уязвить его как можно чувствительнее. И вот  с
этой целью мы сговорились встретить его, как всегда, приветливой  улыбкой  и
начать разговор даже любезнее,  чем  обычно,  чтобы  отвлечь  его  внимание;
затем, посреди всего этого благодушия, застигнуть  его  врасплох,  внезапно,
как землетрясение, ошеломить его и заставить ужаснуться собственной низости.
Осуществление нашего плана жена взяла на себя, так как и в самом деле  имела
некоторый талант к подобного рода предприятиям. Вот он приближается,  входит
в дом, подвигает себе стул и садится.
     - Хорошая погодка, мистер Берчелл!
     - Погода отличная, доктор;  впрочем,  боюсь,  что  быть  дождю:  что-то
побаливает нога.
     - Рога побаливают? - воскликнула моя жена с громким смехом,  и  туг  же
попросила прощения, говоря, что ей подчас трудно бывает удержаться от шутки.
     - Дражайшая миссис Примроз, - отвечал он, - от  души  прощаю  вас,  тем
более что не догадался бы, что вы изволили шутить, кабы вы  сами  о  том  не
сказали.
     - Возможно, возможно, - сказала она,  подмигивая  нам.  -  Ну,  да  вы,
верно, знаете, почем фунт шуток?
     - Не иначе, сударыня, - отвечал мистер Берчелл, -  вы  сегодня  с  утра
читали книгу острословия! Фунт шуток, ведь это куда как остроумно! И все же,
сударыня, что до меня, я предпочел бы полфунта здравого смысла.
     - Охотно верю, - ответила  жена,  все  еще  улыбаясь,  хотя  шутка  уже
обратилась против нее. - Тем не менее я знавала  джентльменов,  мнящих  себя
бог знает какими умниками, а между тем этого здравого смысла не было у них и
на грош.
     -  Вам,  верно,  встречались  и  дамы,  -  возразил  ее  противник,   -
притязающие на остроумие без малейших к тому оснований.
     Я быстро смекнул, что в  этой  перепалке  жене  несдобровать,  и  решил
вмешаться в разговор и повести его в несколько более суровом тоне.
     - И остроумие, и здравый смысл, - воскликнул я, - ничто без  честности:
она одна придает человеку цену; невежественный  и  добродетельный  поселянин
стоит неизмеримо выше какого-нибудь  философа,  если  тот  порочен.  Но  что
талант, что храбрость, если нет при этом сердца? "Венец творенья  -  честный
человек" - помните?
     - Должен сказать, что это затасканное  изречение  Александра  Попа  мне
всегда казалось недостойным его дарования,  -  возразил  мистер  Берчелл,  -
каким-то нелепым самоуничижением. Ведь хорошую книгу мы ценим не за то,  что
в ней нет изъянов, а за те красоты, что находим в  ней;  так  и  в  человеке
самое важное не то, чтобы за ним числилось поменьше недостатков, а то, чтобы
у него было побольше истинных добродетелей. Иному ученому,  быть  может,  не
хватает благоразумия, этот государственный муж страдает избытком гордости, а
тот воин отличается чересчур свирепым нравом; но неужели этим  людям  должны
мы предпочесть несчастного поденщика, который влачит  жалкое  существование,
не вызывая ни хулы, ни похвал? Это все  равно,  что  предпочесть  скучные  и
правильные   картинки   фламандской   школы   дивно   вдохновенному,   пусть
неправильному, карандашу римского художника!
     - Сударь, - отвечал я, - замечание ваше справедливо в том случае, когда
поистине    лучезарной    добродетели    противопоставляются    какие-нибудь
незначительные недостатки, но, когда великие пороки противостоят у одного  и
того же человека столь же необычайным  добродетелям,  тогда,  сударь,  такой
человек достоин презрения.
     - Возможно, - воскликнул он, - что и существуют на свете чудища,  каких
вы сейчас обрисовали, у которых великие  пороки  сочетались  бы  с  великими
добродетелями, однако мне за всю  мою  жизнь  ни  разу  они  не  попадались.
Напротив, я замечал, что обычно человек ума незаурядного  обладает  также  и
добрым сердцем. В самом деле,  провидение  и  тут  являет  необычайную  свою
благость, редко наделяя острым умом того, чье сердце  преисполнено  скверны,
и, таким образом, там, где есть воля творить зло, обычно не хватает сил  эту
волю поддержать.  Это  правило  как  будто  простирается  даже  на  животное
царство; ведь род  мелких  хищников  отличается  коварством,  жестокостью  и
трусостью,  в  то  время  как  звери,  наделенные  силой   великой,   обычно
благородны, храбры и великодушны.
