не менее  драгоценна,  нежели  та,  что  обитает  во
дворце. Так, дорогие мои, я постараюсь помочь им, и быть может, не  все  они
станут меня презирать; кто знает? - быть может, мне удастся хоть  одну  душу
вытащить из бездны, и это будет великой  радостью,  ибо  есть  ли  на  земле
что-либо драгоценнее души человеческой?
     С этими словами я покинул их и  проследовал  в  общую  залу,  обитатели
которой  веселились,  поджидая  меня,  причем  у  каждого  была  заготовлена
какая-нибудь тюремная шутка, которую он жаждал поскорее испытать  на  ученом
пасторе. Так, едва собрался я говорить, один из них, как бы невзначай,  сбил
мой парик на сторону и тотчас извинился. Другой, стоявший несколько поодаль,
упражнялся в искусстве плевать сквозь зубы, так что брызги  фонтаном  падали
на мою книгу. Третий произносил "аминь" тоном  столь  прочувствованным,  что
все так и покатывались со  смеху.  Четвертый  украдкой  вытащил  у  меня  из
кармана очки.  Но  одна  выдумка  вызвала  особенно  большое  веселье,  ибо,
заметив, в каком порядке разложил я перед собой свои книги, некий  весельчак
ловко подменил одну из них, и на  ее  месте  очутился  сборник  непристойных
шуток.
     Впрочем, и не  обращал  никакого  внимания  на  проказы  вздорных  этих
людишек и продолжал свое дело, ибо знал наверное, что все, что есть смешного
в моей попытке, будет казаться таковым только  первое  время,  серьезное  же
останется навеки. План мой удался, и не прошло  и  шести  дней,  как  многих
охватило раскаяние, слушали же меня со вниманием все.
     Я мог поздравить себя с успехом: благодаря упорству и умению обращаться
с людьми мне удалось пробудить совесть у людей, лишенных, казалось бы, каких
бы то ни было признаков нравственного чувства; и вот  я  стал  подумывать  о
том, чтобы облегчить им также и материальную их участь и сделать их жизнь  в
тюрьме более сносной. До сей  поры  переходили  они  из  одной  крайности  в
другую: от  голода  -  к  излишествам,  от  бешеного  буйства  -  к  горьким
сетованиям. Единственным занятием их было ссориться друг с другом, играть  в
карты и вырезать чурки для того, чтобы приминать табак  в  трубке.  Ненужное
это ремесло, однако, подало мне благую  мысль:  усадить  тех,  кто  захочет,
вырезать  болванки  для  табачных  и  сапожных  лавок,  купив  по   подписке
необходимое для этого дерево; готовый товар сбывался по  моему  указанию,  и
таким образом каждый мог заработать кое-что -  пустяки,  конечно,  но  этого
хватало на пропитание.
     Я не  остановился,  однако,  на  этом  и  учредил  систему  штрафов  за
безнравственные поступки и наград за особое прилежание. Так,  меньше  чем  в
двухнедельный срок я преобразовал эту толпу в какое-то подобие человеческого
общества и испытывал гордость законодателя, которому удалось  вывести  людей
из состояния первобытной дикости, внушив им уважение к власти и  пробудив  в
них чувство товарищества.
     Вообще говоря, хотелось бы, чтобы законодательная  власть  видоизменяла
законы свои в сторону исправления нравов, а не большей  суровости,  и  чтобы
она поняла наконец,  что  число  преступлений  сократится  не  тогда,  когда
наказание сделается привычным, а тогда лишь, когда оно  будет  действительно
устрашать. Тогда изменится характер нашей нынешней тюрьмы, которая не только
принимает готовых преступников в свое  лоно,  но  и  делает  людей  невинных
преступниками, и человека, нарушившего  закон  впервые,  выпускает,  -  если
только она выпустит его живым, - готовым на тысячу преступлений.  Она  стала
бы, наподобие других европейских тюрем, местом, где арестованный  наедине  с
собой мог бы поразмыслить над своими поступками и где его навещали бы  люди,
способные я виненном пробудить совесть, а невинному помещать сбиться с пути.
Только так, а вовсе не путем увеличения наказаний, можно исправить  нравы  в
стране; кстати сказать, я  сильно  сомневаюсь  в  целесообразности  смертной
казни  применительно  к   мелким   правонарушениям.   В   случаях   убийства
необходимость подобной меры очевидна,  ибо  все  мы,  разумеется,  должны  в
интересах  самозащиты  избавить  себя  от   человека,   проявившего   полное
пренебрежение   к   жизни   другого.   Сама   природа   возмущается   такими
преступлениями.
