько минут помолчал, затем  хлопнул  себя
по лбу, словно сделал важное открытие, и  стал  откланиваться,  говоря,  что
попытается изыскать способ к нашему спасению.

ГЛАВА XXVII
        О том же предмете, что и предыдущая глава

     На следующее утро я поделился с женой и детьми своим планом исправления
нравов заключенных, который они, впрочем, встретили  весьма  неодобрительно;
они находили его не только неосуществимым, но  и  неприличным,  говоря,  что
несмотря на все мои усилия, преступников мне не исправить, а вот сан свой  я
могу запятнать.
     - Прошу прощения, - возражал я, - каждый из этих людей, как бы низко он
ни пал, - человек,  и  потому  достоин  моей  любви.  Добрый  совет,  будучи
отвергнут,  возвращается  к  советчику  и  обогащает  его  душу;  пусть  мои
наставления и не помогут  им  исправиться,  зато  мне  самому  они  принесут
несомненную пользу. Поверьте, дети мои, если бы эти несчастные были принцами
крови, толпы бросились бы угождать им, а на мой взгляд,  душа,  томящаяся  в
тюремных стенах, ничуть