     - Замечание справедливое, - возразил я, - однако я  без  труда  мог  бы
указать сей же час человека, - тут я  пристально  воззрился  на  него,  -  у
которого ум и сердце находятся в  самом  удивительном  противоречии  друг  с
другом. Да, да, сударь, - продолжал я, возвышая голос, -  и  я  рад  случаю,
который дает мне возможность обличить его в ту самую минуту, когда  почитает
он себя в безопасности! Знаком ли вам этот предмет, сударь, - этот бумажник?
     - Да, сударь, - отвечал он,  ничуть  не  меняясь  в  лице,  -  это  мой
бумажник, и я рад, что он нашелся.
     - А это письмо?! - воскликнул я. - Оно вам  знакомо?  Да  не  вздумайте
хитрить, слышите? Смотрите мне в глаза  и  отвечайте:  знакомо  ли  вам  это
письмо?
     - Это письмо? - отвечал он. - Конечно; я его сам написал.
     - И у вас поднялась рука, - продолжал я, - написать такое письмо? Какая
низость и какая неблагодарность!
     - И у вас поднялась рука, - отвечал он, дерзко глядя  мне  в  глаза,  -
вскрыть мое письмо? Какая низость! Да знаете ли вы, сударь, что за одно  это
я могу вас повесить? Достаточно мне пойти к судье и  заявить  под  присягой,
что вы вскрыли чужой бумажник -  как  вас  повесят  тут  же,  перед  дверьми
собственного вашего дома!
     Эта наглая выходка повергла меня в совершенное неистовство.
     - Неблагодарная тварь! - закричал я, не в силах уже сдержаться. -  Вон,
и не оскверняй моего жилища! Вон! И не попадайся мне на глаза! Вон отсюда, и
да будет совесть твоя тебе палачом!
     С этими словами я швырнул ему бумажник под  ноги.  Он  подобрал  его  с
улыбкой,  преспокойно  захлопнул  его  и  ушел;   мы   были   поражены   его
хладнокровием.  Больше  всего  жену  выводила  из  себя   именно   эта   его
невозмутимость и то, что он как будто и не думал стыдиться своей подлости.
     - Душа моя, - сказал я, чувствуя  необходимость  успокоить  слишком  уж
бурное негодование моих близких, - никогда не следует удивляться тому, что у
дурных людей нет стыда; они краснеют лишь в тех случаях, когда их уличают  в
добром деле, пороками же своими они тщеславятся.
     Грех и Стыд (так гласит аллегория) были некогда  друзьями  и  в  начале
странствования шли  рука  об  руку.  Вскоре,  однако,  союз  этот  показался
неудобен обоим: Грех частенько причинял беспокойство Стыду, а Стыд то и дело
выдавал тайные замыслы Греха. Они все вздорили меж собой  и  наконец  решили
расстаться навсегда. Грех смело продолжал путь,  стремясь  обогнать  Судьбу,
которая шествовала впереди в образе палача; Стыд,  будучи  по  натуре  своей
робок, поплелся назад к Добродетели,  которую  они  в  самом  начале  своего
странствия оставили одну. Так-то, дети мои, едва  человек  ступит  на  стезю
порока,  как  Стыд  его  покидает  и  спешит  назад  -  охранять  оставшиеся
немногочисленные добродетели.