     Иначе, однако, обстоит дело там, где идет речь о посягательстве на  мою
собственность. У меня нет оснований лишить вора жизни, ибо по  естественному
праву, лошадь, которую он у меня украл, принадлежит  в  равной  степени  нам
обоим.  И  если  я  считаю  себя  вправе  лишить  его  за  это  жизни,  надо
предположить предварительную договоренность между нами, по  которой  тот  из
нас, кто лишит другого его лошади, должен умереть. Но  такая  договоренность
исключается, ибо жизнь не может быть предметом торга точно так же, как никто
не имеет права лишить себя жизни, ибо она принадлежит не  ему.  И  даже  при
существующем законодательстве ни  один  суд  не  посчитался  бы  с  подобным
договором, ибо совершенно ясно,  что  проступок,  при  котором  пострадавший
терпит лишь  небольшое  неудобство,  ничтожен  по  сравнению  с  наказанием,
поскольку гораздо важнее сохранить жизнь двум людям, нежели  чтобы  один  из
них  мог  ездить  верхом!  Если   договор   между   двумя   людьми   признан
несправедливым, то он останется  несправедливым,  пусть  ею  заключат  между
собою сотни или даже сотни тысяч; ведь круг,  сколько  его  ни  черти,  хоть
десять миллионов раз, все равно никогда не сделается квадратом, точно так же
и ложь, повторенная мириадами  голосов,  не  станет  от  того  истиной.  Так
говорит рассудок, и так говорит  природное  наше  чувство.  Дикари,  которые
знают одно лишь право, право природы, очень бережно относятся к человеческой
жизни и только в ответ на пролитую кровь лишают обидчика жизни.
     Саксонские наши предки, сколь ни были свирепы  они  во  время  войн,  в
мирное время прибегали к казням весьма редко; и во  всех  юных  нациях,  еще
хранящих на себе печать  природы,  почти  нет  таких  преступлений,  которые
считались бы заслуживающими смертной казни.
     А вот в обществе цивилизованном уголовное законодательство находится  в
руках богатых и беспощадно к бедным.
     Может быть, государство с годами приобретает  старческую  суровость,  а
собственность  наша,  увеличиваясь  в  объеме,  становится   для   нас   все
драгоценнее, в то время как богатства,  умножаясь,  множат  наши  страхи,  и
поэтому все, чем мы владеем, с каждым днем ограждается  новыми  законами,  а
вокруг воздвигаются все новые виселицы во устрашение тем,  кто  посягнул  бы
проникнуть внутрь этих границ.
     Не знаю, что тому причиною: обилие ли карательных законов, или в  самом
деле распущенность нравов наших, а только ежегодное количество  преступников
у нас более чем вдвое превышает  число  их  во  всех  европейских  державах,
вместе взятых. Возможно, что и  оба  эти  обстоятельства,  ибо  они  взаимно
порождают одно другое. Когда народ видит, что  различные  по  тяжести  своей
преступления, благодаря уголовному закону влекут за собой без разбора одни и
те же наказания, он перестает ощущать разницу и между самими проступками,  а
нравственность общества зиждется именно на  этом  различии;  таким  образом,
чрезмерно большое количество законов порождает новые пороки, новые же пороки
требуют новых карательных мер.
     А хотелось бы, чтобы  власть,  вместо  того,  чтобы  придумывать  новые
законы  для  наказания  порока,   вместо   того,   чтобы   стягивать   путы,
предназначенные сдерживать общество так туго, что в один прекрасный день оно
судорожным движением может их порвать, вместо того чтобы  отсекать  от  себя
несчастных как нечто ненужное, даже не испытав, на что они могут быть годны,
вместо того, чтобы дело исправления превращать в возмездие, -  хотелось  бы,
чтобы мы нашли способ предупреждать зло,  чтобы  закон  сделался  защитником
народа, а не его тираном. Тогда бы мы увидели, что те самые души, которые мы
считали никчемными, всего лишь нуждаются в руке умелого мастера; тогда бы мы
увидели, что сии несчастные, обреченные на длительные муки, - затем  только,
чтобы роскошь не испытала и минутного неудобства, - если только правильно  к
ним подойти, в минуту опасности  могли  бы  стать  государству  опорой;  что
сердце у  этих  людей  столь  же  мало  отличается  от  нашего,  сколь  мало
отличаются от наших лиц их лица; мы увидели бы, что на свете  редко  сыщется
душа, которая бы погрязла в пороке настолько, что ее нельзя  исправить;  что
преступление, совершенное преступником, может оказаться его последним даже и
в том случае, если он сам останется жить,  а  не  погибнет  на  виселице  и,
наконец, что  для  безопасности  общества  совсем  не  нужно  такого  обилия
пролитой крови.

ГЛАВА XXVIII
        В этой жизни счастье зависит не столько от добродетели, сколько от
        умения жить, земные блага и земные горести слишком ничтожны в глазах
        провидения, и оно не считает нужным заботиться о справедливой
        распределении их среди смертных

     Более двух недель прошло  со  времени  моего  заключения  в  тюрьму,  а
дорогая моя Оливия так ни разу у  меня  и  не  побывала;  я  сильно  по  ней
стосковался. Я сказал об  этом  жене,  и  на  следующее  же  утро  бедняжка,
опираясь на руку сестры, появилась в моей камере. Я был поражен, увидев, как
изменилось ее лицо. Смерть, словно нарочно, чтобы  напугать  меня,  вылепила
заново все ее черты, некогда столь прелестные. Виски ее ввалились,  кожа  на
лбу натянулась, и роковая бледность покрывала щеки.
     - Как я рад тебя видеть, моя дорогая! - воскликнул я. - Но к чему такое
уныние, Ливви? Я знаю, любовь  моя,  ты  не  позволишь  невзгодам  подточить
жизнь, которой я дорожу, как своею собственной. Ты слишком меня  любишь,  не
правда ли? Приободрись, дитя мое, настанут и для нас когда-нибудь счастливые
дни!
     - Вы всегда, батюшка, - отвечала она, - были добры ко мне, и мысль, что
мне не суждено разделить с вами счастье, которое  вы  сулите  впереди,  лишь
усугубляет мою тоску. Увы, батюшка, мне уже не видеть  счастья  здесь,  и  я
мечтаю покинуть мир, где я видела  одно  лишь  горе!  Право,  сударь,  я  бы
желала, чтобы вы перестали противиться мистеру  Торнхиллу:  может  быть,  он
сжалился бы над вами, я же умерла бы спокойнее.
     - Никогда! - отвечал я. -  Никогда  не  соглашусь  признать  свою  дочь
потаскухой! И пусть мир взирает на твой  проступок  с  презрением,  я  желаю
видеть в нем одну доверчивость, а не грех. Друг мой, я  ничуть  не  страдаю,
находясь здесь, в этом месте, каким бы мрачным оно тебе ни казалось; и знай,
что, покуда я буду иметь счастье видеть тебя в живых, он  не  получит  моего
согласия  на  то,  чтобы,  женившись  на  другой,  сделать  тебя  еще  более
несчастною.
     Когда дочь моя ушла, мистер Дженкинсон, присутствовавший при  свидании,
вполне справедливо принялся корить меня за упрямство, за то, что я  не  хочу
смириться и отказываюсь ценой покорности купить  свободу.  Он  говорил,  что
было бы несправедливо ради спокойствия одной дочери,  к  тому  же  той,  что
является виновницей моего несчастия, жертвовать остальными членами семьи.
     - И потом, - прибавил он, - вправе ли  вы  становиться  между  мужем  и
женой? Все равно ведь помешать этому браку вы не  в  силах,  а  можете  лишь
сделать его несчастливым.
     - Сударь, - отвечал я, - вы не знаете человека, который нас преследует.
Я же отлично знаю, что, даже покорившись ему, я не получу свободы ни на час.
Мне рассказали, что не далее как год назад в этой самой камере один  из  его
должников умер с голоду. Но даже если бы  мое  согласие  я  одобрение  могло
перенести меня отсюда в самый великолепный из его покоев, я бы все равно  не
дал ни того, ни другого, ибо внутренний голос шепчет мне, что  я  тем  самым
попустительствовал бы прелюбодеянию. Покуда дочь моя  жива,  я  не  согласен
считать какой-либо другой его брак законным. Разумеется, если бы ее  с  нами
более не было, с моей стороны было бы  низостью  пытаться  из  личной  обиды
разлучить тех, кто желает соединиться. Нет, я  бы  даже  хотел,  чтобы  этот
негодяй женился, затем, чтобы положить конец дальнейшему  его  разврату.  Но
разве не был бы я жесточайшим из родителей, если бы сам способствовал верной
гибели моего дитяти, - и все это для того лишь, чтобы  самому  вырваться  из
тюрьмы? Желая избежать кратковременных невзгод,  неужели  захочу  я  разбить
сердце моей дочери, обрекая ее на бессчетные терзания?