ГЛАВА XVI
        Наши пускают в ход хитрость, но им отвечают хитростью еще большею

     Не знаю, как Софья,  но  остальные  члены  семьи  легко  примирились  с
отсутствием мистера Берчелла, утешаясь обществом  помещика,  который  отныне
зачастил к нам и подолгу у нас просиживал.  Ему  не  удалось  потешить  моих
дочерей столичными увеселениями, как он  того  желал,  зато  он  не  упускал
случая доставить им те скромные развлечения, какие  были  доступны  в  нашей
уединенной жизни. Он приходил с утра, и, пока мы с сыном  работали  в  поле,
сидел с дамами, забавляя их описанием столицы, с каждым закоулком которой он
был прекрасно знаком. Он мог пересказать самые последние сплетни театральных
кулис и все каламбуры прославленных остряков знал наизусть задолго до  того,
как они попадали в сборники, В перерывах между разговорами  он  обучал  моих
дочерей игре в пикет или заставлял моих мальчуганов драться по всем правилам
бокса, затем чтобы они, как он выражался, "навострились"; впрочем,  мы  были
так ослеплены желанием заполучить его  в  зятья,  что  не  видели  всех  его
несовершенств. Жена -  надо  отдать  ей  справедливость  расставляла  тысячи
ловушек или, сказать скромнее, употребила все свое искусство, чтобы оттенить
достоинства своей  дочери.  Печенье  к  чаю  потому  лишь  получилось  такое
рассыпчатое и хрустящее, что его пекла Оливия; настойка сладка  оттого,  что
Оливия  собственноручно  собирала  крыжовник;  нежно-зеленым  цветом   своим
огурчики обязаны были тому, что это Оливия готовила рассол, а  пудинг  вышел
таким удачным лишь благодаря уму, с  каким  Оливия  сочетала  его  составные
части. Затем бедная женщина принималась говорить, что  господин  Торнхилл  с
Оливией совсем друг другу под стать, и ставила их  рядышком,  чтобы  решить,
кто же в конце концов выше. Ухищрения ее,  которые  она  считала  тайными  и
которые на самом деле были очевидны для всех, чрезвычайно  нравились  нашему
благодетелю, и он каждый день  являл  новые  доказательства  своей  страсти;
правда, страсть эта еще не приняла форму  официального  предложения  руки  и
сердца. Впрочем, мы ожидали, что это может случиться в любую минуту, а самую
медлительность  его  приписывали  то  врожденной  застенчивости,  то  боязни
вызвать неудовольствие дядюшки. Приключившееся вскоре  событие  не  оставило
уже никаких сомнений в том,  что  он  намеревается  сделаться  членом  нашей
семьи; что касается жены, то она в этом видела форменное обещание.
     Как-то, побывав с ответным визитом у соседа Флембро, мои жена  и  дочки
обнаружили, что члены его семейства заказали  свои  портреты  странствующему
живописцу, который брал по пятнадцати шиллингов с головы. Надо сказать,  что
между нашими  семействами  существовало  своего  рода  соперничество  каждое
стремилось выказать свой вкус перед  другим;  так  что  мы,  конечно,  очень
всполошились, обнаружив, что те опередили нас; и вот, несмотря  на  все  мои
доводы, а я привел их немало, было решено, что и мы  закажем  свои  портреты
живописцу. Итак, мы его пригласили к себе (что я мог  поделать?),  и  теперь
нам оставалось показать превосходство своего вкуса в  выборе  поз.  В  семье
соседа насчитывалось семь человек, они взяли семь  апельсинов  -  каждый  по
апельсину, и так  их  художник  и  изобразил  -  каждого  в  отдельности,  с
апельсином в руке. Ни вкуса, ни фантазии, а  уж  о  композиции  говорить  не
приходится! Нам хотелось чего-нибудь позатейливее, и после долгих споров  мы
наконец пришли к единодушному  заключению:  чтобы  художник  написал  с  нас
большой семейный портрет в историческом жанре. Оно и дешевле получалось, ибо
тут требовалась всего одна рама и, уж конечно, было не в пример благороднее;
нынче только так портреты и пишут. Мы никак не могли подобрать  исторический
сюжет, который подошел бы всем, и поэтому решено было, что каждый изберет то
историческое лицо, которое ему придется по душе.  Так,  жена  захотела  быть
представлена Венерой, причем живописцу велели не скупиться  на  брильянты  в
корсаже и волосах. Малыши должны были изображать купидонов подле нее,  в  то
время как я в полном своем облачении преподносил ей мои книги, написанные по
поводу уистонианского диспута. Оливия была задумана как амазонка, с  хлыстом
в руке, среди цветов, в расшитом золотом платье  для  верховой  езды.  Софья
должна была быть представлена пастушкой  с  таким  количеством  овец,  какое
живописец согласится изобразить за ту же цену. Мозеса  нарядили  в  шляпу  с
белым пером.
     Помещик был очарован нашим вкусом и настоял на том, чтобы его  включили
в фамильный портрет у ног Оливии, в виде Александра Македонского. В этом его
желании мы усмотрели самое недвусмысленное  намерение  породниться  с  нашей
семьей  и,  уж  конечно,  не  могли  ему  отказать.  Художнику  было  велено
приступить к делу, а так  как  работал  он  усердно  и  быстро,  то  уже  на
четвертый день картина была готова. Это было большое  полотно,  и  художник,
надо отдать ему справедливость, не  пожалел  красок,  за  что  и  удостоился
щедрой похвалы от моей супруги. Мы остались очень довольны его  работой;  но
одно злосчастное обстоятельство, о котором мы не подумали раньше, теперь, по
окончании работы, чрезвычайно нас огорчило. Картина была так велика, что  во
всем доме не оказалось для нее места. Как это  мы  упустили  из  виду  столь
существенное обстоятельство, остается загадкой. Но так или иначе мы  страшно
просчитались. Картина ни в одни двери не проходила, и вот вместо того, чтобы
тешить наше честолюбие, она стояла в летней кухне, занимая целую стену  -  в
том самом месте, где живописец натянул холст на подрамок и расписал  его,  к
вящему нашему унижению и великой радости всех соседей. Одни сравнивали ее  с
пирогой Робинзона Крузо, которую нельзя  было  сдвинуть  с  места  из-за  ее
величины; по мнению других, она больше напоминала катушку в бутылке;  третьи
ломали голову, как ее теперь вытащат, четвертые же дивились, как только  она
влезла туда.
     Но не столько насмешек, сколько злоречия вызывала эта картина.  Слишком
велика была честь, оказанная нам помещиком, чтобы  не  пробудить  зависть  у
соседей. Всюду на наш счет вполголоса сплетничали,  и  покой  наш  постоянно
нарушался людьми, которые из дружбы сообщали нам, что  о  нас  говорят  наши
враги. Все эти  толки  мы,  разумеется,  рьяно  опровергали;  но  ведь  сами
возражения подчас и питают сплетню.
     Мы снова стали держать совет: как обезоружить  злобу  наших  врагов?  И
выработали план, на мой  взгляд,  даже  чересчур  хитроумный.  Надобно  было
выяснить, имеет ли мистер Торнхилл  в  самом  деле  серьезные  намерения,  и
поэтому жена взяла на себя миссию прощупать его  и  с  этой  целью  задумала
обратиться к нему за советом относительно замужества своей  старшей  дочери.
Если этот маневр не вынудит его сделать предложение,  положили  пугнуть  его
соперником. На последний шаг я, однако, никак не хотел дать  свое  согласие,
пока Оливия не обещала мне, что, если  помещик  в  конце  концов  так  и  не
пожелает на ней жениться сам, она выйдет замуж за того, кого изберут  ему  в
соперники. Таков был наш план, и если я не достаточно решительно  противился
исполнению его, то и не слишком его одобрял.
     Итак, в следующее посещение мистера  Торнхилла  девицы  постарались  не
показываться ему на глаза, чтобы дать возможность матушке  действовать,  как
задумано; удалились они, правда, всего лишь в соседнюю комнату, откуда могли
слышать весь разговор. Жена искусно начала его  замечанием  об  удивительном
счастье, привалившем одной из мисс Флембро, которой  достался  такой  жених,
как мистер Спанкер. Гость согласился; впрочем, заметила жена, имея  изрядное
приданое, всякая может рассчитывать на хорошего жениха.
     - Но,  боже,  помоги  бесприданнице!  -  воскликнула  она,  Кому  нужна
красота, мистер Торнхилл? Кому нужна добродетель да и прочие  достоинства  в
наш корыстный век? Не какова невеста, а каково ее приданое - вот  что  нынче
интересует людей!
     - Сударыня, - отвечал он, - я не  могу  не  оценить  справедливость,  а
также оригинальность вашего замечания; и если б я был король, поверьте, я бы
все устроил иначе. То-то было бы раздолье бесприданницам! И в первую очередь
я, конечно, позаботился бы о ваших дочерях.
     - Ах, сударь, - отвечала жена, - вам угодно шутить; впрочем,  я  хотела
бы быть королевой: тогда я знала бы,  где  мне  искать  муженька  для  своей
старшей! Но раз уж мы  всерьез  об  этом  заговорили,  мистер  Торнхилл,  не
присоветуете  ли  мне,  где  найти  подходящего  жениха  для  нее?  Ей   уже
девятнадцать лет, красотой не обижена, и  образована  изрядно  и,  по  моему
смиренному разумению, не лишена кое-каких природных дарований.