     Он согласился со мной, но прибавил, что дочь моя, как ему кажется,  так
плоха, что моему заточению должен скоро прийти конец.
     - Впрочем, -  продолжал  он,  -  хоть  вы  и  отказываетесь  покориться
племяннику, может быть, вы согласитесь обратиться к дяде - он  славится  как
самый справедливый и добрый человек во всем королевстве. Я бы советовал  вам
послать ему письмо и в нем описать все злодеяния его племянника, и,  клянусь
жизнью, через три дня вы получите ответ!
     Поблагодарив его, я тотчас решился последовать его совету; но у меня не
было бумаги, а мы, как  на  беду,  с  утра  истратили  все  наши  деньги  на
провизию; впрочем, он меня выручил и тут.
     Три дня я пребывал в тревоге, не зная, как-то  будет  там  принято  мое
письмо; и все это время жена моя беспрестанно  упрашивала  меня  сдаться  на
любых условиях - лишь бы вырваться отсюда; к тому же мне  ежечасно  доносили
об ухудшении здоровья моей дочери. Наступил третий день, затем четвертый,  а
ответа все не было: да и как можно было рассчитывать, что моя  жалоба  будет
встречена благосклонно: ведь я был для сэра Уильяма Торнхилла чужой, а  тот,
на кого я жаловался, - его любимый племянник. Так что и эта  надежда  вскоре
исчезла вслед за прежними.  Я,  однако,  все  еще  сохранял  бодрость,  хотя
длительное  заключение  и  спертый  воздух  тюрьмы  начали  видимым  образом
сказываться  на  моем  здоровье,  а  ожог,  полученный  во   время   пожара,
становиться все болезненней. Зато подле меня сидели  мои  дети,  по  очереди
читая мне вслух, или со слезами внимая наставлениям,  которые  я  давал  им,
лежа на соломе.
     Здоровье  дочери  таяло  еще  быстрее,  чем  мое,  и  все,  что  о  ней
рассказывали, подтверждая мои печальные предчувствия, увеличивало мою  боль.
На пятые сутки после того, как я отправил  письмо  сэру  Уильяму  Торнхиллу,
меня напугали известием, что дочь моя лишилась речи. Вот когда и самому  мне
мое заключение показалось нестерпимым! Душа моя рвалась из  плена,  туда,  к
возлюбленной дочери моей, чтобы утешать ее и  укреплять  в  ней  дух,  чтобы
принять последнюю ее волю и указать  ее  душе  дорогу  в  небесную  обитель!
Наконец пришли и сказали: она умирает, а  я  не  имел  даже  и  того  малого
утешения - рыдать у ее изголовья. Через некоторое время мой тюремный товарищ
пришел ко мне с последним отчетом. Он призывал меня быть мужественным -  она
умерла! На следующее утро он нашел подле  меня  лишь  двух  моих  малюток  -
теперь это было единственное мое общество; изо всех своих  силенок  пытались
они меня утешить. Они умоляли разрешить им читать мне вслух и уговаривали не
плакать, говоря, что большие не плачут.
     - И ведь теперь, батюшка,  моя  сестрица  -  ангел,  не  правда  ли?  -
восклицал старший. - Так что ж вы ее жалеете? Я сам хотел бы  быть  ангелом,
чтобы улететь из этого гадкого места, только, конечно, с вами, батюшка.
     - Правда, - вторил ему младший мой мальчик. -  На  небе,  куда  улетела
сестрица, много лучше, чем здесь, и потом, там одни только хорошие  люди,  а
тут все такие дурные...
     Мистер Дженкинсон перебил невинный их лепет, говоря, что теперь,  когда
дочери моей уже нет в живых, я должен всерьез подумать  об  остальном  своем
семействе и попытаться спасти собственную жизнь, которая с каждым  днем  все
больше подвергается опасности  из-за  лишений  и  скверного  воздуха.  Пора,
прибавил  он,  пожертвовать  своею  гордостью  и  обидами  ради   тех,   чье
благополучие зависит от меня; и  здравый  смысл,  и  простая  справедливость
велят мне сделать попытку примириться с помещиком.