     - Сударыня, - возразил он, - если бы от меня зависел выбор,  я  бы  для
нее постарался разыскать человека, обладающего  всеми  достоинствами,  какие
потребны, чтобы ангела сделать счастливым; человека разумного,  богатого,  с
изысканным вкусом и открытым сердцем; таков,  сударыня,  па  мой  взгляд.  и
должен быть муж вашей дочери!
     - Так-то так, сударь, - сказала она, - да есть  ли  у  вас  на  примете
такой человек?
     - О нет,  сударыня,  -  возразил  он,  -  невозможно  представить  себе
человека, достойного быть ее мужем; это  слишком  большое  сокровище,  чтобы
один человек обладал им исключительно: она богиня. Клянусь вам, я говорю то,
что думаю: она ангел!
     - Ах, мистер Торнхилл, вы льстите моей бедной девочке. А между  тем  мы
подумываем, не отдать ли ее одному из ваших фермеров,  он  недавно  схоронил
свою матушку и теперь ищет хозяйку в дом; да вы его знаете  -  я  говорю  об
Уильямсе; у этого есть деньжонки, мистер Торнхилл, он ее не уморит с голоду;
он уже давно к ней сватается. (Это  была  истинная  правда)  Но,  сударь,  -
заключила она, - мне хотелось бы заручиться вашим одобрением.
     - Как, сударыня! - отвечал он. - Моим одобрением,  сударыня?!  Одобрить
такой выбор - да ни за что! Как? Принести всю эту красоту, ум, добродетель в
жертву деревенскому облому, который не способен даже оценить своего счастья!
Извините, но я никак не могу одобрить  такую  вопиющую  несправедливость!  К
тому же у меня есть причины...
     - Причины, сударь? - подхватила Дебора. - Если у вас есть  причины,  то
это меняет дело. Но позвольте полюбопытствовать, что у вас за причины?
     - Увольте, сударыня, - отвечал он. - Они слишком глубоко запрятаны (тут
он положил руку на сердце) - они погребены здесь, они недосягаемы.
     Он ушел, и на общем семейном совете мы долго ломали голову, как  понять
все эти изъявления  деликатных  чувств.  Оливия  видела  тут  признак  самой
возвышенной страсти. Я был не столь в том уверен; мне и самому казалось, что
тут пахнет любовью, да только не той, что приводит к венцу;  как  бы  то  ни
было, однако решено было продолжать осуществление плана относительно фермера
Уильямса, который ухаживал за моей дочерью в самого нашего появления в  этих
краях.

ГЛАВА XVII
        Где та добродетель, что устоит перед длительным и сладостным
        соблазном?

     Счастье дочери было для меня важнее всего, и поэтому  упорство  мистера
Уильямса,  человека  состоятельного,  благоразумного  и  прямодушного,  меня
радовало. Немного потребовалось усилий, чтобы разжечь его былую  страсть,  и
на второй или третий вечер они встретились с  мистером  Торнхиллом  в  нашем
доме и  обменялись  яростными  взглядами.  Впрочем,  Уильямс  платил  аренду
исправно, и посему помещичий гнев не был ему страшен. Оливия  же,  со  своей
стороны, великолепно разыграла роль кокетки (если можно  назвать  ролью  то,
что являлось ее подлинной сущностью) и выказывала  новому  поклоннику  самое
нежное внимание.
     Мистер Торнхилл, казалось, был убит столь явным предпочтением и с видом
грустно-задумчивым удалился. По правде сказать, я никак не мог взять в толк,
почему он, если и в самом  деле  такое  положение  вещей  огорчает  его,  не
положит конец своему страданию, открыто заявив о своем чувстве. Впрочем, как
ни велика была боль, испытываемая  им,  она  не  могла  равняться  с  мукой,
которую испытывала Оливия. После каждой  такой  встречи  ее  поклонников,  а
такие встречи происходили не раз, она обычно спешила где-нибудь  уединиться,
чтобы всецело предаться своему горю. В таком-то  положении  я  и  застал  ее
однажды после того, как она весь вечер была притворно весела.
     - Ну вот, теперь ты видишь, мое дитя,  -  сказал  я,  -  что  все  твои
упования на чувство мистера Торнхилла - мечта;  он  допускает  соперничество
человека во всех отношениях ниже его стоящего,  хотя  и  знает,  что  в  его
власти получить твою руку, стоит только объясниться открыто.
     -  Правда  ваша,  батюшка,  -  отвечала  она,  -  однако  у  него  есть
немаловажная при