     - Слава господу, - воскликнул я. - Во  мне  уже  никакой  гордости  не,
осталось! Я возненавидел бы душу свою, когда бы на  дне  ее  обнаружил  хоть
крупицу гордости или ненависти. Напротив,  поскольку  гонитель  мой  некогда
являлся моим прихожанином, я надеюсь, что  когда-нибудь  мне  посчастливится
представить пред лицо вечного судии его душу очищенной. Нет, сударь, нету во
мне ненависти, и хоть он взял у меня  то,  что  мне  было  дороже  всех  его
сокровищ, и хоть он разбил мне сердце, ибо я болен, я совсем  без  сил,  да,
тюремный друг мой, я очень болен, - но никогда не вызовет он  во  мне  жажды
мщения! Я согласен одобрить его брак, и, если ему это доставит удовольствие,
пусть он знает, что я прошу у него прощения за все причиненные неприятности.
     Мистер Дженкинсон схватил перо и чернила и изложил мою покорную просьбу
почти в тех самых выражениях, в каких я  ее  произнес,  и  я  поставил  свою
подпись. Сыну было поручено отнести это письмо к мистеру Торнхиллу,  который
в это время пребывал в своем имении. Через шесть  часов  сын  принес  устный
ответ. С трудом, как он нам поведал, добился он свидания  с  помещиком,  ибо
слуги отнеслись к нему с наглым высокомерием и подозрительностью;  случайно,
однако, ему удалось подстеречь помещика в ту минуту, как он выходил из  дому
по делу, связанному с предстоящим своим бракосочетанием, которое должно было
состояться через три дня. Затем, продолжал мой сын, он  подошел  и  с  самым
смиренным видом  подал  письмо  мистеру  Торнхиллу;  тот,  прочитав  письмо,
сказал, что никому не нужна моя запоздалая покорность; что он слышал о нашем
письме к его дядюшке, которое было встречено, как оно  того  и  заслуживало,
полным презрением; и, наконец, просил впредь со всеми делами адресоваться  к
его стряпчему, а его самого не беспокоить. Иное дело, прибавил он, если бы к
нему в свое  время  послали  для  переговоров  барышень,  о  благоразумии  и
скромности которых он весьма высокого мнения.
     - Ну, вот, сударь, - обратился я к мистеру  Дженкинсону,  -  теперь  вы
видите, каков мой гонитель: жестокость свою он еще  приправляет  шуткой!  Но
пусть его делает со мной, что хочет, я скоро буду свободен, несмотря на  все
цепи, какими он думает меня оковать. Близок уже чертог, и он сияет все  ярче
и ярче! Сознание это поддерживает меня в моих невзгодах, и,  оставляя  после
себя беспомощных сирот, я твердо верю, что добрые люди  позаботятся  о  них,
одни - ради их бедного отца, другие - во имя отца небесного.
     Не успел я выговорить эти слова, как жена моя, которую я еще в тот день
не видел, появилась,  всем  обликом  своим  выражая  смятение  и  ужас;  она
силилась что-то сказать и не могла.
     - Что такое, душа моя? - воскликнул я. - Или ты принесла весть о  новой
беде, как будто старых у нас не довольно?
     Пусть суровый помещик не разжалобился, несмотря на всю нашу покорность,
пусть он обрек меня умирать в этой обители горя, пусть мы  потеряли  любимое
наше дитя, но ты найдешь утешение в оставшихся  детях,  когда  меня  уже  не
будет с вами.
     - Так, - отвечала она, - поистине потеряли мы любимое наше дитя! Софья,
сокровище мое, ее нет... Ее похитили у нас, ее увезли злодеи...
     - Неужто, сударыня, - вскричал мой тюремный товарищ, -  негодяи  увезли
мисс Софью? Не ошибаетесь ли вы?
     Не в силах отвечать, она  стояла,  устремив  неподвижный  взор  в  одну
точку, и вдруг разрыдалась. Но с нею вошла жена одного из арестантов, и  она
рассказала нам несколько обстоятельнее все дело; по ее словам, она вместе  с
моей женой и дочерью прохаживалась по дороге, чуть поодаль от деревни, как с
ними поравнялась почтовая карета,  запряженная  парой,  и  вдруг  подле  них
остановилась. Из нее вышел  какой-то  хорошо  одетый  человек,  впрочем,  не
м